Жозефина, певица, или Мышиный народ

Часть 1

Нашу певицу зовут Жозефина. Кто её не слышал, не знает могущества пения. Нет никого, кого не увлекло бы её пение, что следует т расценить тем более высоко, что народ наш вообще не любит музыки. Тишина покоя – наша любимая музыка, жизнь наша тяжела, даже если мы порой пытаемся стряхнуть повседневные заботы, мы не способны возвыситься до столь далеких сфер. Как музыка. Однако мы не слишком огорчаемся; так далеко мы ни разу не заходили; определенная практическая сметка, которую мы проявляем, естественно, также чрезвычайно настойчиво, мы считаем нашим огромным преимуществом, и наша забота обо всех нас безутешны, даже если однажды – хотя это невероятно – у нас должна возникнуть потребность в счастье, которое, якобы, проистекает от музыки. Исключение – только Жозефина; она любит музыку и умеет поспособствовать ею; она – единственная, с её уходом музыка – кто знает как надолго – исчезнет из нашей жизни.

Я не раз задумывался о том, как, собственно, вести себя с этой музыкой. Ведь мы совершенно не музыкальны; как вышло, что мы понимаем пение Жозефины, или, так как Жозефина наше понимание отрицает, по крайней мере, полагаем, что понимаем. Самый простой ответ был бы: таков: пение столь восхитительно, что даже крайний тупица не может не поддаться ему, но такой ответ недостаточен. Если бы это было действительно так, нужно было бы первоначально и постоянно иметь ощущение необычайного, впечатление, будто из этого горла зазвучало нечто, чего мы никогда не слышали, и расслышали мы вовсе неудовлетворительно нечто, что услышали мы от Жозефины и ни от кого иначе. Однако именно это не имеет касательства к моему мнению. Я этого не чувствую и в других ничего подобного не замечал. В кругу близких мы откровенно признаемся друг другу, что пение Жозефины, как таковое, ничего необычайного собой не представляет.

Да пение ли это вообще? Несмотря на нашу немузыкальность, певческие традиции у нас имеются; в старые времена пение у нашего народа существовало; об этом рассказывают легенды и даже сохранились песни, которые, правда, петь больше никто не может. Следовательно. Представление о том, что такое пение, мы имеем и этому представлению искусство Жозефины, собственно говоря, не соответствует. Разве вообще это пение? Может быть, это только писк? И, правда, способны пищать мы все, такова. А, собственно, искусность нашего народа или, вернее, не способность, а характерный признак жизни. Все мы пищим, естественно, но никто не думает выдавать это за искусство, мы пищим, не обращая на это внимания и не замечая этого, и даже многие из нас не знают, что писк является нашей характерной особенностью. Итак, если это правда, что Жозефина не поет, а только пищит и даже, по-видимому, как мне кажется, едва выходит за рамки обыкновенного иска – да, вероятно, сил её совсем не хватает даже для обычного писка, тогда как простой землекоп без усилий пищит весь день напролет параллельно со своей работой, – если это правда, тогда предполагаемое Жозефинино искусство опровергалось бы, но тогда как объяснить загадку его огромного воздействия.

Но опять-таки дело не только в писке, который от неё исходит. Если встать от неё подальше и слушать или, еще лучше, попытаться выделить эту особенность пения Жозефины, так сказать, из других голосов, и поставить себе задачу определить её голос, тогда неизбежно не услышать ничего, кроме простого писка, немногим выделяющимся благодаря его нежности или слабости. А станьте напротив неё, и окажется, что это не просто писк; для понимания её искусства необходимо не только услышать, но и увидеть. Даже если бы это был наш привычный писк, все же необычность здесь состоит в том, что кто-то становится в торжественную позу, чтобы сотворить всего лишь обычное. Разгрызть орех – в самом деле, не искусство, поэтому никто не решится созвать публику и грызть перед нею орехи. Если же он все-таки сделает это и его задумка удастся, тогда речь может уже идти не просто о щелканье орехов. Или сама по себе речь идет о щелканье орехов, но тут же выясняется, что мы замечаем попутно благодаря этому искусству, так как мы воспринимаем его попутно, и что этот новый Щелкунчик показывает нам лишь собственную натуру, причем его воздействие могло оказаться гораздо полезнее, если он несколько менее умел в щелканье орехов, чем большинство из нас.

