Духовный романтизм Франца Кафки

Валерий Белоножко

Я много работаю, исследуя и анализируя тексты Франца Кафки. Мои работы постоянно пополняются и публикуются на этом сайте.

Новые темы

Духовный романтизм Франца Кафки

1 июля 2009

Несмотря на уверения Макса Брода, религиозной веры в произведениях Франца Кафки обнаружить невозможно. Я бы еще согласился поискать в них религиозный романтизм, но автор не дает и такой возможности. Конечно, формула Кафки ПИСАНИЕ – СВОЕГО РОДА МОЛИТВА сможет подвигнуть читателя на определенный вывод, но и с этим не все просто. Афоризмы Кафки, выстраданные и проникновенные, содержат совершенно иную субстанцию и работают в формате свободы от догм и всеобщих представлений. Даже, якобы, обращение к концу жизни Кафки к иудаизму не должно никого вводить в заблуждение. Религиозный романтизм, свойственный неофитам, миновал Кафку уже хотя бы потому, что иудаизм интересовал его в последний год жизни потому, что, живя бок о бок с правоверной еврейкой Дорой Димант. Он вынужден был поддерживать определенную душевную и духовную гармонию с самым близким ему человеком. Их отношения строились на нежной близости – Дора была ему скорее матерью, чем возлюбленной. Астрологи говорят, что семья для родившихся под знаком Рака – истинное убежище, раковина, защита, обеспечение спокойствия. Милна Есенска-Поллак была права и не права одновременно, когда говорила, что у Франца нет убежища. Это она не захотела стать для него убежищем – умная и рафинированная, она, она была опутана страстями и не желала с ними расстаться.

Дора Димант – на 16 лет младше Кафки – восприняла этого седого мужчину как послание свыше. Еврейские женщины – вдвойне еврейки и женщины, особенно – религиозные. Им приходится связывать нити веры и семьи, семьи и внешнего мира, внешнего мира и веры. Кафку не могло не поразить это в Доре, и это удивительно, так как у него перед глазами сорок лет был пример его матери Юлии. Она могла бы стать его убежищем, не будь рядом с ними Германа Кафки, мужа и отца, главы семейства, добытчика, прокладывающего путь в будущее. И еще три дочери требовали её сил и внимания. Франц почувствовал себя заброшенным и несчастным. И только в 1923 году Дора наконец-то заменила ему недостающую мать. Тем более что болезнь вцепилась теперь уже холодными когтями в его горло, смерть стояла радом, и больному нужно было просто держать в руке чью-то участливую руку.

Самоотверженность Доры доходила до того, что она уничтожала рукописи любимого человека по его просьбе-приказу. Сведений об их совместной жизни до крайности мало, Макс Брод поставил свою печать на этих сведениях. В духовном отношении Франц и Дора были не сопоставимы (а кто даже из тогдашних интеллектуалов мог встать вровень с Кафкой?!). Но Франц окунулся в атмосферу душевной теплоты: с одной стороны его поддерживала Дора, с другой – доктор Клопшток, второй ангел на его предсмертном пути.

2 июля 2009

Очень странно, что настоящие преданность, дружба и любовь приблизились к Кафке почти на пороге смерти. Господь скрасил ему этот тяжкий период, и как знать, не обращался ли он к Нему в то время. Я ничего не утверждаю, лишь предполагаю: в конце концов, близость смерти кардинально может менять человека, даже такого духовно насыщенного, как Франц Кафка.

Но духовность его – нечто совершенно иное, чем мы обычно понимаем под этим термином. Духовенство, ничтоже сумняшеся, числит свое происхождение от Духа Святого и тем самым объявляет свое право не только на духовную истину, но и на свой особый статус. Духовность интеллигенции – другого, более низкого порядка, размыта и производит впечатление второй свежести. Это привставание на цыпочки не имеет практического смысла для прослойки, несостоявшегося сословия, фальшивомонетчиков в духовной области. Даже инакомыслящие, пострадавшие за свои убеждения, не могут претендовать на Истину и свой особый статус. МЫСЛЬ ИЗРЕЧЕННАЯ ЕСТЬ ЛОЖЬ, и тот, кто забывает это определение Тютчева (хотя почти три тысячелетия назад в Индии уже и это, среди прочего, было привычным постулатом). Как ни странно, определенность неопределенна, поскольку затрагивает ничтожную часть определяемого, так что определения может быть сколько угодно, и каждое может смело (и напрасно) претендовать на истину.

