Франц Кафка

Письмо отцу

(перевод В.Белоножко)

Страница 8.

Жениться, создать семью, принять всех родившихся детей, повести через этот неустойчивый мир и даже еще немного, что, по моему мнению, предел,  которого может достичь человек. То, что, казалось бы, многим это удается легко, не может служить опровержением, ибо, во-первых,  на самом деле это удается немногим, во-вторых, эти немногие по большей части не "добиваются", это всего лишь "случается" с ними; правда, оно не только "самое большое" и предельное, но еще и очень почетное (в особенности потому, что здесь не очень легко отличить "добиваются" от "случается"). И, наконец, речь также идет вовсе не о "крайнем", а лишь о некотором отдаленном, но пристойном приближении; ведь не обязательно взлезать на солнце, достаточно вскарабкаться на чистое местечко на земле, куда иногда заглядывает солнце и где можно немного погреться.

Как тогда я был подготовлен к этому? До невозможности плохо. Это понятно уже из вышесказанного. Если существует возможность непосредственной подготовки одиночки и непосредственного создания общественных предпосылок, то вмешивался Ты немного, поверхностно. Иначе быть не могло, здесь решают общественные половые установки сословия, народа, времени. Тем не менее, тут Ты тоже вмешивался не много, так как предпосылкой такого вмешательства может служить лишь полное обоюдное доверие, и нам его не хватало уже задолго до решающего периода, так что обернулось не слишком счастливо, потому что наши потребности были совсем разными; что волнует меня, Тебя едва затрагивает, и наоборот, то, что Ты считаешь невиновностью,  мне может показаться виной, и наоборот, то, что не имеет для  Тебя последствий, может  стать для меня крышкой гроба.

Я вспоминаю, как однажды, гуляя вместе с Тобой и матерью на Йозефплац, поблизости от нынешнего земельного банка, я глупо, хвастливо, необдуманно, гордо, хладнокровно (это было неискренне), холодно (это было искренне) и, заикаясь, как обычно при разговоре с Тобой, заговорил об интересных вещах, упрекая вас, что вы меня не просветили, так что об этом пришлось позаботиться школьным товарищам, что я был вблизи больших опасностей (тут я по своему обыкновению бесстыдно лгал, чтобы показаться храбрым,  ту вследствие своей робости не имел ясного представления о "больших опасностях"), а в заключение дал понять, что теперь, к счастью, я все знаю, не нуждаюсь больше в совете и все теперь в порядке. Я начал говорить об этом преимущественно потому, что мне доставляло удовольствие хотя бы поговорить об этом, затем из любопытства и, наконец, еще и для того, чтобы как-то за что-то отомстить вам. Ты в соответствии со своей натурой отнесся к этому очень просто,  сказал только вроде того, что можешь посоветовать, как заниматься такими делами, не подвергая себя опасности. вероятно, именно такой совет я хотел выманить, именно его жаждало сладострастие ребенка, перекормленного мясом и  всякими вкусными вещами, физически бездеятельного, вечно занятого самим собой, однако, моя внешняя стыдливость была настолько задета, или я считал, что она должна быть задета таким образом, что вопреки своей воли не мог больше об этом говорить с Тобой, и прекратил разговор с дерзким высокомерием.

