Символ веры и гордыня стыда Франца Кафки

Часть первая

20.5.09.

Долгое время я не мог дать определения ПОДЛИННОЙ литературе в завалах литературы в завалах книжной продукции. Со временем и с опытом чтения появилось некое чутье, но и оно не гарантировало безошибочности понимания уже с первой страницы (а Татьяна Толстая говорит, что даже с первого абзаца) первобытного (т. е. не заимствованного текста). Ошибка проистекала из надежды и ожидания отыскать воду в пустыне Сахара (наверное, примерно так мы ожидаем, что никогда не умрем -вполне детские домыслы!). Так вот, мы умрем непременно, и почти так же достоверно то, что не встретимся с Литературой. Это так же, как с любовью: кто перед смертью сможет при-знаться, что на планете Земля обрел чудо?!

Но и с любовью не так просто – самое употребительное в мире слово ничего не определяет. Какое чувство стоит за ним, не определит ни одна энциклопедия. Поэты и химики-медики (лирики и физики) могут толковать сколько угодно о природе этого чувства, но не закроют даже одной клеточки в этом беспримерном кроссворде похваляются еще любовью с первого взгляда (первого абзаца!), чтобы в конце концов признаться: «Глаза бы мои не смотрели на то, что с первого взгляда приняли за Судьбу!».

Что более материально – текст или любовь? Не плоды ли они с древа познания добра и зла? Не их ли пытаются вернуть себе современные Адам и Ева? Но я слишком усложнил задачу, растекаясь на два русла. Франц Кафка насчет любви нас все равно не просветит, так что обратимся к его тексту, выпавшему в осадок из 19-го века веку двадцатому. Да что в нем такого особенного? Простые слова и фразы, выстроенные в столь неповторимом порядке, что нет горизонта ни у листа бумаги, ни у мысли автора.

Мое наблюдение за природой собирало факты и события вещного мира в определенную матрицу, не имеющую альтернативы, поскольку человеческие изобретательность и фантазия в конечном итоге приходили к уже имающимся в природе феноменам. Все, изобретенное человечеством, уже тысячелетиями (в Вечность не окунешься!) имел растительный и животный мир. Как говорится, они вооружены своими способностями от века! Сразу встает вопрос: КЕМ? Но, поскольку Вечность и Бог, равновелики, и речь-то вести о них бесполезно – творение напрасно кичится, что является образцом и подобием…

21.5.09

Как-то сложно и почти бестолково я начал. Чтобы сказать то, что собирался обнародовать: ПОДЛИННЫЕ ТЕКСТЫ СУЩЕСТВУЮТ ВО ВСЕЛЕННОЙ как некие энергетические сгустки или файлы, и писателю приходится отыскивать их при помощи заданной его мозгом программы, заложенной в него генетически и усовершенствованной опытом и знанием жизни. Приходится признать, что писателей таких очень немного, буквально – единицы, и не всегда они даже писатели, скорее – проводники идей, заложенных в эти энергетические тексты, философы, ученые, религиозные деятели.

Что же касается основной массы «интеллектуалов», то они озабочены не Истиной, а потугами на славу, почетное положение, материальные блага в рамках обыденной жизни и обыденного мышления. Когда они что-нибудь ищут, изобретают или «творят», то знают заранее, о чем хлопочут и каким образом этого добиться. Пойди туда, не знаю куда, и принеси то, не знаю что, – не для них. Они – мастеровые «интеллектуального» труда – Стивены Кинги, Александры Фадеевы, Ильи Глазуновы, Никиты Михалковы… Энергетически они – мыльные пузыри, которым любое облако сто раз даст фору. Они перемывают отвалы бывших золотоносных песков и, поскольку знают, где ищут, непременно находят одну-две блестки, которые часто оказываются чешуйками слюды, свидетельствами распада чужих жизней.

Все вышесказанное – попутные мысли при определении феномена Франца Кафки, который – среди других писателей – современников – завораживающим жестом фокусника извлекал из окружающего пространства вселенной такие построения текстов, о которых ранее никто не имел понятия, отчего чудо сего феномена долгое время не могло быть осознано, поскольку с трудом помещало в известные формы незнакомое содержание. Как известно, гениальное – это изобретение формы и открытие содержания одновременно. Но в этом афоризме опущено главное: эйдос, ИДЕЯ. Нельзя сказать, что Франц Кафка усердно или длительно занимался философией – почти только в рамках учебного курса, да и то в юношестве, да и то – под влиянием друга Оскара Поллака. Последующее влияние Феликса Велча и Оскара Баума, занимавшихся философией, документально никак не подтверждено, хотя дружная «четверка» – с Максом Бродом – нередко собиралась вместе, но, скорее, для чтения новонаписанных страниц. При этом нельзя не отметить в 30 – летнем Кафке некую туго закрученную и оттого почти не заметную фи-лософскую пружину, которая, не являя своего присутствия в жизни, руководила его литературными построениями. Он не «запатентовал» своего открытия, поскольку это было открытие пути к невидимой цели, да и сам путь был не торной дорогой, а распадался на бесчисленное количество тропок, каждая из которых требовала своего осмысления. Каждое явление или постулат имеют право на свои ЗА и ПРОТИВ, а их право становилось обязанностью Кафки – писателя. Господь дает нам не только задачу, но и умственный инструментарий для сражения с нею.