Вышесказанное, как мне кажется, относится к «духовным прагматикам», которые, во-первых, не духовны, и, во-вторых, соответственно не используются прагматиками. Я назвал бы их ДУХОВНЫМИ РОМАНТИКАМИ, если бы они хотя бы на йоту приблизились к духовному романтизму Франца Кафки.

11 июля 2009

Ржавь модернизма успешно разъедала мировую литературу целое столетие. И не более десяти авторов уцелело – непонятых и неприкосновенных. Как это обычно случается, за деревьями не увидели леса. «Что-нибудь новенькое» исправно поставлено на поток и теснится на полке горизонта (одним авторам сие покажется комплиментом, другие узрят здесь обиду и оскорбление. Утилитаризм ничем не отличается от тоталитаризма – одна и та же гильотина, те же жертвы. То же выборочное прореживание генофонда. Перманентная революция опасна в силу своей постепенности и неочевидности – так раковые клетки медленно подстерегают и подстригают будущее. Даже на моем веку сменилось несколько десятков мод, несколько эпох и одна цивилизационная спираль. Мода отвлекает от мышления, смена эпохи внушает оптимизм или разочарование, новый шаг цивилизации раздавливает рифленой подошвой скорлупу выеденного наукой и техникой яйца надежды. Апокалипсис уже наступил, а мы и не заметили. Мы изменились и не заметили этого тоже, толкуем о расширяющейся вселенной, но упорно дробим атом, словно созидаем новый научный алфавит. Все человеческое стало нам уже чуждо, и случилось это в ожидании ЧУДА, находящегося, якобы, вне нас.

12 июля 2009

Формальные поиски, характерные для молодости, наводнили Европу начала ХХ века. В частности – глубоко провинциальную Прагу. Франц Кафка остро ощущал это и всегда хотел вырваться из «когтей этой матушки». Немецкоязычные писатели Праги «варились» в собственном соусе, их общение, градуированное каждым из них, еле-еле теплилось – проза, поэзия, драматургия были невыразительны и бескровны. Немецкоязычная литература Праги равнялась, по существу, сама на себя, ей не у кого было учиться в этом – по большому счету – еврейском гетто. То, что Густав Мейринк создал «Голема», – далеко не случайность: нужно было бежать из Праги куда угодно, хотя бы в ту же средневековую Прагу. Райнер Мария Рильке, самый решительный и остро чувствующий поэт, задыхался в Праге не менее Кафки и, в отличие от него. Сбежал отсюда к мировой славе.

Но слава не там, где нас нет, – она в нас самих, и Франц Кафка ощущал дуновение её крыл уже над своими первыми новеллами, хотя характеризовал он это ощущение весьма странным термином – ЧУЖДОСТЬ. Даже его друзья-приятели по литературе не понимали этого. То, что Макс Брод поддерживал литературные начинания друга, было ничем иным, как выплеск темперамента и желание покровительствовать начинающему писателю. Он совершенно СЛУЧАЙНО угадал гениальность Франца Кафки и гораздо позднее, уже после его смерти, стал создавать легенду о нем – пиар-кампания и в собственную пользу.

Собственно говоря, опубликованные при жизни Кафки его немногочисленные произведения – в политической и социальной ситуации тогдашней Европы, когда литература и искусство нервно вибрировали по чужую дудку Первой мировой войны и революционной ситуации, когда вопрос жизни и смерти был не краеугольным камнем, а надгробием, – интерпретировались как талантливое чудачество или не интерпретировались вовсе. Случайность премии Теодора Фонтане – в конечном счете – оказалась не случайностью. И интерес издателя Курта Вольфа к Кафке-писателю, если выстраивать эту линию, – не случайность.

В сорняке экспрессионизма появилось нежное и нервное растение, а если быть более точным, – призрак этого растения. Разглядеть это растение могли не многие, поскольку это было явлением ДУХОВНОГО порядка. Как ни странно это звучит. В данном случае следует говорить о ДУХОВНОМ РОМАНТИЗМЕ Франца Кафки, который, в отличие, например, от кондового романтизма нашего Александра Грина, трагически романтичен по своей природе, а не по ситуации или коллизии произведения.

