СЕЛЬСКИЙ ВРАЧ

Я был в крайнем затруднении: мне предстояла безотлагательная поездка; тяжелобольной ждал меня в деревне за десять миль; мощные снежные сугробы устлали пространство между ним и мною; у меня была легкая, на высоких колесах повозка, как раз такая годится для наших деревенских дорог, закутавшись в шубу, готовый в путь, сумка с инструментами в руке, стоял я во дворе, но лошади-то, лещади не было. Собственная моя лошадь из-за тягот этой холодной зимы околела; моя служанка носилась по деревне, чтобы взять лошадь напрокат, но это было безнадежно, я это знал, и. все больше укрываемый снегом, уже цепенея, стоял тут безнадежно. В воротах появилась девушка, помахивая фонарем, одна; конечно, кто одолжит лошадь для такой поездки? Я еще обошел двор, выхода я не находил; отчаявшись, я рассеянности толкнул ногой хлипкую дверь давно заброшенного свинарника. Она распахнулась и закачалась в петлях. Пахнуло теплом и как бы запахло лошадью. Там на веревке раскачивался тусклый фонарь. В низенькой загородке свернувшийся в клубок мужчина являл только голубоглазое лицо. «Прикажете запрягать?» – спросил он, вылезая на четвереньках наружу.

-Я не знал, что ответить, и лишь склонился, чтобы увидеть, что еще есть в хлеву. Служанка стояла рядом со мной.

-Не знаешь, что за вещи припасены в собственном доме, – сказала она, и мы оба засмеялись.

-Эй, братец, эй, сестрица! – призвал конюх, и две лошади, могучие с крутыми боками животные, проталкиваясь друг за другом, припадая ногами к брюху, опустив похожие на верблюжьи головы, только извернувшись, протиснули туловища через дверной проем, который они заполнили полностью. Но тотчас же выпрямились на высоких ногах, с густым паром, исходившим от тел.

-Помогай ему, сказал я, и услужливая девушка поспешила подать работнику упряжь для повозки. Однако едва она приблизилась, как тот обхватил её и прижался своим лицом к её лицу. Она вскрикнула и бросилась ко мне; на щеке девушки краснели два ряда отпечатков зубов.

-Скотина! – вскричал я в ярости. – Кнута захотел? Но тотчас же подумал, что он незнакомец. Что я не знаю, откуда он явился, и помогает мне добровольно, тогда как все другие отказались. Словно распознав мои мысли, он счел мою угрозу несерьезной, а, все время занятый лошадьми, только паз обернулся ко мне.

-Садитесь, – сказал он, и в самом деле все было готово. В такой замечательной упряжке, обращаю я внимание, я еще не ездил, и охотно сажусь.

-Однако править лошадьми буду я, ты не знаешь дороги. – Говорю я.

-Естественно, – говорит он, – я вместе вовсе и не еду. – Я остаюсь с Розой.

-Нет, – кричит Роза и в явном предчувствии своей неотвратимой участи бежит в дом, я слышу, как звенит цепочка, которую она накидывает на дверь, вижу, как, спасаясь от преследования, гасит свет в прихожей и поочередно во всех комнатах.

-Ты едешь со мной, – говорю я, работнику – или я отказываюсь от поездки, сколь бы безотлагательной она ни была, мне в голову не придет отдать тебе девушку словно бы в уплату за поездку.

-Живей! – сказал он, хлопнул в ладоши; повозка понеслась, как дерево в стремнине, я еще слышу, как дверь трещит и рассыпается под натиском конюха, затем мои зрение и слух теряют всякую чувствительность, преследуемые пронзительным свистом. Но и это лишь мгновение, так как, словно бы сразу за воротами моего двора открывается двор моего больного, я уже там, спокойно стоят лошади, снегопад прекратился; кругом лунный свет, родители больного спешат из дома; за ними его сестра; меня почти вынимают из повозки; я ничего не понимаю из их сбивчивых речений; воздух в комнате больного едва позволяет дышать; печной под дымит; окно я распахну, но сначала я хочу осмотреть больного; тощий, температуры нет, ни повышенная и не пониженная, глаза пустые, без рубашки юноша высовывается из-под перины, вешается мне на шею, шепчет на ухо: «Доктор, позвольте мне умереть».