В трактате «О прекрасном» Плотин резюмирует: тело прекрасно душой, душа прекрасна умом, ум прекрасен первоединым благом. Нет сведений о знакомстве Кафки с этим построением, но – интуитивно – он пришел к нему, как к руководству в своих произведениях. Разумеется, первоединое здесь превалирует над благом, я бы даже сказал – выталкивает его из сферы интересов писателя и человека Кафки, причем писателя и человека здесь можно поменять местами.

Известно, как обращался Франц Кафка со своим телом – соседствовали аскетизм и гурманство, посильная закалка прогулками, плаванием и – открытое на ночь в любую погоду окно, лишение организма жизненны соков и горячительных напитков, то есть, постоянной и временной эйфории, которые часто и подвигают на создание произведений искусства. Так, пожалуй, не следует обращаться и с собакой, не то, что с собственным телом. Но подобное «умерщвление» плоти, по-видимому, диктовалось некоей внутренней потребностью, поскольку «клюнуть» на лечение силами природы, а не медицины может только человек, обладающий силами сопротивления привычному, обыденному, пошлому.

Быть НЕ КАК ВСЕ мало, если за этим не стоит генетические отличие, но и ум тоже дан природой, так что душе в тисках ума и тела почти невозможно заявить о своем существовании, что Кафка и подтвердил всеми своими душевными порывами, не вышедшими за пределы сугубого эгоизма. Прекрасная душа в нашем герое отсутствовала и даже, может быть, вполне закономерно – чтобы не отвлекаться от

24.5.09

Творчества. Переживания в общении с субъектами окружающего мира анализировались, собственно говоря, вне личностной этики и перетекали в тексты почти что иероглифами мыслей. Не только атом, но и мысль возможно разделить на составляющие её вариации, причем каждое возможное изменение одной из составляющих влечет за собой соответствующее (или не соответствующее) изменение прочих. Франц Кафка считал, что в одну и ту же мысль нельзя войти дважды, и не только из-за скуки, но также из-за новой личности входящего. Трудность интерпретации его внутренних посылов заключается в том, что писатель работал в рамках присущей ему интуиции – без письменного оформления руководящего им метода. Данное свыше обсуждению не подлежит. К тридцати годам Кафка уже преодолел влияние Гёте. Это был последний посредник между ним и чистым листом бумаги. А еще точнее – сам Кафка стал посредником между чистым листом бумаги и эманацией идей, скрепляющих вселенную. Я намеренно не провожу пока никаких параллелей с текстами писателя, поскольку просто фиксирую некое общее впечатление от них.

Множество читателей и исследователей текстов Кафки акцентируют свое внимание на его ЗАГАДОЧНОСТИ, хотя на самом деле речь должна идти о скромности писателя: загадочность в футляре скромности. Формат его малой прозы – проба пера в поисках мысли. Он считает, что вот-вот натолкнется на мысль, достойную внимания не только его, но и читателя. Случайно столкновение с мыслью. Но не сама мысль, или идея, существующая от века. Единое, или Благо, никогда не оставляет нас без весточки, но голоса жизненных страстей слишком крикливы и суматошны

25.5.09

и отвлекают нас для почти ничего не значащих слов и поступков. Мы постоянно спотыкаемся о материальные ценности и увлеченности, по-детски оставляя их, когда они нам надоедают. Но и тогда мы не задумываемся: а не существуют ли другие приоритеты, непреходящие и общие для всех, а если и задумываемся, то ищем их в религиозных или философских построениях, дробящих Единое и заменяющих Майю жизни на Майю «духовности». Разумеется, такова воля самого Единого, и, разумеется, мы осознаем, что часть не способна не только стать целым, но и не способна осознать его – отсюда философский пессимизм и религиозные метания.

Франц Кафка счастливо избежал того и другого или, во всяком случае, избавился доста-точно быстро, но свято место пусто не бывает – его стал преследовать страх ПУСТОТЫ, который он простодушно принял за страх перед жизнью. У меня есть специальная работа БОЖЕСТВЕННАЯ ПУСТОТА, в которой я попытался интерпретировать идеи древних текстов по поводу создания Вселенной и её сути. Естественно, особенно в этом преуспела древняя Индия и античная Греция, где два с половиной тысячелетия назад осознали суще-ствование Сущего и Не сущего, а также – НЕ несущего. Я не хочу здесь вдаваться в под-робности, скажу только, что лишь к концу ХХ века ученые признали непустотность ва-куума и существование темной материи и темной энергии.

