Часть четвертая

32.

Пуповину романа
Нельзя перерезать:
Она —
Та стальная струна,
Что вибрировать будет до века.
Смерть на людях красна,
Но душа запредельем полна.

Не до смеха
Дебелой Европе с пустым католическим лоном.
По склону
Святого Лаврентия ***** бредет,
Ненароком вступая по-сталкерски в мертвую зону.

Страховое агентство
На улице Поржич.
Обход —
Бесконечный патруль
Простодушного чешского горя.
Вот бы крикнуть чиновнику властно и громко: «Апорт!»,
Но в империи распределяются роли

Только сверху,
И в каждой бумаге — сердечный толчок,
И у ***** сердечные скрепы кроваво ржавеют.
Боль программна,
И как тут не вспомнить насчет
Прометя?

Все уроки не впрок:
Гёльдерлин сумасшествием свят,
Клейст надгробьем укрыт,
Да и ***** всечасно рискует:
Распахнуть бы окошко и — бряк! —
О мостовую.

Быть поэтом — играть не по правилам.
Быть
Писателем — нищенствовать
За впечатленьем.
И гнездо им не свить.
Ну, а если и свить,

На коленях
Приходится милости ждать
От жены и детей,
От соседей, и света, и быта,
И похлёбку не сдобрить —
Венок с головы не содрать! —
Сухолистием лавра и мирта.

Каждодневная схима
И ежегодный урон
Чечевичной похлебки
И
Алкогольного времени.

Меж Берлином и Прагой
Грохочет почтовый вагон.

Древнее
Чувство сбоИт,
И зародышем мертвым любовь
Рукописное чрево мертвит,
Каменея под сердцем.

Крейцер
Отдать не захочешь за этот реликт.

33.

Все, что касается *****, -
Таинственный бред
Подозрений, догадок, смятения и недоверья.
Так диктуют деревья
Бесстраничными листьями
Мудрые милости Вед.

Горизонт.
И еще — горизонт.
И раскрытая книга —
Почти не раскрытая книга.
Жжет гортань
Бескислородный озон.

Коврига
Не может насытить никак —
Безбелковая пища
Т безуглеводная манна.

Так
Православный простак
Недоумевает
При чтении суры Корана.

Так
Виночерпий нам полнит бокал
Золотистою влагой,
Разбавленной пошлой водою.

Так
В анфиладах зеркал
Пребываем и мы
Нескончаемым строем.

Значит, и мы таковы —
Капустный кочан,
Луковица,
Матрёшка,
И, вместо того чтоб идти по грибы,
**** **** нас собирает в лукошко

Текстов,
Где мы прозябаем, не зная себя —
Не познавшие
Исповеди -
На Голгофе — гвоздя.

34.

Се — человек,
Соприкоснувшийся с бездной,
Познавший
Тень Пустоты.

На ты сам с собой он беседовал редко
Из-за того,
Что из древностной темноты
Пробирались к его изголовию предки

С советами
И беззаконными генов угроз —
Можно смириться и праздновать тризны народа.

Крепчает
Средневековый мороз,
И свобода
Ищет безверия в вере,
Богатство — в беде,
Литературы — в коротеньких сумерках притчи.

Карты сдавая,
Судьба потрафляет себе
По привычке.

С шулером жить —
Брать уроки невидимой лжи,
Видимой мудрости
И пустырного красноречья.

Классика
Предоставляет просторный ранжир,
И
Многострадальный канон повседневности — Вечность.

35.

Дружба — в бездружбье,
Любовь — в безлюбовье,
Тоска —
В мятой обложке бессонницы,
В письменной схиме.

Не отыскать
Беззаботности летней
Ни в слякоти зимней,

Ни в книгах,
Что пишут друзья
С глупой серьезностью
И казнокрадством от чистого сердца.

Нельзя
Стать экзекутором дружбы.

Романное средство
Многое может позволить,
Когда маскарад
С первой страницы кружит под читательской лампой.

Если Орест — не оркестр,
А Пилад — не Пилат,
СтОит ли ***** рядится в мундир эмигранта
Рильке вослед?

***** давно — за границею
Крохотных бед
Службы и дружбы,
Любви и любовных утех
Если не этих — с Фелицией,
То и не тех —
С Гретой,
Настырной подругой и венкой несчастной.

Впрочем, причастна
Грета к роману,
Страницу себе отхватив
Беспоцелуйно
(Хотя вспоминает иное).

Женщина
На ипподромной дистанции не сбоИт.
Даже любовная паранойя
Ей позволяет природный и точный реликт —
Гены себе выбирают сердечную манну.

В этом романе задумчивый автор стоит,
Женский роман
Запеленав в эпиграмму.

36.

Перелюбить, отлюбить, залюбить,
Запантетовать
Средство от страсти —
Роман без любви и отрады.

Га дневниковых страницах не стоит мечтать,
Как пред церковной оградой,
Об отпущенье грехов, индульгенции, милости Божьей.

Правда — не Истина,
Правде ни кожи, ни рожи
Не занимать.
Она, словно блядь,
Шествует по предвечерью подмостками улиц.

Истина где-то в тени,
Где античны огни,
Высокоросло сутулится
Рядом с прохожим,
И тень ретроградка

Ежевечернее
Проскальзывает в тетрадку —
Строки стыдятся себя.

Но осязать
Это можно с прицелом на собственный абрис.

Знаешь, читатель,
Какая печальная зависть
Шествует книгами через столетье к тебе?

О себе
Не говорю — здесь растерянность чешет в затылке,
И критик с ухмылкой
Путает компас на правой и левой резьбе.

Наш разговор беспредметен,
Если забыть,
Что треугольник любовный
Затеян тобою, и мною, и *******.

Всякое время — из времени Оно. Кавка-
За
Нам не узнать из седой и заснеженной тундры.

Кстати, меня осенило: Иуды —
Мы
Без Гефсиманского сада.

Пишем, читаем, зачеркиваем.
«Града
Господнего» не написать —
Августин не позволит.

С любовью
Шутки чреваты,
Особенно если Господь принимает участье
В этом несчастье.

37.

Мы не жили в семнадцатом
В Праге, Цюрау, Москве.
Не глотали военные крохи,
«Испанки» не знали.

Мир, как это обычно бывает,
Заканчивался войной,
А война — революцией.

Так из проталин
Половодье возникнет,
Чтоб к чертовой матери
Унести в ледяном саркофаге на чертовом катере.

Наш герой понимал,
Что его революция — в текстах.
По соседству
С афоризмами жил
И выстраивал миропорядок предвечный,

Понимая, что мир — это та же война,
Только в шкуре овечьей.

38.

Он и сам на войне этой пролил достаточно крови.
И не внове
Афоризмом итожить итог,
Говорить с беспредельем,
Ожидая, когда этот слабый росток
Унаследует землю
Обетованную —
Без
Пустякового быта.

«Рио-Рита»
Альбнони теснит,
И у Моцарта шансы — на грани
Посещать дом свиданий,

И звучать в телефоне мобильном тоскливым сигналом:
«Пир во время чумы»
Провоцирует вакханалии
Литподелок
По образу и подобью.

Только ***** надгробье
Все накроет,
Как атомный взрыв — медным тазом.

Бездуховность заразна,
И «Поп-Арт» «голоданием» занят.

Экзамен
По ***** -
Не то приворотное зелье
Для безделья,
Которое ОБЛО И ЛАЙЯ.

Майя
Мира суетного
Нам не раздвинет кулисы,
За которыми празднуют близкие праздники крысы.

(Продолжение следует)

Часть пятая