Жозефина, певица, или Мышиный народ

Часть 2

Но в нашем народе не только детство, в какой-то мене он и преждевременно стареет, детство и зрелость сочетаются у нас иначе, чем в других народах. Мы совсем не знаем молодости, мы тотчас же созреваем, отпечаток некоей усталости и безнадежности привносится оттуда во все же крепкую и сильную надеждой суть нашего народа. Пожалуй, с этим связана и немузыкальность нашего народа; для музыки мы слишком древни, её возбуждение, её полеты не посильны для нашей тяжести, устало мы от неё отмахиваемся, мы ограничились писком; немного писку время от времени – вот наше настоящее. Кто знает, есть ли среди нас музыкальные таланты; если бы, однако, он появился, характер народных традиций должен был бы заглушить его еще до развития.

Напротив. Жозефина может по своему усмотрению пищать или петь, как она это называет, нам это не мешает, соответствует нашему желанию, терпеть мы его, пожалуй, способны; если в него должно быть занесено что-то музыкальное, то сведенное, по возможности, до неощутимости, некая музыкальная традиция сохраняется, но она ни в коей мере нас не обременяет.

Но Жозефина приносит этим столь своеобразному народу еще больше. На её концертах, особенно в трудные времена, лишь только самые молодые проявляют интерес к певице, только они с удивлением рассматривают, как извиваются её губы, поталкивает воздух между симпатичными передними зубами, падает замертво и пользуется этим падением для того чтобы и распалить себя для нового, всегда её неведомого будущего исполнения, но присутствующие члены стаи – это следует представить отчетливо – уходят в себя. Здесь в кратких промежутках между сражениями народ мечтает, это похоже на то, как будто бы конечности поочередно расслабились, как будто потерявшие покой однажды сумели в охотку потянуться и понежиться в огромной теплой народной постели. И в этих грезах то здесь, то там звенит писк Жозефины; она называет это трелью, а мы – стрекотом, но тут, во всяком случае, они на своем месте, никак не иначе, словно музыка едва еще находила поджидающее её мгновение. Тогда явлено кое-что из нашего краткого бедного детства, что-то от потерянного, никогда не находимого счастья, но и кое-что из сегодняшней действительной жизни, от его крохотного и, тем не менее, существующего упорного и непостижимого оптимизма. И возглашается все это, поистине, не звучными нотами, а тихо, шепотком, доверительно, иной раз даже хрипловато. Естественно, это писк. Как же иначе? Писк – язык нашего народа. Только многие пищат всю жизнь и не знают этого, здесь же писк освобожден от оков повседневной жизни и на краткое время освобождает нас тоже. Ясное дело, такие выступления мы стараемся не упускать.

Но этому куда как далеко до утверждения Жозефины, что в плохие времена она придает нам силы и тд и тп. Конечно, обыкновенным людям, не Жозефининым льстецам. «Как же иначе,- говорят они безапелляционно. – Как еще можно объяснить огромное скопление, особенно при непосредственно подступающей опасности, что иной раз затрудняет своевременную удовлетворительную оборону как раз в случае такой опасности». Последнее, справедливо, однако, к сожалению, не прибавляет славы Жозефине, особенно если добавить, что, когда в такое собрание неожиданно врываются враги и кое-кому из наших при этом приходится расставаться с жизнью, Жозефина, являющаяся виновницей всего, может быть, привлекшая врагов своим писком, всегда занимала самое безопасное местечко и под защитой своей свиты тихо и незаметно исчезала первой. Но и это. В основном, всем известно, и, тем не менее. Все снова спешат туда, где в скором времени Жозефина, по своему усмотрению, где-нибудь и когда-нибудь встанет в позу для пения. Отсюда можно заключить, что Жозефина почти стоит над законом, что она может делать, что захочет, даже если это угрожает сообществу, и что все ей прощается. Если бы это было так, притязания Жозефины были бы совершенно понятны, по крайней мере, по поводу той свободы, которую народ даровал ей, в этом исключительном, немыслимом для прочих, противоречащим закону дару признания видно, что народ Жозефина, как она утверждает, не понимает, бессильно восхищается её искусством, не чувствуя себя его достойным, стремится возместить причиненные Жозефиной страдания прямо-таки неслыханным подарком и, подобно тому, как искусство Жозефины превосходит его понимание, представляет её особу вместе с её желаниями вне власти закона. Ну, правда, и это не совсем верно. Кое в чем народ капитулирует слишком быстро перед Жозефиной, но так как безоговорочно он не капитулирует ни перед кем, следовательно, и не перед нею.