Как бы там ни было, Макс Брод сообщает, что Франц Кафка слушал лекцию Альберта Эйнштейна в доме Фаты, когда ученый работал в Немецком университете в Праге. Это могло происходить до 1912 года, когда ученый работал над релятивистской теорией отно-сительности. Поскольку Франц Кафка был абсолютно безнадежен в математическом пла-не, вряд ли он мог вникнуть в научные представления, но некоей идеей, связанной со Вселенной, он мог проникнуться. Удивительно только, что сам Кафка в своем дневнике не отметил этого факта; значит. Произойти это могло в 1910 году до того, как он сжег свои ранние дневниковые записи.

Альберт Эйнштейн, по всей видимости, поскольку читал он эту лекцию не студентам в университете, а просто интеллигентной публике, мог достаточно популярно объяснить слушателям подходы к общей теории относительности. Которая тогда им еще только формулировалась. Можно себе представить эту салонную лекцию «для общего развития», но нашелся-таки среди публики слушатель, отреагировавший на новую идею не только своеобразно, но и в совершенно ином контексте – Франц Кафка начал подозревать суще-ствование между Вселенной и Богом (или вместо того и другого) НЕЧТО, которое древ-ние индусы обозначили термином СУЩЕЕ. Естественно, произошло это не сразу после лекции, и это не было озарением – подсознание еще несколько лет вело подпольную работу сопоставлений и борьбы с привычными представлениями и градациями интеллектуальной жизни.

Гуго Бергман утверждал, что его друг читал Упанишады – те самые древние индийские тексты, которые объединили философские представления древности о сути Вселенной. Не знаю уж, каким образом к ним примкнула теория относительности Альберта Эйнштейна, но философия и наука, слившись своеобразно в уме нашего героя, выработали стилистический почерк его прозы. Если «Описание одной борьбы» еще свидетельствовало о поисках в рамках герметической прозы, а миниатюры, вошедшие в первый сборник «Созерцания», – о стилистических упражнениях на случайные житейские темы, то уже в сентябре 1912 года единым духом пишется новелла «Приговор», в завершении которой – самоубийство героя. Если параллельно происходила интенсивная переписка с Фелицией Бауэр, с которой он познакомился совсем недавно, в августе, так что их «роман» был еще в самом начале. Давай, читатель, представим себя на месте Франца Кафки: думая о самоубийстве, он одновременно письменно «обольщает» живущую в Берлине девушку. Попытка жениться – как лекарство от страха смерти или тождество смерти и жизни с женщиной? Я не исключаю ни того, ни другого одновременно, поскольку «Приговор» – свидетельство не личной вины героя, а библейская история о первородном грехе и назначенной свыше каре.

Если это самое СВЫШЕ – Единое или Благо (Бог и без того здесь присутствует в образе отца), а также – Сущее, то вполне обычная житейская ситуация, словно бы списанная с картины отношений Кафки-отца и Кафки-сына, не раскалена до пределов, вызывающих трагическую развязку. Между обвинениями отца и решением покончить с собой сына ос-тается некий зазор, а по существу – экзистенциальная пропасть, «черная дыра», выворачи-вающая наизнанку вселенную. Францу Кафке мало десяти заповедей, поскольку и они не гарантируют Блага. Благо целокупно и идеально, оно не может позволить себе дискретно-сти – в отличие от человека.

Франц Кафка прозрел именно в момент сопоставления Упанишад и Теории Относитель-ности, но описать феномен простым человеческим слогом неимоверно трудно из-за не-сравнимости масштабов человеческой личности и вселенной. Это типично интеллигент-ские штучки – чихнуть и потребовать «Будьте здоровы!» у половины мира. О сво-их«открытиях» сообщают сразу же в надежде, что хотя бы один прожектор средств массо-вой информации будет направлен в его сторону. Вполне понятно, что любое открытие носит временный характер – до тех пор, пока его не отменят или не интерпретируют. А наш герой всего лишь подозревал о своей человеческой возможности обойтись без персонифицированного Бога, как посредника между собой и Единым. Читатель должен обратить внимание на то, как мало значат религия и церковь для текстов Кафки. Достаточно прочитать главу «В соборе» из романа «Процесс», чтобы удивиться тому, как мало в соборе света, зато мрак струится из-за каждого угла из каждой фразы тюремного капеллана, читающего проповедь Йозефу К. накануне казни.

В начало | Читать дальше