Одиннадцать сыновей

У меня одиннадцать сыновей.

Первый очень невзрачен, но серьезен и умен; тем не менее, ценю я его не слишком, хотя люблю, как всех остальных детей. Мышление его, мне кажется, чересчур примитивно. Он не смотрит ни вправо, ни влево, далеко не заглядывает; он бегает или, скорее, вращается в тесном кругу своих мыслей.

Второй красив, строен, статен; с восхищением смотрят на него в позе фехтовальщика. Он тоже умен, но поездил по миру; видел он многое и потому даже родная природа говорит ему больше, чем привязанным к домашнему очагу. Впрочем, это его преимущество не только и не просто существенно обязано его путешествиям, скорее неподражаемость этого ребенка врожденная; это признает, например, каждый, кто пытался подражать ему в его многократно удачных и прямо-таки дикому способу прыжков в воду. Смелости и удовольствия хватает до самого края мостков, а там вместо прыжка подражатель неожиданно усаживается и извиняюще поднимает руку. – И, несмотря на все это (я должен по-настоящему радоваться такому сыну), мое чувство к нему не безмятежно. Левый глаз его чуть меньше правого и часто мигает; маленькое отклонение, конечно, придает его лицу даже еще больше отваги, чем, если бы было иначе, и, несмотря на неприступную замкнутость его натуры, никогда не поставят в упрек ему этот умаленный мигающий глаз. Я, отец, сотворил это. Конечно, меня печалит не физический недостаток, а некая соответствующая небольшая непредсказуемость его духа, некий яд, блуждающий в его крови, какая-то неспособность, видимая только мне установка, завершить свой жизненный круг. С другой стороны, это прямо-таки делает его, конечно, слишком истинным моим сыном, этот его недостаток – наша наследственная черта, и в этом сыне она всего отчетливее.

Третий сын тоже красив, но красота его, меня не радует. Это красота певца: разверстый рот; мечтательные глаза; голова, которой необходим фон занавеса для позы; чересчур выпуклая грудь; легко вскидываемые и еще более легко падающие руки; ноги напоказ, а не пригодные для опоры. И к тому же: голосу его не достает звучности; звучит мгновение, заставляя знатока насторожиться, но дыхание коротковато. – Вместо того чтобы во всяком обществе чваниться, выставляя такого сына для демонстрации, все же я предпочитаю держать его в тени; сам он не выпячивает себя, но, быть может, не потому, что знает свой недостаток, а по наивности. И по отношению к нынешнему времени он чувствует себя чужим; правда, он принадлежит к нашей семье, но, кроме того, еще к другой, для него навсегда утраченной, часто он уныл и ничто его не может развеять.

Мой четвертый сын, наверное, из всех самый обходительный. Истинное дитя своего времени, он понятен каждому, стоит на общей для всех почве и каждый стремится его приветствовать. Вероятно, это всеобщее признание его характеру некую легкость, его движениям – некую свободу, его суждениям – какую-то беззаботность. Некоторые его замечания часто любят повторять, правда, лишь отдельные, в целом он опять-таки страдает слишком большой поверхностностью. Он – словно достойный восхищения прыгун, парящий в воздухе, а затем безутешно ничтожеством свергнуться в обычную пыль. Такая мысль отвращает мой взгляд на этого ребенка.

Пятый сын – славный и добрый; обещает он меньше, чем выполнит; он настолько ничтожен, что в его присутствии форменным образом ощущаешь себя одиноким; но, тем не менее, это привело к общему вниманию. Спроси меня, как это произошло. Так я вряд ли смогу ответить. Наверное, невинность все же пока гораздо легче пробивается сквозь бушующие в этом мире бури, а он-то невинен. Возможно, слишком невинен. Расположен ко всякому. Пожалуй, слишком расположен. Я признаюсь: мне не по себе, когда, наперекор мне, его хвалят. Как говорится, похвала эта как-то уж слишком легковесна, коли слова одобрения звучат слишком явно, как это обстоит с моим сыном.

Мой шестой сын, кажется, по крайней мере, на первый взгляд, самый из всех задумчивый. Он нытик и болтун. Поэтому с ним не легко; случись неудача. Так он ввергнут в неизбывную печаль; одержи он верх, так расхвастается, болтая. Тем не менее, я повторяю, он не лишен известной самозабвенной пылкости; при свете дня он часто спорит с собой в мыслях, как во сне. Ничем не болея.- скорее, здоровье его очень прилично – он шатается, особенно в сумерках, но не падает, обходясь без помощи. Возможно, это проявление зависит от его физического развития, для своего возраста он слишком высок. Это сделало его в общем некрасивым, хотя в глаза бросаются красивые части тела, например, руки и ноги. Некрасив, впрочем, и его лоб; как кожа, так и кость под ней изморены.

