Франц Кафка

Письмо отцу

(перевод В.Белоножко)

Страница 7.

Более обоснованно Ты со своей антипатией встретил мое сочинительство и то, что, неведомо для Тебя, было с ним связано. Здесь, в самом деле, в независимости я ушел далеко и отдалился от Тебя, хотя это и напоминало червя, который, если наступить ногой на его заднюю часть, оторвется и уползет в сторону. Я обрел некоторую безопасность, получил передышку; антипатия, которая сразу возникла у Тебя к моему сочинительству, здесь, в виде исключения, была мной приветствовалась. Правда, мое тщеславие, мое честолюбие страдали от Твоих ставших для нас знаменательных слов, которыми Ты приветствовал каждую мю книгу: "Положи её на ночной столик!" (чаще всего Ты играл в карты, когда прибывала книга), но в основном мне было хорошо при этом, не только потому, что во мне поднималась протестующая злость, радость по поводу того, что мое понимание наших отношений получило новое подтверждение наших отношений, а вовсе первозданно: "Теперь Ты свободен!".  

Разумеется, это был самообман, я не был свободен или в лучшем случае еще не был свободен. В сочиненном мной речь шла о Тебе,  там  ведь я сетовал только на то, что не мог излить жалобы на Твоей груди. Это было намеренно оттягиваемое прощание с Тобой, которое было Тобой спровоцировано, но происходило в определенном мной направлении. Но как все это было ничтожно! Это упоминание ценно лишь потому, что происходило в моей жизни, иначе это просто осталось незамеченным, и еще потому, что оно владело моей жизнью, в детстве как предчувствие, позже как надежда, еще позже часто как отчаяние, и оно же, если угодно, опять же в Твоей личности, продиктовало немногие мои  скромные решения.

Например, выбор профессии. Определенно Ты давал мне здесь полную свободу в своем великодушии и даже своего рода терпения. Правда, и тут Ты следовал авторитетному для Тебя общепринятому в среднем еврейском сословии способу обращения с сыновьями или, по меньшей мере, взглядам этой среды. Наконец, здесь участвовало также одно из многочисленных Твоих заблуждений относительно меня. Отцовская гордость, неосведомленность в истинной моей жизни, выводы из моей болезненности  внушили Тебе издавна, что я особенно прилежен. Ребенком я, по твоему мнению, все время учился и позже все время писал. В ретроспективе это неверно. Скорее с гораздо меньшим преувеличением можно сказать, что учился я мало и ничему не выучился;  не так уж странно, что после многих лет при моей средней памяти и не наихудших способностях кое-что в голове зацепилось, во всяком случае. окончательный запас знаний и особенно их специфика оказались совсем ничтожны в сравнении с  количеством затраченных времени и денег при внешне беззаботной, спокойной жизни. Особенно по сравнению почти со всеми людьми, которых я знаю. Прискорбно, но для меня объяснимо. С тех пор, как я себя помню, у  меня было столько глубочайших забот, чтобы утвердить свое духовное существование, что все остальное было мне безразлично. Евреи-гимназисты у нас вообще со странностями, вплоть до самых невероятных, но я нигде не встречал такого холодного, едва скрываемого, прочного, по-детски беспомощного, доходящего до смешного, животного, самодовольного, однако, самодостаточного безразличия, как у меня, холодного до фантастичности ребенка, правда, оно было единственной защитой от разрушающих нервную систему страхов и осознания вины. Меня занимали лишь заботы о себе, но заботы самого разнообразного свойства. Как, например, беспокойство о моем здоровье; возникало оно легко, то и дело  случались маленькие опасения из-за пищеварения, выпадения волос, искривления позвоночника и тд., они имели бесчисленные градации и, в конце концов, это закончилось настоящей болезнью. Чем все это было? Собственно, это была не телесная болезнь. Но так как я ни в чем не чувствовал уверенности, каждую минуту нуждался в подтверждении собственного существования, ничто по-настоящему конкретно не принадлежало мне, одному только мне, чем распоряжаться мог только я сам, в самом деле сын,  лишенный наследства, то, разумеется, я стал неуверенным также и в том, что было мне всего ближе, в собственном теле; я вытягивался в высоту, не зная. Что с этим делать, груз стал слишком велик, спина стала искривляться; я едва стал двигаться и совсем не занимался гимнастикой, я оставался слабым;  всему. Чем я еще обладал, я удивлялся как чуду, например, хорошему пищеварению; этого было достаточно, чтобы потерять его и тем самым был открыт путь для всякого рода ипохондрии, затем сверхчеловеческое напряжение в связи с женитьбой (об этом речь еще впереди) привело к легочному кровотечению, виной чему, наверное, жилище в Шёнборнском дворце, - но она мне была нужна только потому, что я полагал, будто нужна она мне для сочинительства, так что и этого достаточно для того чтобы включить в счет. Итак, все это произошло не из-за чрезмерной работы, как Ты всегда себе представляешь. Бывали годы, когда я, совершенно здоровый, провалялся на старом диване больше, чем Ты за всю жизнь, включая все болезни. Если я с крайне занятым видом убегал от Тебя, то чаще всего чтобы улечься в своей комнате. Вся производительность моего труда как в бюро (где лень, правда, не слишком бросается в глаза и, кроме того, оставалась нормальной из-за моей педантичности), так и дома была ничтожной; имей Ты об этом представление, Ты пришел бы в ужас. Наверное, по природе своей я вовсе не ленив, но делать мне было нечего. Там, где я жил, я был отвергнут, приговорен, одолен, и хотя попытка бежать куда-нибудь в другое место стоила мне огромного напряжения, но то была никакая не работа, ибо речь шла о невозможном, недосягаемом для моих сил, за исключением маленьких исключений.