Я осматриваюсь; никто этого не слышит; родители стоят, безмолвно понурившись, и ждут моего приговора; сестра принесла стул для моего саквояжа. Я открываю его и роюсь в своих инструментах, юноша все время тянет руку ком из кровати, напоминая своей просьбе, я беру пинцет, осматриваю его при свете свечи и вновь откладываю. «Да, – думаю я, злобясь, – в таких случаях боги помогают, посылают недостающую лошадь, в спешке добавляют и вторую, пожертвовав вдобавок и конюхом…». Только сейчас я вспоминаю о Розе, что мне делать, как спасти её, как я вытащу её из-под конюха на удалении десяти миль с неподвластными управлению лошадьми в своей повозке? Эти лошади, которые, уж не знаю как, освободились от упряжи и теперь снаружи распахнули окно, каждая просунула голову и. невзирая на крики семейства, разглядывает больного. «Я тотчас же возвращаюсь домой», – думаю, словно лошади призывают меня к поездке, но позволяю сестре больного, решившей, что я одурманен духотой, снять с меня шубу. Мне поднесли стакан рома, старик хлопает меня по плечу, сапоотреченная его жертва оправдывает эту фамильярность. Я качаю головой; мне дурно от мысли о предстоящем общении со стариком, лишь на этом основании я отклоняю выпивку. Мать стоит у постели и манит меня туда, я слушаюсь и кладу голову на грудь юноши, который вздрагивает от прикосновения моей сырой бороды, тогда как одна лошадь громко ржет в потолок комнаты. Подтвердилось то, что я знал: юноша здоров, немного малокровен, заботливая мамаша перенасытила его кофе, но здоров и лучше всего тумаками гнать его из постели. Но я вовсе не преобразую мир и позволяю ему лежать. Назначен я из округа и долг исполняю от и до, несмотря на то, что платят мне чуть ли не сущие гроши. Еще я должен позаботиться о Розе, к тому же юноша может оказаться прав и мне тоже впору умереть. Что делаю я здесь этой бесконечной зимой! Лошадь моя пала и в деревне не нашлось никого, кто одолжил бы мне свою. В свином хлеву пришлось добывать мне упряжку, не подвернись мне эти лошади, пришлось бы мне ехать на свиньях. Вот как обстоит дело! И я киваю семейству. Этого они не знают, а если бы знали, этого они бы не поняли. Рецепты писать легко, а вот договориться с людьми тяжко. Итак, мой визит сюда, вроде бы, закончен, меня снова побеспокоили напрасно, к этому я привычен, с помощью моего ночного колокольчика меня мучит вся округа, но вот что на этот раз я должен пожертвовать еще и Розой, этой прекрасной девушкой, столько лет прожившей в моем доме, а я едва её замечал, – эта жертва слишком велика, и в качестве временной помощи я ухитриться упорядочить это в уме, чтобы не наброситься на это семейство, которое, при всем желании, не может вернуть мне Розу. Но когда я захлопываю свой саквояж и кивком указываю на свою шубу, семейство группируется, отец обнюхивает стакан рома в руке, мать, очевидно, разочарованная мной, да, чего от людей ждать? – кусает залитые слезами губы, и сестра разворачивает пропитанное кровью полотенце, я, принимая во внимание некоторые обстоятельства, готов предположить, что, по-видимому, юноша все-таки болен. Я иду к нему, он мне улыбается, словно я несу ему, к примеру, крепчайший бульон, – ах, тут заржали обе лошади; вероятно, знак свыше должен наставить меня продолжить осмотр, – и теперь я вижу: да, юноша болен. С правой стороны в области бедра у него открытая, в ладонь, рана. Со всеми оттенками розового, темная в глубине и светлеющая к краям, зернистая, с неравномерными сгустками крови, она зияет как шахтный ствол. Это – с расстояния. Вблизи еще обнаруживается осложнение. Вряд ли кто, увидев, не присвистнет. Черви длиной и толщиной в мизинец, сами по себе розовые и, кроме того, измазанные кровью, с белыми головками и многочисленными ножками, заизвивались от света внутри раны. Бедный юноша, помочь тебе нельзя. Я обнаружил твою большую рану; от этого цветка придет гибель. Семейство счастливо, оно видит меня деятельным; сестра говорит об этом матери, мать – отцу, отец – нескольким гостям, которые на носках, балансируя растопыренными руками, входят при свете луны в открытее двери.

