Франц Кафка

ВАЛЕРИЙ БЕЛОНОЖКО

Невынесенный приговор

О Франце Кафке. Холодно и пристально.

7. О Кафка, познавшие эмиграцию приветствуют тебя…

Я назвал бы атеизм Кафки Божественным. И вовсе не в религиозном, а душевном, духовном смысле. Это – атеизм особого рода, он – свидетельство демократических отношений субъекта и Субъекта,  низшего существа и Существа Высшего. Признание существования Высших Сил опорно в отношении подданного к властителю, который всего лишь следит за усилиями своего вассала, и само это вассальство заключается всего лишь в том, что Высшее существо просто не нисходит до общения с существом низшим, не вмешивается в его деятельность, не наказывает и не одаряет милостью или наградой.

Сие – самый еретический атеизм в мире, так как он находится вдали как от материализма, так и от любой религии. Бессознательно таковы многие, им даже в голову не приходит определять это свое положение, пока собеседник (чаще всего – воинствующий представитель какой-нибудь религиозной конфессии) не задаст ему напрямую вопрос о религиозном статуте. 

Поскольку мы живем в эпоху, когда сам атеизм признается религией (в оскорбительном, правда, смысле) и толерантность нам только снится,  есть подозрение, что, несмотря на экуменические усилия,  новые религиозные войны не за горами. Собственно, – необъявленные – они уже идут. Я говорю не о джихаде и даже не об Аль Каеде. Расслоение религий есть явление химическое, природное, неизбежное, и никакому атеизму не удастся стать мембраной между, пропуская в микроскопические отверстия добро и задерживая зло. Сами атеисты и падут первыми, как невооруженные миротворцы, или вынуждены будут палить направо и налево в отчаянной попытке оставить своё добро и зло каждой из сторон. Но миротворцам придется отражать удары с обеих сторон – воинствующий атеизм нисколько не лучше и не хуже воинствующей религии.

Начало этой главы, конечно же, вызовет читательское недоумение. Еще большее недоумение вызовет последующее.

Исторически случилось так, что еврей никогда не остается вне схватки. История еврейского народа с его государственностью, избранностью, религиозной самоотверженностью, рассеянностью среди других народов, Катастрофой и нынешней государственностью – пример более чем двухтысячелетней выдержки и оптимизма.

Мне придется оперировать несколькими терминами, которые имеют отношение к нашей теме: ГАЛУТ (ГАЛУЦ) – изгнание, ДИАСПОРА – рассеяние и ГАЛУТ ШХИНА  – временное исчезновение Божественного присутствия в Святой земле.

По всей видимости, нет особо растолковывать понятия СЕМИТИЗМА и АНТИСЕМИТИЗМА, которые сопровождают еврейскую историю с примкнутыми штыками.

В сражении за еврейство Франца Кафки поломано столько копий, что обломками их усыпаны поля критических и литературоведческих сражений, пожалуй, сверх меры. К сожалению (или счастью), у нас нет прямых свидетельских доказательств семитизма или антисемитизма (бывает и такое) Франца Кафки. Весьма корректное упоминание Максом Бродом размолвки между друзьями по поводу напористого вовлечения Максом Франца в пражский семитизм не дает определенного ответа на вопрос: БЫЛ ЛИ КАФКА ВОИНСТВУЮЩИМ ЕВРЕЕМ?

Да, несомненно, на протяжении второй половины краткой жизни у нашего героя были периоды очень пристального интереса к еврейству. В 1911 году он очень заинтересовался странствующей еврейской труппой, выступавшей в пражском кафе «Савой» со спектаклями на идиш. Особенно подружился Франц с актером Исааком Леви, много общался с ним, расспрашивал о жизни его и еврейских общин в Восточной Европе, организовал специальный вечер его декламации и даже произнес небольшую речь о еврейском идиш, а потом между ними несколько лет продолжалась переписка.

Из этой внезапной дружбы можно сделать интересный вывод – в окружении Франца не было  евреев, достаточно близки для того, чтобы поведать ему доверительно о переживаниях отдельно взятого еврея в чуждой среде. И это очень странно, так как многочисленные родственники начинающего писателя могли бы ему поведать предостаточно о путях и терниях своих родов. Скорее всего замкнутость и неразговорчивость Франца мешали ему со всей внимательностью подойти хотя бы к одному из своих дядюшек, личностей весьма колоритных и не обойденных опытом. Особые надежды Франц возлагал на ставшего Генеральным директором испанских железных дорог  Альфреда Лёви, но не в плане конкретно-литературном, а по поводу протекции ему где-нибудь вне Праги.