Не хочу показаться парадоксальным, но самыми большими романтиками считаю философов и искренне верующих. При всем несходстве их отношения к Абсолюту, романтизм этих двух категорий людей БЕЗУСЛОВЕН, поскольку поднимается НАД обыденностью. И хотя это не ураганный ветер, а зефир, но сметает он нашу обыденность (хотя на её месте тут же появляется новая), как афоризм – школьные построения. Как-никак романтизм – это ощущение праздника, фейерверк и бурление, ожидание неожиданности и неожиданное прощание, ощущение невещественности, приносящее ощущение радости.

ДУХОВНЫЙ РОМАНТИЗМ Франца Кафки – явление совершенно иного порядка, которое не выдержит ни таблички ФИЛОСОФИЯ, ни лозунга РЕЛИГИЯ. В мировой культуре только буддизм – религиозная философия, в которой философии больше, чем религии, но зато религия ближе к чуду, чем философия, – убедительнее неумелых построений текстов Франца Кафки. Это и понятно: он стремился литературным способом предъявить читателю явления внелитературного порядка. Взвешивать на весах невидимое, к тому же – на невидимых весах, – под силу только Богу или другому Абсолюту со всеми вытекающими отсюда последствиями нашей веры. Терминологически мы всегда в проигрыше, зато на границе фантазии и ощущения способны на множество опытов если не духовного, то душевного порядка.

Во всяком случае, в этом нас убеждает пример Франца Кафки, построившего на страдании счастье, а на невидимом фундаменте – еще более невидимый Замок. Невидимость этого Замка в первую очередь – из-за гротескного его описания, словно автор предостерегает своего героя К. : «Не надейся и не рассчитывай найти в нем что-то особенное, ты придешь туда же, откуда пришел, ты уже штурмовал в детстве откос у кладбища и даже застолбил его победным флажком…».

В контексте романа есть множество опорных пунктов, которые могут привести читателя куда угодно, так что интерпретация текста интересна и затруднительна. Не думаю, что автор имел в виду сбить нас с толку, читатель, скорее он искал смысловые оттенки, которые так или иначе приближали бы нас к… или отдаляли (отделяли) нас от Замка. Иной раз у меня возникает впечатление, что сам-то автор прекрасно знал, о чем он пишет, но выдача тайны не входила в его планы – он потратил на этот путь свою недолгую жизнь, читатель же надеется на бесплатное обслуживание своих жизненных амбиций и мировоззрения.

Ох, не прост, не прост был Франц Кафка! Балансируя на острие метафизического ножа, он еще успевал загадочно усмехнуться, а мы принимаем это за трагическую гримасу, которая романтического героя. «УЖЕ НАПИСАН ВЕТРЕР». Уже Генрих фон Клейст венчает себя и свою избранницу под зрачком пистолетного ствола. Прага – те же театральные подмостки. Какие роли проигрывал Кафка, когда бродил вечерами по её улицам? Человек слова (литературного), он и себя понимал как элемент ДУХА – в этом нет никакого сомнения. Другое дело, что ему приходилось притворяться и предъявлять миру свою телесность, которой было не так-то много и которая на многое и не претендовала. Витальная, жизненная сила его духовного порядка, и в вещном мире не могла рассчитывать на возмездие счастьем.

Сколько жизней прожил Франц Кафка с помощью своих героев? Одну-единственную – собственную. Судьба вела его не под руку, а за руку тащила… вверх. Давай припомним, читатель: был такой поэт – Александр Блок, который исповедывал Вечную женственность в кабаках и тоже не жаждал семейного счастья. Романтический образ русского поэта, искажает понятия как духовности, так и самого романтизма. Поэт – это игра в образы, и с духовидцами на этом поприще всегда была «напряженка». Воспитание на сей театральной сцене так же прибыльно, как игра в казино. Франц Кафка это понимал прекрасно,

Читать дальше

Дневник о Франце Кафке

Исследование текстов

Валерий Белоножко

Духовный романтизм Франца Кафки