В этом состоянии я получил свободу выбора профессии. Но был ли я вообще еще способен воспользоваться такой свободой? Доверял  себе настолько, чтобы овладеть настоящей профессией? Моя самооценка гораздо больше зависела от Тебя, чем от чего бы то ни было другого, например, от внешнего успеха. Он мог подбодрить на мгновение, не более, но Ты всегда перетягивал чашу весов. Я думал, что никогда не закончу первый класс народной школы, но это удалось, я даже получил награду; но вступительных экзаменов в гимназию мне, определенно, не выдержать, однако, и это удалось; но теперь я провалюсь, конечно, в первом классе гимназии, нет, я не провалился, мне все удавалось дальше и дальше. Но уверенности это не порождало, напротив, я всегда был убежден – и недовольное выражение Твоего лица служило мне прямым подтверждением, - что, чем больше мне удается, тем хуже все кончится. Часто я видел мысленно ужасное собрание учителей (просто унифицированный пример. Но и все остальное, связанное со мной, было похоже), видел, как они собираются во втором классе, если я справлюсь с первым, собираются, чтобы расследовать этот единственный в своем роде вопиющий к небесам случай, как мне, самому неспособному и, во всяком случае, невежественному, удалось пробраться в этот класс, откуда меня теперь, когда на меня направлено общественное внимание, конечно,  исторгнуть к восторгу всех праведников, освободившихся от этого кошмара. При подобных представлениях ребенку жить нелегко. Кто был в состоянии выбить из меня искру участия? Занятия, и не только занятия, а все вокруг интересовали меня в этом решающем возрасте примерно так, как еще находящегося на службе и дрожащего от страха разоблачения растратчика в банке интересуют мелкие текущие банковские сделки, которые  ему еще приходится исполнять как служащему. Таким мелким, настолько далеким  было все рядом с главным делом. Так я продвигался далее вплоть до экзаменов на аттестат зрелости, их я действительно выдержал отчасти только обманом, а потом все закончилось, теперь я был свободен. Если даже раньше, несмотря на гнет гимназии, я уже сосредоточился только на себе, то теперь, освободившись, тем более. Итак, подлинной свободы в выборе профессии для меня не было, я знал: все по сравнению с главным будет мне безразлично, как все учебные процессы в гимназии, так что речь шла о том, чтобы найти профессию, которая, не слишком ущемляя  тщеславие, позволила бы мне как можно скорее проявить это безразличие. Итак, самое естественное – юриспруденция. Маленькие противодействующие порывы тщеславия, надежды вроде двухнедельного изучения химии, полугодичное изучение немецкого языка, лишь усилили ставшее главным убеждение. Итак. Я приступил к изучению юриспруденции. Это означало, что несколько предэкзаменационных месяцев, расходуя огромное количество нервной энергии, в духовном плане я буквально питался древесной мукой, к тому же пережеванной до меня тысячами пастей. Но в определенном смысле мне это нравилось, как в известном смысле раньше нравилась гимназия и позже профессия чиновника, ибо это полностью соответствовало моему положению. Во всяком случае, я проявил поразительное предвидение, уже маленьким ребенком я имел достаточно ясное предчувствие относительно учебы и профессии. Отсюда я не ждал никакого спасения, здесь я уже давным-давно отступился.