Твой тогдашний ответ оценить не легко, с одной стороны, в нем нечто повергающее откровенное. В какой-то степени первозданное, с другой стороны, что касается самого поучения, он очень по-современному сомнителен. Не помню, сколько лет мне было тогда, во всяком случае, не многим больше шестнадцати. Однако для такого юноши это был очень странный ответ, и дистанция между нами обнаружилась также в том, что это был первый жизненный урок, который я получил от Тебя. Все же его истинный смысл, которым я проникся уже гораздо позже,  был следующим: то, что Ты посоветовал мне, все же по Твоему и тем более моему тогдашнему понятию, самым грязным, что только могло быть. То, что Ты желаешь позаботиться о том, чтобы я не принес домой никакой физической грязи, было второстепенно из-за того, что Ты  защищал только себя, Твой дом. Главное было в том, что сам Ты оставался вне своего совета, супругом, чистым мужчиной, стоящим выше таких вещей;  тогда все это, по-видимому, еще больше обострялось для меня тем, что и брак представлялся мне бесстыдным, и поэтому для меня становилось невозможным перенести на родителей то, что я вообще слышал о браке. Вследствие этого Ты становился еще чище, пребывал еще выше. Мысль, что до женитьбы Ты мог придерживаться такого совета,  была для меня совершенно невообразимой. Таким образом, на Тебе не было ни малейших следов земной грязи. И Ты, таким образом, несколькими откровенными словами столкнул меня в эту грязь, именно мне предназначенную. Если бы мир состоял только из меня и Тебя, представление, которое мне было очень близко, тогда чистота мира заканчивалась бы на Тебе, а с меня, в силу Твоего совета, начиналась бы грязь. Само по себе было непонятным, почему Ты обрек меня на подобное, лишь старая вина и самое глубокое презрение с твоей стороны могли объяснить мне это. И тем самым я снова был  сильно ущемлен до глубины своего существа.

Здесь, вероятно, отчетливее всего также стала бы наша обоюдная невиновность. А дает Б откровенный, соответствующий его взглядам, не очень красивый, однако, в сегодняшнем городе вполне общепринятый, может быть, предотвращающий повреждение здоровья совет. Морально этот совет для Б. не слишком здрав, но ведь с течением времени он сумеет избавиться от вреда, к тому же он не обязан воспользоваться советом, и в самом совете нет ничего такого, из-за чего его будущий внешний мир обрушился бы. И все-таки нечто подобное происходит именно потому, что А – это Ты, а Б –это я.

Я способен рассматривать эту обоюдную невиновность особенно здраво также потому, что подобное столкновение снова произошло между нами при совсем других обстоятельствах двадцать лет спустя, реалия ужасная, однако, сама по себе безвредная, так как что еще такое мне, тридцатишестилетнему, могло бы еще повредить. Я подразумеваю под этим маленькое объяснение в один из беспокойных дней после моего сообщения о последнем намерении жениться. Ты сказал мне примерно так: "она, наверное, надела какую-нибудь модную кофточку, как это умеют пражские еврейки, и ты, естественно, сразу же решил на ней жениться. А именно по возможности быстрее, через неделю, завтра, сегодня. Я тебя не понимаю, ты же взрослый человек, живешь в городе и не знаешь другого способа, кроме как жениться на ком угодно. Неужели нет других возможностей? Если ты боишься этого, я сам пойду с тобой". Ты говорил обстоятельнее и откровеннее, но подробностей я не помню, кажется, у меня даже стал туман перед глазами, также меня больше заинтересовало то, как повела себя мать, которая хотя была с Тобой полностью согласна, взяла что-то со стола и вышла из комнаты.

Серьезнее Ты, пожалуй, никогда не унижал меня словами и более отчетливо не показывал мне твоего презрения. Когда двадцать лет назад Ты говорил со мной подобным образом, в этом можно было, если глянуть Твоими глазами, усмотреть даже небольшое уважение к рано созревшему городскому юноше, которого, по твоему мнению, уже без обиняков можно прямо ввести в жизнь. Сегодня подобное внимание могло бы только усугубить презрение, так как юноша, который тогда брал разбег,  тут же и застрял,  и кажется Тебе сегодня нисколько не опытнее, а лишь на двадцать лет более жалким. Мое решение по поводу девушки для Тебя ничего не значит. Ты всегда ставил (бессознательно) силу моего решения низко и теперь считаешь (бессознательно), будто знаешь, чего она стоит. Ты ничего не знал о моих попытках спасения в других направлениях, поэтому не можешь ничего знать о ходе мыслей, которые приведи меня к этой попытке жениться, Тебе приходится разгадывать его, и Ты разгадываешь соответственно общему обо мне Твоему мнению, на самый отвратительный, самый нелепый. Самый смешной лад. И без малейших колебаний таким же манером говоришь мне об этом. Стыд, который Ты тем самым вызываешь во мне, для Тебя ничто в сравнении с позором, который я, по Твоему мнению, навлеку на Твое имя женитьбой.

