Из книги "Голодарь"

Маленькая женщина

Это маленькая женщина; от природы весьма стройная, она все же сильно затянута, я постоянно вижу её в одном и том же платье, оно из материи желтовато-серого, напоминающего древесину цвета и уснащено немногими рюшами или кнопкоподобными фестончиками того же оттенка; она всегда без шляпы, её тусклые белокурые волосы гладки и не, чтобы оставлены без присмотра, но более чем пользуются свободой. Несмотря на шнуровку, она двигается она все же легко, правда, подчеркивая эту подвижность, она с удовольствием стоит, оперев руки о бедра и неожиданно быстро отклоняя в сторону верхнюю часть туловища. Впечатление, которое производит на меня её рука, я могу передать, только сказав, что не видел еще другой руки, у которой пальцы были так растопырены, впрочем, рука её не имеет никакого анатомического изъяна, рука эта вполне нормальна.

Теперь эта маленькая женщина мной очень недовольна. Все время мне за что-то выговаривает, все время я поступаю с ней несправедливо, сержу на каждом шагу, если бы жизнь можно было разделить на мельчайшие частицы и обсудить каждую частицу в отдельности, любая частица моей жизни была бы, определенно, для неё неприятностью. Я часто размышлял над тем, отчего же я каким-то образом её раздражаю, может ли быть, что все во мне претит её понятию прекрасного, чувству справедливости, привычкам, представлениям, надеждам. Существуют такие другим противостоящие натуры, но почему она так сильно страдает от этого? Ведь между нами вовсе нет отношений, которые вынудили бы её из-за меня страдать. Стоит ей только решиться взглянуть на меня, как на совершенно постороннего, каков ведь я и есть, и против такого суждения обо мне я не противлюсь, я даже приветствовал бы его, стоит ей только решиться забыть о моем существовании, которого ведь я ей никогда не навязывал и навязывать не стану, и все страдания, конечно, исчезли бы. Себя я при этом во внимание не принимаю, и от того. что её отношение. конечно, мне тоже неприятно, но я от этого отстраняюсь, так как я ведь понимаю, что все мои мучения просто ничто по сравнению с её страданиями. Причем, благодаря этому, я, конечно, осознаю, что это не горе любящего. Речь шла вовсе не о том, чтобы ей исправить меня, тем более что все, что она во мне порицала, вовсе не такого свойства, чтобы они помешали моей будущей карьере. Но моя карьера её как раз и не заботит, её не заботит ничто, кроме её личного интереса, а именно, отомстить за муки, которые я причиняю ей, и предотвратить муки, которыми угрожает мое будущее. Я уже пытался ей однажды указать на то, как можно лучше всего положить конец её беспрестанному досадованию, но вызвал вследствие этого такую бурю, что больше уже не повторял такой попытки.

Если угодно, определенная ответственность лежит ведь и на мне, хотя маленькая женщина мне настолько чужая, и нас связует нас только раздражение, которое я ей доставляю, или, Корее, неприятности, которые она позволяет принимать на себя из-за мен, так что мне тоже не безразлично, что из-за этой досады она даже страдает физически. То и дело, особенно в последнее время, до меня доходят слухи, что по утрам она раз за разом, утомленная бессонной ночью, страдает от головной боли и оказывается почти неспособной к работе; тем самым она доставляет заботы своим близким, тут и там обсуждают причину её состояния и до сих пор еще ничего не обнаружено. Один я знаю её, это старое и вечно новое раздражение. Ну, я-то не разделяю тревоги её близких; она сильна и упорна; кто способен сердиться, таким образом, способен, наверное, преодолеть и последствия злости. Я подозреваю даже, что она – по крайней мере, частично – лишь прикидывается страдалицей и таким способом навлекает на меня внимание мира. Она слишком горда, чтобы откровенно высказать, как мучительно для неё мое существование; апеллируя по поводу меня к другим, она почувствовала бы собственное унижение; лишь из отвращения, непрестанного, вечно подсуживающего отвращения занята она мной, хотя и предстать перед общественностью в качестве с обстоятельствами, где что-то нечисто, было бы ей чересчур стыдно. Но опять же это слишком – вовсе замалчивать обстоятельства, под невыносимым гнетом которых она находится. И тогда она в своей женской хитрости она пробует полумеры; молча, лишь с признаками затаенного горя желает она представит дело суду общественности. Вероятно, она даже надеется, что, если однажды общественность пристально на меня посмотрит. Всеобщее открытое негодование обрушится на меня и всеми своими средствами использования власти низведет меня до окончательного ниспровержения гораздо быстрее и беспощаднее, чем это в состоянии осуществить её слабый личный гнев. Вот тогда, наконец, она облегченно вздохнет и повернется ко мне спиной. Ну, насчет того, что надежда действительно существует, она заблуждается. Общественность не переймет её роли, общественность никогда не обнаружит во мне так много порочного, даже если она направит на меня сильную лупу. Я не столь никчемный человек, как она полагает, я не собираюсь хвалить себя и особенно в связи с этим, а если бы меня даже пришлось тщательно проверить на пригодность, отрицательное во мне все-таки не бросилось бы в глаза; я таков лишь для неё, для её сияющих невинностью глаз, никого другого она переубедить не сможет. Итак, в этом смысле я могу быть спокойным? Нет, вовсе нет; потому что если действительно выяснится, что я своим поведением сделал её прямо-таки больной, и некоторые соглядатаи, особенно любители сплетен, окажутся близки к тому, чтобы усмотреть это или, по крайней мере, так себе представить, что усматривают, и мир получит возможность и станет задавать мне вопросы. почему же я все-таки мучу бедную маленькую женщину своей несправедливостью и не собираюсь ли я довести её, к примеру, до смерти, и когда я, наконец, образумлюсь и наберусь простого человеческого сострадания, чтобы прекратить это, – если мир станет так меня спрашивать, ответить мне было бы трудно.