-Ты спасешь меня? – шепчет, всхлипывая, юноша, совершенно потрясенный живностью в своей ране.

Таковы люди в нашей местности. Всегда требуют от врача невозможного. Старую веру они потеряли, священники сидит дома и рвет облачения одно за другим; а врач должен все исправить своей нежной рукой хирурга. Ну, как вам угодно; я не напрашивался; коли вы используете меня для священнодействия, позволю, чтобы со мной это произошло; на что мне, старому сельскому врачу, лишившийся служанки, еще надеяться! И подойдет члены семьи и деревенские старейшины, и разоблачают меня; школьный хор во главе с учителем выстраивается перед домом и поет, положив текст на незатейливую мелодию:

Разоблачите его, тогда он станет исцелять;

И если он не исцелит, тогда умертвить его!

Это только врач. Всего лишь врач.

Вот я, разоблаченный, запустив пальцы в бороду, со склоненной головой спокойно смотрю на людей. Я совсем пришел в себя и все обдумал и даже при сем остаюсь, несмотря на то, что мне это ничем не помогает, так как они тотчас берут меня за ноги и голову и относят в постель. К стене, с той стороны, где рана, они кладут меня. Затем все выходят из комнаты, дверь закрывается, пение умолкает; облака закрывают луну; я укутан периной; в проеме окна неотчетливо маячат лошадиные головы.

-Ты знаешь, – слышу я, как говорят мне в ухо, – моя вера в тебя совсем незначительна. Ты ведь тоже из-за чего-то трясешься, на собственных ногах не держишься. Вместо помощи стесняешь меня на моем смертном ложе. Вот бы выцарапать тебе глаза.

-Верно, – говорю я, – это позор. А ведь я врач. Что я должен делать? Поверь, и мне это не легко.

-С таким извинением я должен мириться? Ах, верно, придется. Мне всегда приходится смиряться. С отличной раной явился я в мир, вот все, чем меня снабдили.

-Юный друг, – говорю я, – ты не прав, тебе недостает кругозора. Я, побывавший в комнатах больных всей округи, говорю тебе, рана твоя не так плоха, создана двумя ударами острия топора. Многие подставляют свои бедра и всего лишь слышат топор в лесу, не говоря уже о том, чтобы к ним приблизиться.

-это, в самом деле, так или я брежу в лихорадке?

-Это действительно так. Вот тебе мое честное слово окружного врача.

Он поверил и затих. А теперь время подумать о своем спасении. Верные лошадки еще стояли на своем месте. Одежду, шубу и саквояж я схватил в охапку. Я не хотел задержки из-за одевания; если лошади поторопятся. Как по дороге сюда, я определенно перепрыгну из этой кровати в собственную. Одна лошадь послушно отпрянула от окна; я бросил тюк в повозку, шуба пролетела далеко и лишь зацепила рукавом за крючок. Неплохо. Я взбираюсь на лошадь. Упряжь волочится, лошади едва связаны друг с другом, повозка мотается сзади, последней по снегу – шуба.

-Живей! – говорю я, но, но бодрей не идут; медленно, как старики, перемещаемся мы по снежной пустыне; долго еще провожает нас новая, но запоздалая детская песенка:

Радуйтесь же, пациенты,

Доктор с вами лег в постель!

Я никогда домой не прибуду; моя процветающая практика потеряна; преемник мой меня ограбит безо всякой для себя пользы, так как заменить меня не может; в моем доме свирепствует омерзительный конюх; Роза – его жертва, я и думать об этом не хочу. Неодетый, выставленный на мороз нашего злополучного века, с земной коляской, с неземными лошадьми, мыкаюсь я, старый человек. Моя шуба свисаем позади с коляски, но мне её не достать, и никто из проворного сброда пациентов пальцем не шевельнет, чтобы помочь. Обманут! Обманут! Однажды послушно последуешь случайному звону ночного колокольчика – это уже непоправимо.

Назад | В начало | Читать дальше