Седьмой сын, пожалуй, более мне близок, чем другие. Мир не принимает его достойным образом, его своеобразного остроумия он не понимает. Я не переоцениваю его; я знаю, что он достаточно малозначим; не будь у мира среди прочих ошибок и эта, когда его не оценивают достойно, он был бы всегда еще более безупречен. Но в семействе, я считаю, он сын не лишний. Насколько он приносит беспокойства и уважения к традициям, и то и другое он связует, по крайней мере, по моему ощущению, в неопровержимое целое. Правда, он сам меньше всего знает, как что-то извлечь из этого целого; колесо будущего он в движение не приведет, но в самом его расположении столько бодрящего, столько приносящего надежду; я хотел, чтобы у него были дети, а от них – еще дети. К сожалению, кажется, желание это исполниться никак не хочет. В понятном, правда, мне, но так же нежелательном самодовольстве, которое, безусловно, крайне противопоставлено суждениям его окружения, он шатается по округе один, не беспокоясь из-за девушек и, несмотря ни на что, хорошее настроение его не покидает.

Мой восьмой сын – мой горе-сын, и, собственно, я не вижу оснований для этого. Он видит во мне чужого, и я, опять-таки не чувствую с ним отцовской близости. Время многое повернуло к лучшему, но раньше меня иной раз охватывала дрожь, стоило только мне о нем подумать. Он пошел собственным путем. Все сношения с ним прерваны и; и конечно, со своим крепким черепом, своим маленьким атлетическим телом – только ноги у него по-юношески явно слабы, но со временем вполне могли окрепнуть – везде, где ему любо, пробьется. Часто я с радостью зазывал обратно, спрашивал, как, собственно, обстоят его дела, почему он так замкнут по отношению к отцу и каковы. В сущности его намерения, но теперь он так далеко и так много времени утекло, слышал, что он, единственный из моих сыновей, носит окладистую бороду; такого маленького мужчину это, конечно, не красит.

Мой девятый сын весьма элегантен и имеет определенно влекущий женщин томный взгляд. Такой томный, что при случае он даже меня может обольстить. Я-то знаю, что форменным образом достаточно мокрой губки, чтобы стереть весь этот неземной глянец. Но вот какова особенность этого юноши – он вовсе на соблазн не настроен; ему бы пролеживать всю жизнь на канапе, даруя свой взгляд потолку, или, еще этого охотнее, покоя их под веками. В этом предпочтительном для него положении он говорит охотно и недурно; сжато и выразительно; но лишь в известных границах; выйди он за них, что при их узости неизбежно случается, речь его становится пустопорожней. Стоило бы покачать головой, будь надежда, что этот наполненный сном взгляд сможет заметить это.

Характер моего десятого сына считают неискренним. Я вовсе не хочу делать ставку на эту ошибку, ни совсем подтверждать. Подразумевается вот что: когда его видят выступающим в далеко не соответствующей его возрасту торжественностью, в наглухо застегнутом сюртуке, в старой, но чересчур тщательно вычищенной черной шляпе, с застывшим лицом, чуть выставленным вперед подбородком, тяжелым сводом нависающими над глазами веками, иной раз приложенными ко рту двумя пальцами – кто его таким увидит, подумает: это беспардонный лицемер. Но только послушайте, как он говорит! Разумно, обдуманно; отвечает кратко; с оживающей злостью пресекая вопросы; с удивительной, само собой разумеющимся и радостном единении с целым миром, единении, при котором по необходимости приходится напрягать шею и вытягиваться во весь рост. Многих из тех, кто считал себя очень умным, и кого на этом основании, как они полагали, отталкивала его внешность, он привлекал своим мощным словом. Но опять-таки существуют люди, которых его внешность оставляет равнодушными, но которым его слово выказывает лицемерие. Я, отец, решать не хочу, но должен все же признать, что последнее мнение, в любом случае, убедительнее первого.

Мой одиннадцатый сын изнежен, наверное. самый слабый из моих сыновей, но слабость его обманчива; временами он способен и на жизнестойкость и на обязательность, тем не менее, даже при этом, в конечном счете, слабость основополагающа. Но это не постыдная слабость, а нечто вроде того, что кажется таковой лишь на нашей земле. Не слабость ли, к примеру, готовность к полету, где она проявляется зыбкостью и неопределенностью и трепетностью? подобное выказывает мой сын. Разумеется, такие свойства отца не радует; ведь они явно ведут к разрушению семейства. Иной раз он посмотрит на меня, словно хочет сказать: «Я унесу тебя, отец». Тогда я думаю: «Ты последний, кому бы я доверился». И взгляд его еще договаривает: «Значит, хотя бы и последнему, мне благоволят».

Таковы одиннадцать сыновей.

Назад | В начало | Читать дальше