По-видимому, то же самое и с пением Жозефины, мы восхищаемся в ней тем, что в себе совсем не ценим; кстати, в последнем пункте размышления она полностью с нами согласна. Я был свидетелем, как однажды кто-то, со всевозможной деликатностью и. конечно, лишь в качестве информации обратил её внимание на этот писк, но для Жозефины это уже было слишком. Такой дерзкой, высокомерной улыбки, какую она тут же обзавелась, я еще не видал; с виду воплощенная нежность, нежность, необычайная даже для столь выделяющегося женскими образами народа, она показалась прямо-таки пошлой; впрочем, она тут же с присущим ей большим тактом почувствовала это в себе и взяла себя в руки. Итак, она в любом случае отрицает любую связь между своим искусством и писком. Тех, кто противоположного мнения. Она презирает и, по-видимому, тайно ненавидит. Это не обычное тщеславие, так как оппозиция, к которой наполовину принадлежу и я, определенно любуется ею не менее чем стая, но Жозефина желает не просто удивления, это не должно быть удивление определенного рода, просто восхищение – ничто. И когда сидят перед ней, её понимают; оппозиция возникает только вдали; если же сидят перед нею, понимают, что писк её писком вовсе не является.

Поскольку писк относится к врожденным привычкам, можно подумать, что публика Жозефины тоже пищит, по-мышиному тихо, так, словно мы стали сопричастны долгожданному умиротворению, из-за которого мы сдерживаем наш собственный писк и молчим. Пение ли её привлекает нас или, скорее, торжественная тишина, окружающая её слабый голосок? Как-то случилось, что одна глупая малютка во время пения Жозефины тоже начала пищать во всей своей наивности. Тут было абсолютно то же самое, что мы слышали от Жозефины; там, впереди, все еще сдержанный, вопреки всему опыту, писк, а в публике – самозабвенный детски лепет; распознать разницу невозможно; но, тем не менее, мы тотчас затопали и запищали, чтобы устранить помеху, хотя это не было вовсе так необходимо, она и без того бы спряталась из страха и стыда, тогда как Жозефина начала свой триумфальный писк, с еще более в экстазе распростертыми руками и до невозможности запрокинутой шеей.

Впрочем, таким образом, она всякий пустяк, каждую случайность, каждое противодействие, потрескивание пола, зубовный скрежет, нарушение тишины постоянно использует, чтобы повысить воздействие своего пения; по её мнению, она поет перед глухими, не хватает одобрения и воодушевления, а для истинного её понимания недостаточно квалификации. Так что она предрасположена к любой помехе; все, что внешний мир противопоставляет гладкости её пения, в легкой ли борьбе, без борьбы вовсе, только благодаря сопротивлению она побеждает, способствует пробуждению стаи, пусть, правда, не внушив понимание, а провидческое уважение. Но коли ей, таким образом, служит малое, каково с большим. Жизнь наша полна беспокойства, каждый день приносит неожиданности, тревоги, страхи и надежды, так что одиночка вряд ли вынес все это, в любое время дня и ночи у него не было бы поддержки товарищей, но даже и с ними часто бывает очень тяжко; иногда даже тысяча плеч дрожит под ношей, который, собственно говоря, был предназначен только одному. Тогда-то Жозефина считает, что её время пришло. Вот тут стоит она, нежное существо, страшно вибрируя, особенно ниже груди, словно вкладывая все силы в пение, почти лишая возможности жизни все, что непосредственно пению не служит, словно она обнажена, покинута, передана под защиту только добрых духов, как будто в то время, когда она живет так, полностью поглощенная пением, её может преждевременно убить холодное дуновение. Но именно при подобном зрелище мы, её мнимые противники, обычно говорим себе: «Она даже пищать не может; так страшно её приходится напрягаться не из-за пения вовсе – о пении мы уж не говорим, но чтобы до некоторой степени добиться признания в сфере пения». Так нам кажется, однако же, как упомянуто, это, правда, неизбежное, но беглое временное впечатление. Уже и мы проникаемся чувством стаи, в которой тепло, телом к телу, слушают, затаив дыхание.

И чтобы собрать почти всегда пребывающую в движении массу ради никому не ясных целей шныряющего взад-вперед народа, Жозефине в большинстве случаев не приходится делать ничего другого, как с запрокинутой головой, полуоткрытым ртом, воздетыми вверх глазами принять позу, указывающую на то, что она собирается петь. Она может проделать это где угодно, не обязательно это должно быть какое-нибудь специальное место, вполне сгодится случайно выбранный под настроение укромный уголок. Сообщение о том, что она желает петь, распространяется тотчас же и скоро приходят в движение процессии. Ну, иногда. Впрочем, возникают препятствия, Жозефина предпочитает петь в неспокойные времена, многочисленные нужды и заботы вынуждают нас идти равными дорогами, из-за чего при всем желании собираемся мы не так быстро, как желательно Жозефине, и она может простоять там подолгу в своей величавости без достаточного числа слушателей – тогда, естественно, она приходит в ярость, топочет ножками, ругается не по-девичьи, даже кусается. Но даже такое поведение не вредит её славе; вместо того, чтобы немного поумерить её чрезмерные притязания, их стараются удовлетворить; без её ведома посылают гонцов, чтобы подогнать слушателей; по окрестностям расставляют посты, где подталкивают приближающихся, чтобы те поторопились; все это продолжается, пока, наконец, численность не окажется достаточной.