Поскольку между Францем и Исааком Леви речь шла о написании актером воспоминаний о своей жизни, можно отсюда заключить, по меньшей мере, что Франц очень желал иметь представление о житейских и нравственных коллизиях молодого еврея вдали от родного дома. Я веду к тому, что в том же 1911 году Франц Кафка начал писать роман «Америка» («Пропавший без вести»), в котором как раз и прослеживаются перипетии такого юноши. Правда, о еврействе в романе не упоминается, имя Карл Россман можно толковать как угодно, а перенесении места действия в Америку можно объяснить именно тем, что начинающему писателю, по-видимому, трудно было соединить рассказы Исаака Леви с самой идеями изгнания-галута и рассеяния-диаспоры. Но сами эти идеи оказывали на него прямое влияние, о чем свидетельствуют строки из дневниковой записи 25 декабря 1911 года: "Все, что я узнал от Лёви…позволяет сделать вывод, что многие заслуги литературы – пробуждение умов, сохранение целостности часто бездеятельного  во внешней жизни и постоянно распадающегося национального сознания, гордость и поддержка, которые черпает нация перед лицом вражеского окружения, ведение как бы дневника нации…

Во всем дневнике мало найдется строк, столь же публицистических и столь же прямо относящихся к национальному самосознанию именно еврейской нации.  Франц Кафка часто присутствовал на студенческих дискуссиях и отмечал кипучую деятельность профессора университета, юриста и депутата  Бруно Кафки, его кузена, к сожалению, тоже рано умершего. В Праге в то время бурлила общественная жизнь: чехи устали в объятиях Габсбургской империи, да и евреи оказались в пограничной ситуации между чехами и немцами. Волей-неволей и Францу Кафке, пусть с меньшим задором и не публично, обдумывать свое положение в национально-напряженной ситуации.

Нет свидетельств прямого увлечения молодого Кафки национальной историей и религией, однако, сама обстановка со дня рождения на территории бывшего еврейского гетто – Йозефштадта – должна была на него воздействовать подспудно и ментально. Ортодоксальные евреи в традиционном своем облачении каждый день давали ему молчаливые уроки национального самосознания. Национальное меньшинство часто бывает вынуждено жить по правилам, устанавливаемым господствующим в стране государственным и общественным устройством. Унизительное и вассальное положение еврейских общин в городах Европы продолжалось так долго, что это выработало в еврейском народе характерные черты приспособляемости, терпеливости и необходимости быть «себе на уме». Когда император-реформатор Иосиф II издал языковые эдикты, в том числе и знаменитый «Патент о толерантности», онемечивание уже законным путем коснулось евреев и чехов. Оскар Винер назвал город на Влтаве “Dreivolkerstadt”, то есть “городом трех народов” — чешского, немецкого и еврейского.  К концу ХIХ века габбургские порядки смягчились, но молодые евреи продолжали оставаться под влиянием немецкоязычного образования и делопроизводства, коренным образом отрывающих евреев от религиозных корней, если им хотелось «вписаться» в государственный и общественный круг.

Заложенное в детстве обычно преследует нас всю жизнь. У нас нет никаких свидетельств того, что в младенчестве Франц слушал еврейские колыбельные или что ему рассказывали еврейские легенды. При постоянной родительской занятости маленький Франц находился под опекой прислуги, говорившей по-чешски или по-немецки.

Если вдуматься, не было у Франца Кафки еврейских корней. По-видимому, лишь на третьем десятке жизни он задумался над своей этнической идентичностью и опять же – в своих планах на будущее. Романа «Америка» («Пропавший без вести») в 1910 году, наверное, еще не было и в помине, а Франц Кафка записывает в дневнике: Все вещи, возникающие у меня в голове, растут не из корней своих, а откуда-то с середины. Попробуй-ка удержать их, попробуй-ка держать траву и самому держаться за неё, если она начинает расти лишь с середины стебля. (пер. Е. Кацевой).

Но вот еврейская театральная труппа и Исаак Леви непринужденно и явно с его согласия взращивают в Кафке почти затоптанные еврейские побеги. Честно говоря, почти в тридцать лет, когда образование завершено и жизненный путь определен, начать этническую жизнь с чистого листа практически невозможно. Для этого нужно быть особо уж ограниченным.

Но Франц Кафка сливает в один флакон литературную и национальную коллизии. Написать большой роман мечтает каждый литератор, так как это дает обычно неповторимое ощущение литературного простора, особенно вдохновляя и на будущие работы. У Кафки перед глазами – постоянный укор в лице Макса Брода, друга и плодовитого полуграфомана-полужурналиста. Тот постоянно подзуживал друга на большую работу, даже подвиг на написание совместного романа «Рихард и Самуэль», и все это, пожалуй, действовало на и без того слабые нервы Франца.