С давних пор, вероятно, уже с начала своей карьеры деятеля искусства Жозефина борется за то, чтобы, учитывая её пения, её освободили бы от любой работы, нужно снять с неё заботу о хлебе насущном и всем, что так или иначе связано с борьбой за существование и – по-видимому – это перекладывается на весь народ. Горячие поклонники – и такие находится – из одной только необычайности такого требования, в душевном порыве, способны были признать эти требования её сущностным правом. Наш народ, однако. Делает другие выводы и спокойно требования отклоняет. Не очень-то он трудится и над обоснованием заявления об отклонении. Жозефина, например, указывает народу, что её голоса жаль при напряженной работе, что напряжение при работе наверняка незначительно при сравнении такового при пении, что работа отняла бы у неё к тому же возможность достаточно отдохнуть после пения и подготовиться к пению новому, ей пришлось бы совсем измучиться и благодаря таким обстоятельствам талант её никогда не достигнет совершенства. Народ выслушивает это и отклоняет. Этот столь отзывчивый народ иногда не отзывчив вовсе. Иной раз отказ так суров, что подрезает Жозефину, она как будто смиряется, работает. Как ей полагается, поет, как умеет, но все это кратковременно, затем она вступает в борьбу с новыми силами – тут её силы оказываются слишком велики, чтобы исчерпаться.

Теперь ясно, что Жозефина, собственно, не стремится к тому, что, по её словам, ей нужно. Она благоразумна, работы не боится, так как ленивых у нас вообще не бывает, после выполнения своего требования она, определенно, не жила бы иначе, чем ранее, работа не препятствовала бы её пению и пение было бы ничуть не лучше, – итак, ей требуется, публичное, непререкаемое, непреходящее, через прежних своих знакомых далеко простирающееся признание её искусства. Но в то время как все прочее ей кажется почти достижимым, в этом ей упорно отказывается. По-видимому, с самого начала ей следовало избрать другое направление, может быть, сейчас она сама осознала свою ошибку, но теперь она уже отступить не могла, отступление означало бы отказ от самой себя, теперь она обязана отстаивать свои требования или пасть.

Имей Жозефина, в самом деле, врагов, как она говорит, они могли бы, даже пальцем не пошевелив, веселиться, наблюдая за этой борьбой. Но врагов у неё никаких нет, и даже если иногда то тут, то там имеются возражения, эти стычки никому удовольствия не доставляют. Уже потому. Что здесь народ занимает нейтральную судейскую позицию. Что наблюдается у нас, кстати, очень редко. И даже если кто-нибудь в этом случае может одобрить такую позицию, все же одно только представление о том, что однажды народ мог бы повести себя с ним схожим образом, отравило бы ему радость. Речь идет схожим образом как об отказе, так и о требовании. Не о самом деле, а о том, что народ может отгородиться от одного из своих сотоварищей почти непроницаемо и тем более непроницаемо, что прежде заботился об этих сотоварищах по – отцовски и более чем по-отцовски безропотно.

Пусть на месте народа находится одиночка: можно было бы предполагать, что этот человек все время. Якобы, уступал Жозефине при неугасимом желании наконец-то покончить с поблажками; он уступал во многом в твердой уверенности, что уступка все же найдет свою подлинную границу; он уступал даже больше, чем следует, чтобы только ускорить дело, вконец избаловав Жозефину и все время подвигая её к новым желаниям до тех пор, пока, в самом деле, это последнее требование не возникнет; вот тогда он. Конечно, мгновенно, так как готовился давным-давно, попробует окончательно развязаться с этим делом. Ну, конечно, не совсем уж так, народ в таких уловках не нуждается, кроме того, его уважение к Жозефине несомненно и доказано и требование Жозефины столь чрезмерно, что любой непричастный, даже ребенок, мог бы предсказать, каков исход. Жозефина тоже понимает, что такие предположения участвуют в игре и добавляют горечи к стыду отвержения.

Однако, даже имея такие предположения, от борьбы она устраниться не может. В последнее время борьба даже обострилась, если до сих пор она велась только словесно, то теперь она начинает предпринимать другие средства, которые, с её точки зрения, действеннее, по нашему мнению, опасными для неё самой.

Некоторые считают, что Жозефина так торопится потому, что чувствует приближение старости, о чем свидетельствует ослабление голоса, и потому, кажется, лучшее время вступить в бой за свое признание. В это я не верю. Жозефина не была бы Жозефиной, если такова правда. Для неё не существует ни старости, ни ослабления голоса. Если она чего-то домогается, то вызвано это не внешними обстоятельствами, а всегда – следствием внутренних к тому побуждений. Она ухватывает верховный венец не потому, что именно в настоящий момент он чуть-чуть опустился, а потому, что он высший, будь в её власти, она его еще бы возвысила.