Что же заставляет народ так беспокоиться ради Жозефины? Ответить на этот вопрос не легче, чем по поводу пения Жозефины, так уж они взаимосвязаны. Можно бы его опустить и полностью присоединить ко второму вопросу, если бы можно было утверждать, что народ безоговорочно предан Жозефине из-за пения. Однако, это вовсе не так; безоговорочная преданность вряд ли знакома нашему народу, который всему, правда, предпочитает безобидную хитрость, детский лепет, невинную губошлепную болтовню, такой народ не способен на безусловную преданность, что чувствует, пожалуй, и Жозефина. что преодолевает она всем напряжением своего слабого горла.

Только не стоит, однако, в столь общих рассуждениях заходить слишком далеко. Все же народ е предан, пусть небезоговорочно. Например, он не был бы способен посмеяться над Жозефиной, могут ответить: кое-что в Жозефине достойно смеха; и сам по себе смех всегда нам близок, несмотря на все горести нашей жизни, в некоторой степени усмешка у нас всегда дома; но над Жозефиной мы не смеемся. Иногда у меня создается впечатление, что народ относится к Жозефине как к слабому, беспомощному, несколько незаурядному благодаря её пению существу, оно ему доверено и о нем должно заботиться; причина сего никому не ясна. Только факт кажется установленным. Однако над тем, что кому-то доверено, не смеются; смеяться над этим было бы нарушением долга; злейшее из зол, которое самые злобные причиняют Жозефине, иной раз говорящие: «Смех у нас прекращается, когда мы видим Жозефину».

Народ заботится о Жозефине так же, как отец печется о ребенке, который не понятно для чего протягивает к нему ручки то ли требовательно, то ли просящее. Естественнее предположить, что наш народ не годится для исполнения подобных отцовским обязанностям, но в действительности, по крайней мере, а данном случае он их выполняет образцово; по одиночке никто не смог бы сделать того, что в состоянии свершить в этом отношении целый народ. Конечно, разница в возможность народа и одиночки настолько разительна, что достаточно народу переместить питомца в тепло своей близости, и тот уже достаточно защищен. Однако. С Жозефиной о таких вещах говорить не решаются «Я пищу для вашей защиты», – говорит она тогда. «Да, да. Ты пищишь», думаем мы, и. кроме того, это даже не возражение, когда она бунтует, скорее, это просто ребячливость и детская благодарность, и реакция отца – не обращать на это внимания.

Но тогда из сказанного возникает кое-что другое, плохо согласующее подобные взаимоотношения Жозефины и народа. Оказывается. Жозефина противоположного мнения. Она верит, что именно она защитница народа. Якобы, её пение спасает нас от политических и экономических трудностей, она никак не менее чем именно их преодоление, и если не устраняет сами беды, то придает, по крайней меры, сил, чтобы вынести их. Она не высказывает это таким или иным образом, среди болтунов она молчалива, но в глазах у неё сверкают молнии, рот закрыт – у нас редко кто может держать рот на замке, она это умеет – с этим приходится считаться. При каждом дурном известии – в некоторые дни они, ошибочные или полуправда, перегоняют друг друга, она восстает, хотя обычно от усталости её клонит к полу, она вскидывается и вытягивает шею и озирает своё стадо, как пастух перед грозой. Правда, и дети выставляют схожие претензии дико, несдержанно, но у Жозефины она все же не настолько, как у них необоснованны. Конечно, она не спасает нас и не придает нам никаких сил, легко выставлять себя спасителем такого народа, давно привыкшего к страданиям, не щадит себя, скор на решения, неплохо знаком со смертью, только по виду робок в атмосфере отчаяния, в которой постоянно живет, и, кроме того, столь же плодовитого, сколь и отважного, – легко, как я уже сказал. Выдавать себя за спасителя такого народа, который самостоятельно спасает себя, будь это даже ценою жертв, пред которыми историки – вообще-то историей мы пренебрегаем, – столбенеют от страха. И все-таки правда, что в бедственном положении мы охотнее, чем в ином, слушаем пение Жозефины. Надвигающиеся угрозы делают нас тише, скромнее, сносим властные замашки Жозефины; мы предпочитаем собираться, тесниться друг к другу, особенно по поводу дела, лежащего совсем в стороне от мучительного главного; так, словно мы еще быстрее – да, поспешность необходима. Жозефина забывает об этом слишком часто, – выпиваем сообща перед битвой кубок мира. Это – не демонстрация пения, скорее – народное собрание, а именно собрание, на котором полностью стихает самый чуточный писк впереди; слишком уж серьезен час, чтобы захотеть проболтать его. Конечно, такое положение совсем не могло удовлетворить Жозефину. Все же, несмотря на всю её мнительность, которому Жозефина подвержена из-за так никогда не проясненного своего положения, погруженная в самомнение, она многого не видит и без особого напряжения едва способна дойти до того, чтобы воспринять все время все больше, завлекание льстецов в этом смысле, так сказать, является, собственно. Смыслом общественным, – но петь только между прочим. Незаметно, в уголке народного собрания, хотя это и не было само по себе малостью, из-за этого она, конечно. Не пожертвовала бы своим пением.