Роман «Америка» («Пропавший без вести») очень прост и не вызывает никаких вопросов, если не взять в рассуждение его неявную незаконченность. Шестнадцатилетний Карл Россман за некую провинность со служанкой отправлен родителями за океан к дяде на перевоспитание. Карл ИЗГНАН ИЗ РОДНОГО ДОМА. Казалось бы, юноше предстоит благополучное будущее, но в результате обычной человеческой интриги он изгнан и из нового пристанища с тем, чтобы начать скитания по американскому континенту, познать новое пристанище и новое изгнание, пока, наконец Божьим соизволением не попадает в Оклахомский Летний Театр: Кто думает о своем будущем – наш человек! Карл Россман принят в этот Театр и отправляется в него через половину Америки по железной дороге. Все. Какого конца еще требует читатель? Чего ему недостает?

Может быть, вопрос этот задает сам автор? Может быть, он как раз и хотел заставить читателя задуматься о том, зачем написан роман и о чем он, в конце концов?

Если перевести коллизии одного-единственного героя романа на исторические коллизии одного-единственного еврейского народа, то подспудные намерения автора – как на ладони.

Изгнание – ГАЛУТ. Рассеяние – ДИАСПОРА. ГАЛУТ ШХИНА – Бог временно оставил народ без своего присмотра с тем, чтобы, предав его испытаниям и воспитанию,  вновь вернуться к своему ИЗБРАННОМУ, своевольному, но любимому.

Возможна ли подобная интерпретация? Почему бы и нет? Франц Кафка не останавливается на достигнутом и дарит нам третий роман – не менее таинственный ЗАМОК.

Необходимо выстроить календарь романов Франца Кафки: АМЕРИКА (1911-1916),  ПРОЦЕСС (1915-1918)  ЗАМОК 1921-1921). ПРОЦЕСС – самый знаменитый роман нашего героя имеет особое, как всем кажется, значение и к теме данной главы отношения не имеет.

Прекратив работу над АМЕРИКОЙ, только через пять лет писатель начал работу над ЗАМКОМ, в котором темы галута и диаспоры обсуждаются на и локально-земно, и возвышенно-метафизически, причем второй план спрятан так старательно, что интерпретации романа множатся, как кролики.

В нанизывание на вертел личного добычи общечеловеческого Франц Кафка не имеет себе равных, и что особенно важно, он бежит публицистичности Толстого и психологических движений Достоевского. Его текст – занавес, за которым разыгрывается пьеса, тогда как на авансцене автор рассказывает зрителям канву, а не суть происходящего.

ЗЕМЛЕМЕР К. – личность настолько одиозная в смысловом значении, что даже само сомнение персонажей романа и читателей – А НА САМОМ ЛИ ДЕЛЕ К. ЗЕМЛЕМЕР? –  ЗАГАДОЧНО И ЗНАЧИТЕЛЬНО.  ОДНО ДЕЛО – МЕРА ЗЕМЛИ, И СОВСЕМ ДРУГОЕ –ПО ЗЕМНЫМ МЕРКАМ, которыми мы располагаем при жизни в отличие от меры горней. Однако сам замок в романе фактически жалок в архитектурном плане, и это не может не вернуться к той фазе человеческих отношений, которую мы уже обсуждали выше: человек в социуме и народ (еврейский) в рассеянии.

Макс Брод мельком упоминает обсуждение с другом темы еврейского языка. Также он пишет, что обнаружил в наследии Кафки примерно столько же листов бумаги, испещренных уроками в иврите, как и собственно рукописей. Конкретного периода занятий Кафкой иврита он не называет, а совершенно точное время «еврейского» прилежания Кафки и даже переселения в Палестину – после его знакомства и сближения с Дорой Димант, 24-летней еврейки из России. Но это – уже 1923 год, когда рукопись ЗАМКА уже находится у Милены Есенска-Поллак, также кратковременной его возлюбленной.

То, что многое из отношений Кафки с Миленой присутствует в романе, неоспоримо. Не стоит забывать при этом, что сама Милена была чешкой и ни в коей мере не антисемиткой, так что тема еврейства в их отношениях вряд ли играла роль – муж Милены Эрнст Поллак был евреем.

От национальной идентификации – к общечеловеческой: как еврейский народ рассеялся-растворился в среде других народов, так и отдельная личность устремляется к растворению в Божественной ипостаси, и стремление сие неосуществимо… Мы не должны забывать о том, что вера так и не смогла скопиться в душе Франца Кафки. Он был ментальным атеистом, строгим смотрителем земных порядков, не фантазирующим религиозного плана.

Природа внедрила в писателя смертельную болезнь, словно подозревала о возможности Франца Кафки «докопаться» до Истины. "Что есть Истина?" – только этим вопросом и задавался писатель. Причем он обращался к Закону только от своего имени. Человечество не уполномочило его на это, оно всегда возлагало свои надежды на сильных мира сего, вожатых и глашатаев, хотя в глубине души склонно было получить ответ от юродивого, чье бескорыстие только и может гарантировать чистоту помысла и беспристрастность ответа.

 (Частично опубликован в журнале "Иностранная литература" №5 - 2010

Назад | В начало