Следует ли мне признаться, что не очень я верю в симптомы болезни и тем самым создаю впечатление, будто я, чтобы избавиться от вины, обвиняю других, да еще таким хамским способом? Вот если бы я мог, например, сказать совершенно открыто, что, если я даже верю в действительность болезни, то не сострадал бы нисколько, так как эта женщина мне совершенно чужда, и существующие между нами отношения установлены только ею и поддерживаются лишь с её стороны. Не хочу сказать, что мне не станут верить; скорее всего, мне ни поверят, ни не поверят; не зашли бы даже так далеко, чтобы об этом могла идти речь; был бы зарегистрирован лишь ответ, который я дал бы относительно слабой больной женщины и был бы он для меня мало благоприятным. Здесь, как при любом другом ответе, мир не способен понять. вменяя мне как раз противоположное, а именно как случай подозрения, хотя здесь все явно на виду, в любовных отношениях, существовать не могущих, и если бы они существовали, то исходили бы только от меня, я даже, пожалуй, мог бы восхищаться действенностью суждений и неумолимости выводов маленькой женщины, если бы не я все время был наказан этими её достоинствами. А у неё ни в коем случае не имеется подобия дружеского отношения ко мне, тут она последовательна и искренна, на этом покоится моя последняя надежда; ни разу, даже если бы в её военный план входило уверить в подобном отношении, она не настолько бы забылась, чтобы такое сотворить. А в суждениях совершенно тупая общественность останется при своем мнении и всегда решит не в мою пользу.

Таким образом, собственно, мне не остается ничего иного, как своевременно, прежде чем мир доберется до меня, измениться самому настолько, чтобы вовсе не вызывать недовольства маленькой женщины, что немыслимо, но хотя бы немного смягчить её. И я, в самом деле, часто спрашивал себя о том, а устраивает ли меня мое нынешнее положение настолько, что я вовсе не хочу изменить его, и не возможно ли было произвести в себе некоторые изменения, даже если бы я произвел их не в силу необходимости, а только ради успокоения женщины. И я пытался честно, не без труда и старательности, исправиться, это даже пришлось мне по душе, отдельные перемены обозначились, были вполне очевидны, мне не понадобилось обратить на них внимание женщины, она подмечала их раньше меня, она подмечала даже тень намерения в моем существе, но последствия были мне неведомы. Да и как это было бы возможно? Её недовольство мной, насколько я теперь вникаю, уже принципиально, ничто его устранить не может, даже устранение меня самого, при известии о моем самоубийстве её ярость была бы почти безгранична. Теперь я не могу представить себе, чтобы эта проницательная женщина не вникла во все так же, как я, как бесплодности своих упреков, так и моей невиновности, моей неспособности, даже при самых лучших намерениях. удовлетворить её требованиям. Конечно, она понимает это, но, как натура воинственная, забывает об этом в пылу борьбы, и мой несчастливый характер, который я не мог бы изменить, так как дан он мне раз и навсегда, склоняет меня к тому, чтобы я захотел шепотом скромно посоветовать образумиться каждому, кто разбушуется. Конечно, таким образом, мы никогда не договоримся. Раз за разом выхожу я из дома в счастье утренних часов и против своего желания вижу, это хмурое лицо, эти надутые от досады губы, поверяющий и уже заранее неодобрительный взгляд, который меня просверливает и от которого, при всей его беглости, ничто не способно ускользнуть, проступающая на щеках горькая улыбка, жалобный взгляд в небо, опертые на бедра руки, чтобы найти себе опору, и затем бледность негодования и дрожь.