А это ей и не нужно, потому что её искусство не остается незамеченным. Хотя в глубине души мы заняты совсем другим и тишина господствует совсем не только ради пения, то он, то она даже не посмотрят вверх, а уткнется лицом в меховую шубку соседа, и Жозефина там, наверху, кажется, напрасно проникновенно старается, все же – этого отрицать не нужно – кое-что из её писка достается и нам. Этот писк, который воспаряет там, где на всех прочих наложена печать молчания, представляется чуть ли не посланием народа к каждому в отдельности, тоненький писк Жозефины в трудных обстоятельствах символизирует жалкую судьбу нашего народа среди сумятицы враждебного мира. Жозефина утверждает себя, это ничто в голосе, ничто в исполнении утверждает себя и прокладывает себе путь к нам, думать об этом поистине благотворно. Мы не вынесли бы настоящего мастера искусства пения, если бы однажды ему пришлось объявиться среди нас, в таком случае мы определенно и единодушно отклонили бы столь бессмысленную демонстрацию. Жозефину следует предохранять от познания того факта, что. Если мы её слушаем, это свидетельствует не в пользу её пения. Пожалуй, она догадывается об этом, иначе, почему бы она стала столь страстно уверять, что мы её не слушаем, но она поет снова и снова, она пищит, отгоняя от себя эту догадку.

Но есть и еще одно для неё утешение: все же мы в некоторой мере её слушаем, в самом деле, слушаем почти как настоящего мастера пения; она достигает воздействия, к которому подлинные мастера пения у нас напрасно бы стремились и которое передано как раз именно в силу недостаточности её средств. Пожалуй, преимущественно это связано с нашим образом жизни В нашем народе не известна молодость, едва ли – и короткое детство. Правда, регулярно выступают с доводами в пользу того, что можно было бы гарантировать детям определенного рода свободу, определенный уход, признать за ними право на некоторую беззаботность, некоторое бессмысленное самозабвение, крохотные игры и содействовать этому; подобные требования часто выдвигают и почти каждый их воспринимает, нет ничего, что должно быть предпринято раньше этого, но нет и ничего, что было бы меньше предпринято действительностью нашей жизни, призывы воспринимают, делают попытки в этом направлении, но скоро все остается по-старому. Наша жизнь такова, что едва дитя, только начав бегать и кое-как разбираться в окружающем мире, должно так же. Как и взрослые, заботиться о себе, местности. Где мы из-за недостатка пропитания рассеяны, слишком велики, большое количество врагов, приуготовляющих слишком много непредсказуемых опасностей, не позволяет нам оберечь детей от борьбы за существование. К столь печальным обстоятельствам, правда, прибавляется и взбадривающее: плодовитость нашего рода. Одно поколение теснит другое – и каждое многочисленно, – так что у детей нет времени оставаться детьми. В других народах могут тщательно заботиться о детях, сооружаются всевозможные школы для малышей, откуда ежедневно проистекает будущее народа, подолгу, день за днем там одни и те же дети. В том же составе. У нас никаких школ нет, а из нашего народа с краткими перерывами устремляются необозримые толпы наших детей, визжащих и попискивающих до тех пор, пока не смогут пищать, валящихся или кувыркающихся под сильным напором, так как бегать они еще не способны, неуклюжие из-за своего строения. Они все увлекают за собой, поскольку еще не могут видеть, о наши дети! И, как в тех школах, ровней-детей нет; все время, снова и снова новые, без конца, без перерыва, не успел ребенок появиться, он уже не ребенок, и уже новые детские лица теснятся неразличимо в своем множестве и спешке, розовые от счастья. Однако, как это, может быть, ни прекрасно и как по праву ни завидуют нам другие, настоящего детства нашим детям дать мы не можем. И это имеет свои действенные последствия. Явно неизжитый, неискоренимый детский нрав присущ нашему народу как раз в противовес самому лучшему в нас – несомненной практической сметке, иной раз мы поступаем совсем глупо, как поступают именно дети, безрассудно, расточительно, щедро, легкомысленно и все это ради крошечного удовольствия. И если наша радость от этого, однако, не может иметь силы полноценной детской радости, то кое-что от неё там, конечно, оживает. И Жозефина издавна извлекает пользу из этого детского нрава нашего народа

Назад | В начало | Читать дальше