Я почти и не выказал никакого предвидения. Однако, относительно значения и возможности для меня брака; это до сих пор самый большой ужас всей моей жизни пришел ко мне почти совершенно неожиданно. Ребенок развивался так медленно, эти вещи поверхностно лежали совсем в стороне от него, порой он испытывал потребность задуматься об этом, но то, что ему предстоит долгое решающее и даже ожесточенное испытание, он не предполагал. Но на самом деле, попытка брака  оказалась самой грандиозной и обнадеживающую попытку спасения, соответственно грандиозной оказалась и неудача.

 

Поскольку в этой области мне ничего не удается, я боюсь, буто мне также не удастся объяснить Тебе мои попытки брака. И все же успех всего письма зависит от  этого, ибо, с одной стороны, в этих попытках была сосредоточена вся имеющаяся положительная энергетика, с другой стороны, здесь с какой-то яростью так же сосредоточилось все отрицательные качества, следовательно, слабость, отсутствие уверенности в своих силах, чувство вины которые я считаю сорезультатом Твоего воспитания и которые форменным образом воздвигли преграду между мной и браком. Объяснение трудно мне также потому, что много дней и ночей я продумывал и исследовал все таким образом,  что теперь само видение затуманено. Но Твое полное, как я считаю, непонимание дела облегчает мне объяснение; уменьшить хотя бы немного это полное непонимание не кажется мне неимоверно трудным.

 

Прежде всего, мои неудачные попытки жениться Ты ставишь в ряд прочих моих неудач; я не имел бы ничего против, предположив, что Ты принимаешь мое прежнее объяснение неудач. Фактически такой ряд выстраивается, но Ты недооцениваешь его значение настолько, что, говоря об этом друг с другом, мы, собственно, говорим совсем о разном. Я решаюсь сказать, что во всей твоей жизни не случилось ничего, что имело бы для Тебя такое же значение, какое имели для меня попытки жениться. Вместе с тем я не думаю, что Ты не пережил ничего значительного, напротив, Твоя жизнь была гораздо богаче, полнее заботами и обильнее трудностями,  чем моя, но именно поэтому с Тобой и не случилось ничего подобного. Это подобно тому, что кому-то нужно взойти на пять низких ступеней,  а другому на одну, которая, однако, по крайней мере, для него, так же высока, как те пять; первый одолеет не только эти пять, но и еще сотни и тысячи других; он проживет большую и очень трудную жизнь, но ни одна из ступеней, на которые он всходил, не будет иметь для него такого значения, какое для другого та единственная, первая, высокая, непомерная для его сил ступень, на которую ему не взобраться и которая, собственно, не для него.

 

Назад | В начало | Читать дальше