Недавно я немножко намекнул, впервые, как себе при сем случае с удивлением отметил, хорошему другу об этой ситуации, лишь мимоходом, слегка, несколькими словами, я приглушил всю её значительность, настолько незначительной по сути поверхностной, я счел её вообще, и, по правде говоря, еще незначительнее, если разобраться. Удивительно, что мой друг не пропустил мимо ушей все это, но даже привнес для важности из собственного опыта, не позволив себе отклониться, как я ни настаивал. Правда, еще удивительнее, что он, тем не менее, что он так и недооценил ситуацию в самом главном, так как он посоветовал мне ненадолго уехать. Глупее совета не представить; вещь, правда, простая, каждый способен в ней, коли вникнет, разобраться, но все-таки она не настолько простая, чтобы можно было все, или хотя бы в основном, привести в порядок моим отъездом напротив, отъезда я должен скорее остерегаться; если я вообще должен следовать какому-нибудь плану, то, в любом случае, дело останется в прежних, узких. Еще не вышедших во внешний мир границах. следовательно, как я, сохранять спокойствие, не будоражить дела, не допускать явных перемен, в связи с чем и советоваться ни с кем не надо, но вовсе не потому, что существует какая-то страшная тайна, а потому, что это дело маленькое, чисто личное и, как такое, легко переносимое и потому таковым оно должно оставаться. Так что замечания друга все же были не бесполезны, они не научили меня ничему новому, зато утвердили меня в основе моих представлений.

Как это выяснилось вообще при ближайшем рассмотрении, те перемены. Которые. Как оказалось, наступают в деле с течением времени, вовсе не являются изменениями в деле, это лишь отличия моего взгляда на него, так что отчасти взгляд стал спокойнее, мужественнее, ближе к сути, отчасти, парада, из-за невыносимого влияния постоянного раздражения. Проявилась предрасположенность даже и к легкой, определенного рода нервозности.

Я становлюсь спокойнее по отношению к ситуации, в которой, я полагаю, осознал, что решение, сколь оно иногда ни кажется близким, все-таки еще не способно осуществиться; легко, особенно в молодости, преувеличить близость решения; когда однажды моя маленькая обвинительница, ослабев при виде меня бочком опустилась в кресло, одной рукой держась за спинку, другой теребя шнуровку, и слезы гнева и отчаяния скатывались по её щекам, я, как всегда, подумал, вот она тут, развязка, и равным образом я окажусь призванным к ответу. Но никакой развязки, никакой ответственности, женщинам часто становится дурно, миру некогда взирать на каждый такой случай. И что, собственно, происходило все эти годы? И далее ничего, разве что подобные сцены повторялись, иной раз бурные, иной раз слабее, а общем, число их возрастало. И то, что люди шатаются поблизости и готовы вмешаться, если бы у них нашлась бы такая возможность, но она не обнаруживается, до сих пор они полагались только на свое чутье, правда, одного этого чутья им хватает, чтобы заполнить их владельцам досуг, а для другого оно не годиться. Но так. В основном было всегда, всегда существуют бездельники и праздношатающиеся; которые по натуре своей постоянно заняты, чем попало, любят оправдываться родством, всегда наблюдают, всегда держат нос по ветру, но в результате всего так и остаются ни с чем. Вся разница заключается в том, что теперь я постепенно научился различать их по лицам, раньше я полагал, что они постепенно стекаются сюда отовсюду, границы ситуации распространяются, так что принуждают к самостоятельному решению; сегодня я полагаю решенным, что все существовало от века и для приближения развязки следует делать очень немного или вовсе ничего. И сама развязка, почему я обозначил её таким звучным словом? Если однажды – конечно, не завтра, и не послезавтра, и, наверное, никогда – должно дойти до того, что общественность займется этим делом, в котором, я настаиваю, оно не компетентно, то я, конечно, без ущерба из ситуации не выберусь, но, наверное, во внимание будет принято, что общественности я не неизвестен, издавна живу под её пристальным взглядом, всему доверяю и заслужил доверие, так что эта с лихвой показавшая себя больная маленькая женщина, в которой, между прочим, другой, вероятно, гораздо позже меня распознали бы репей и совершенно незаметно для общества растоптал бы его своим сапогом, чтобы эта женщина в худшем случае могла прибавить маленький уродливый завиток к диплому, в котором общества давным-давно признало меня достойным уважения членом. Таково нынешнее положение вещей, так что мало оснований из-за него беспокоиться.

То, что с годами все-таки я стал немного беспокойнее, в существующем положении дел совершенно ничего не изменило; просто не выдерживаешь, все время кого-то раздражая, даже если понимаешь, пожалуй, несоразмерность этого раздражения; нервничаешь, начинаешь с нетерпением, в какой-то мере пусть физически, ожидать развязки, даже если не очень веришь разумом в её приход. Частично, однако, речь идет и о возрастном явлении; молодость все приукрашивает; некрасивые подробности теряются в неисчерпаемом источнике энергии юности; если у подростка несколько нетерпелив ожидающий взгляд, это его не задевает, он совершенно никем не замечен, даже им самим, но с возрастом от этого ничего не остается, надобно все как оно есть, все на виду, и нетерпеливо ожидающий взгляд стареющего мужчины именно, без сомнения, совершенно отчетлив, и определить его не трудно. Но, в сущности, и здесь нынешнее положение дел не ухудшилось.

Итак, откуда ни взгляни, и я тоже усматриваю это, вновь и вновь оказывается, и на сем я стою, что, если я только слегка прикрою рукой это дельце, я буду еще очень долго, не тревожимый миром, продолжать свою прежнюю жизнь, несмотря на все беснования женщины.

В начало | Читать дальше