Однако такое пренебрежение внешними трудностями не мешает прибегать ей к недостойным средствам. Ей право не подвергается сомнению; что касается того, как она этого достигает, особенно, опять-таки, в этом мире, столь, по её представлениям, отказывающем её в достойных средствах. Наверное, поэтому она даже переносит борьбу за пение в области, менее для неё дорогие. Почитатели перенимают её находящееся в обращении заявление, после чего она чувствует себя абсолютно способной петь так, будто бы это истинное наслаждение народа во всех слоях, вплоть до потаенной оппозиции, не то, по сути, наслаждение народа, который ведь утверждает, что ощущает это наслаждение совсем не от пения, а от желания Жозефины, как она говорит, доставить его. Но если, она добавляет, она не может унижать высокое и льстить низменному, пусть остается, как оно есть. Иначе это проявляется в её борьбе за освобождение от работы, хотя и это борьба за её пение. Но здесь она не сражается непосредственно драгоценным оружием этого пения, поэтому для неё все средства хороши. Так, например, распространился слух, будто Жозефина, если ей не уступят, намерена сократить колоратуры. Ни о каких колоратурах я не знаю, чего-нибудь похожего никогда не замечал в её пении. Однако Жозефина желает пока что сократить колоратуры не вовсе, а выборочно. Якобы она привела свою угрозу в исполнение, но никакое отличие не бросилось мне в глаза в пении по сравнению с прежним. В целом народ слушал как всегда. Не высказавшись о колоратурах, и даже отношению к требованию Жозефины осталось прежним. Впрочем, Жозефина не только внешне, но кое в чем и по натуре не лишена грации. Так, например, после того концерта решили, что её сокращение колоратур слишком жестоким или внезапным по отношению к народу, так что она объявила все же, что восстановит свои колоратуры полностью. А после следующего концерта она опять передумала, теперь она окончательно распрощается с полными колоратурами, и до благоприятного для Жозефины решения к нему не вернется. Тогда народ все эти заявления, решения и изменения решений попускает мимо ушей, как задумавшийся взрослый лепет ребенка, в общем-то, благосклонно, но не прислушиваясь.

Но Жозефина не отступает. Итак, недавно она, например, заявила, что ушибла на работе ногу, так что ей затруднительно стоять во время пения; а так как петь она может только стоя, то вынуждена в таком случае сократить сами песни. Хотя её хромота и требует поддержки почитателей, в настоящий ушиб никто не верит. Даже если принять во внимание особую чувствительность её тельца, мы все-таки рабочий народ, и Жозефина тоже принадлежит ему, если бы мы захотели хромать из-за каждой и всякой ссадины, весь народ тогда хромал бы на ходу, не переставая. А она могла позволить водить её как увечную, может показываться не иначе как в столь достойном сожаления состоянии, народ слушает её пение благодарно и восхищается, как прежде, а из-за сокращения не поднимает много шума.

Так как нельзя хромать все время, она изобретает кое-что новое, она приводит в оправдание усталость, расстройство, слабость теперь помимо концерта, у нас есть еще спектакль. Мы видим за Жозефиной свиту. Она уговаривает её и заклинает петь. Петь она хочет, но не может. Её окружают, окутывают лестью, чуть ли не несут на заранее приготовленное место. Наконец, Жозефина уступает с переполненными слезами глазами, собирается петь, по-видимому, из последних сил, поникшая, даже не раскинув руки, а, безжизненно свесив их вдоль тела, причем создается впечатление, что они у неё несоразмерно коротки, – итак, она собирается петь, ну, тут опять ничего не выходит, об этом свидетельствует поникшая голова, и на наших глазах она падает ниц. Однако затем она вскакивает и поет, я думаю, не намного иначе, чем прежде. Вероятно, имеющие тонкий слух уловят прорывающееся наружу волнение, которое лишь идет на пользу делу. И к концу она устает даже меньше, чем всегда. Твердой поступью, если можно так нахватать её семенящую пробежку. Она удаляется, отвергая любую помощь свиты и холодным взглядом окидывает благоговейно расступающуюся толпу.

Так было недавно, но вот новость – ко времени, когда ожидали её пение, она исчезла. Ее ищут не только почитатели, многие подряжаются на поиски, впрочем, тщетные; Жозефина исчезла, она не хочет петь, она не желает даже, чтобы её об этом просили, на этот раз она совсем нас покинула.

Странно, что она просчиталась, просчиталась так, как это не надлежит умницам, а лишь последовала навстречу своей участи, которая в нашем мире может быть только печальной. Она сама отказывается от пения, сама разрушает ту власть, которую приобрела над душами. Как только она сумела приобрести эту власть, ведь она так мало с душой знакома. Она прячется и не поет, но народ спокойно, без очевидного разочарования, властно покоящийся в своей массе, лишь раздающий подарки, даже если видимость говорит об обратном, не может такового принять даже от Жозефины, этот народ продолжает далее свой путь.

А Жозефине придется нисходить. Скоро настанет время, когда прозвучит и смолкнет её последний писк. Она – маленький эпизод в извечной истории нашего народа и утрату народ переживет. Легко это нам не дастся, в полной немоте во что могут превратиться наши собрания? Однако разве не были они безмолвны и при Жозефине? Был ли её подлинный писк существеннее и живее, чем воспоминание о нем? Не был ли при её жизни он не более чем воспоминание? Не потому ли именно народ в своей мудрости так ценил пение Жозефины, что оно было его неотъемлемой частью?

Итак, по-видимому, мы вовсе не будем нуждаться очень во многом, но Жозефина, освобожденная от житейской участи, которая, по её мнению, была ей уготована, с радостью затеряется, наверное, среди множества героев нашего народа и вскоре, так как с историей мы не носимся, освобожденная свыше, окажется в забвении вместе со своими собратьями.

Назад | В начало | Читать дальше