Теперь Тебе есть что мне ответить по поводу моих намерений жениться, что Ты и сделал: мол, Ты не можешь слишком уважать мое решение, поскольку я дважды расторгал помолвку с Ф.[1] и снова заключал её дважды, понапрасну тащил Тебя и мать на помолвку в Берлин и тому подобное. Все правда, но как дошло до этого?

Основной замысел обеих попыток жениться был очень правильный: создание домашнего очага, самостоятельность. Замысел Тебе нравится, только вот в действительности он отменяется таким же образом, как детская игра, когда один держит руку другого и даже крепко сжимает её, а сам кричит: "Уходи же, уходи же, почему Ты не уходишь?! В нашем случае это осложнялось тем, что Ты с давних пор честно говорил своё: "уходи же", с тех же давних пор, сам того не ведая, Ты удерживал или, вернее, подавлял меня самой сутью своей натуры. Обе девушки были выбраны, правда, случайно, но исключительно удачно. Еще одно свидетельство твоего полного непонимания, как можешь Ты думать, будто я, боязливый, медлительный, мнительный, с первого же порыва решусь на женитьбу, восхитившись кофточкой.  Каждый из браков был бы скорее браком по расчету, если считать, что все мои мысли жнем и ночью, в первый раз несколько лет, во второй несколько месяцев, были обращены к этим планам.

Ни одна из девушек не разочаровала меня, только я обеих. Сейчас я отношусь к ним точно так же, как тогда, когда хотел на них жениться

Вовсе не так, будто при второй попытке жениться я  пренебрегал опытом первой, следовательно,  был  легкомысленно  случае совершенно разные, во втором случае, который вообще был гораздо перспективнее, именно опыт первый мог  сулить мне надежду. О подробностях здесь я говорить не хочу.

Итак, почему я не женился? Как всегда имелись некоторые препятствия, но ведь жизнь состоит из преодоления подобных препятствий. Однако существенное препятствие, к сожалению, не зависит от частного случая, в том, что в духовном плане я не способен к женитьбе. Это выражается в том, что с момента, когда я решаю жениться, я перестаю спать, голова пылает днем и ночью,  это уже не жизнь, я мечусь в отчаянии. Вызвано это, в сущности, не заботами, хотя мои нерешительность и педантичность соответственно порождают бесчисленные заботы, но не они решающие, они лишь довершают работу, как черви на трупе, но я явно поражен другим. В основном это гнет страха, слабость, самонеуважение.

Я хочу попытаться объяснить это подробнее: Здесь при попытке жениться две противоположности в моем отношении к Тебе проявляются так сильно, как никогда раньше. Женитьба, определенно, является залогом решительного самоосвобождения и независимости. У меня появилась бы семья, высшее, чего можно достичь, по моему мнению, значит, самое большее из того, чего достиг Ты, я стал бы тебе равен, весь прежний и вечно новый стыд и тирания стали бы всего лишь историей. Это было бы просто сказочно, но потому-то в этом заложена сомнительность. Это явно слишком много, столь многого достичь нельзя.  Представим, что человек попал в тюрьму и решил бежать, что само по себе, вероятно осуществимо, но он одновременно еще намеревается перестроить тюрьму в увеселительный замок для себя. Однако, сбежав, он не сможет  перестраивать, а, перестраивая, не сможет убежать. Если при существующих между нами бедственных отношениях я хочу стать самостоятельным,  то я должен сделать нечто такое, что не имеет  никакой связи с Тобой; женитьба, в самом деле, есть самое важное и дает самую почетную самостоятельность, но и это неразрывно связано с Тобой. Поэтому желание найти здесь выход несколько безумна и вместе с тем безумием и наказывается.