Франц Кафка

Страница 6.

Вследствие этого я не только утратил  склонность к семейной жизни, как Ты говоришь, напротив, скорее я еще никогда не имел такого понимания семьи, преимущественно  отвращаемого  от Тебя (разумеется, бесконечного). Возможно, однако, что связи с людьми за пределами семьи страдали из-за Твоего влияния еще сильнее,  если только это возможно. Ты совершенно заблуждаешься, если думаешь, что для других людей я из любви и преданности делаю все, а для Тебя и семьи из-за холодности и измены не делаю ничего. В десятый раз повторяю: я бы все равно, наверное, стал нелюдимым и боязливым человеком, но отсюда еще долгий туманный путь туда, куда я пришел на самом деле. (До сих пор в этом письме  я умалчиваю сравнительно о немногом, теперь, однако, и далее мне придется умалчивать кое о чем, в чего (перед Тобой и собой)  мне еще слишком тяжело признаваться. Я говорю это для того, чтобы Ты, если общая картина там и сям вынужденно окажется неясной, не подумал, будто виной тому недостаток доказательств, скорее существуют доказательства, которые могли бы сделать картину невыносимо резкой. Очень не легко найти здесь середины). Впрочем, здесь достаточно напомнить о прошлом: перед Тобой я потерял веру в себя, зато приобрел безграничное чувство вины. (Памятуя об этой безграничности, я написал однажды правильно о ком-то: ""Он боялся, что позор еще переживет его".[1] Я не мог внезапно меняться, если встречался с другими людьми, скорее я испытывал перед ними еще большее осознание вины, ибо я ведь должен был, как уже говорил, исправлять то, в чем Ты был перед ними виновен в магазине при моем соучастии. Кроме того, каждого, с кем я общался, Ты в чем-нибудь упрекал открыто или тайно, мне приходилось извиняться и за это. Недоверие к большинству людей, которое Ты старался внушить мне в магазине и семье (назови мне хотя бы одного человека, который сколько-нибудь значил для меня в детстве,  и которого Ты, по крайней мере, однажды не уничтожал своей критикой) и которое, как ни странно, совершенно не тяготило Тебя (у Тебя было достаточно сил, чтобы выносить такое недоверие, кроме того, оно, возможно, было лишь признаком властителя) – такое недоверие, которое в моих детских глазах не подтверждалось ни в чем,  так как повсюду я видел недосягаемо прекрасных людей, прекращалось  в недоверие к самому себе и постоянный страх перед всеми остальными. Тут я, значит, определенно не мог спастись от Тебя. То, что тем самым Ты вводил в заблуждение самого себя, зависело, вероятно, от того, что Ты совершенно ничего не знал о моих связях с людьми, и недоверчиво и ревниво (разве я отрицаю, что Ты любил меня?) считал, что я где-то восполняю то, чего лишен в семейной жизни, так как невозможно все же, чтобы я жил так и вне дома.  Впрочем,  в этом отношении именно в детстве  недоверие к собственному мнению давало мне некоторое утешение. Я говорил себе: "Ты, конечно, преувеличиваешь, как всегда делают в юности, раздуваешь мелочи как великие исключения". Но позже с расширением кругозора я почти потерял это утешение.

            В иудаизме я нашел от Тебя мало спасения. Собственно говоря, спасение здесь было бы возможно, или еще более возможно, что в иудаизме мы оказались бы оба, или нашли бы в нем друг друга, Но что это был за иудаизм, который получал от Тебя! С течением лет, кстати,  у меня было три фазы представления о нем.

            Ребенком я, в соответствии с Тобой, принимался упрекать себя за то, что не ходил достаточно в храм, не постился и тд. Я считал, что поступаю плохо не по отношению к себе, а к Тебе, так что  чувство вины, которое всегда наготове, пронизывало меня.

            Позже, будучи молодым человеком. Я не понимал. Как можешь Ты со столь ничтожной долей иудаизма упрекать меня за то, что я (пусть из одного пиетета, как Ты выражался) не заставлял себя исполнять такую же малость. Насколько я мог видеть, это, в самом деле, было нечто ничтожное, развлечение, да и не развлечение даже, Ты посещал храм четыре  дня в году, был блике к безразличным, чем к тем, кто принимал это всерьез, терпеливо разделывался с молитвой как с формальностью, приводил меня часто в изумление, показывая в молитвеннике место, которое как раз читалось, все остальное время Ты позволял мне, раз уж я в храме (это было главным делом), слоняться где угодно. Итак, я прозевал и продремал там долгие часы (так скучно мне было, я думаю, только на уроке танцев), силился по возможности развлечь себя тем скромным разнообразием, которое там представлялось, например, когда открывали ковчег, что всегда мне напоминало тир, где тоже, если попасть в черный центр, открывалась дверца шкафа, только там всегда появлялось что-нибудь интересное, а здесь лишь старые куклы без голов[2].  Впрочем, мне там бывало часто страшно, не только, само собой разумеется, из-за множества людей, с которыми приходилось соприкасаться, но и потому, что однажды Ты мимоходом упомянул, что меня тоже могут вызвать к Торе. Годами я дрожал от страха при мысли об этом. В остальном, однако, моей скуке никто существенно не мешал, самое большее бармицве[3], но оно предполагало лишь смешного  заучивания наизусть, то есть, сводилось лишь к нелепому экзамену, и, кроме того, это уже связано с Тобой,  маленькие незначительные происшествия, например, когда Ты вызывался к Торе, и Ты хорошо справлялся с этим исключительно общественным –по моему ощущению – событием или когда во время поминовения усопших оставался в храме и меня выдворяли оттуда, что на протяжении долгих лет вызывало у меня едва осознаваемое чувство, вызванное, очевидно, отсылкой прочь и недостатком сколько-нибудь глубокого интереса, будто там происходит что-то непристойное. - Так было в храме,  дома это было еще более убого и ограничивалось первым пасхальным вечером, который, который под влиянием подрастающих детей все больше становился комедией с судорожным смехом. (Почему Тебе приходилось поддаваться этому влиянию?  Потому что Ты вызывал его.). вот, значит, каким был материал веры, которым мне пришлось питаться, к этому еще добавлялась простертая пука, указывающая на "сыновей миллионера Фукса", которые в дни больших праздников были с отцом в храме.  Я не понимал, что лучшего можно сделать с этим материалом, кроме как по возможности побыстрее освободиться от него, именно это казалось мне самым почтительным деянием.

            Однако  несколько позже я воспринимал это снова иначе и понял, почему Ты мог думать, будто я предал Тебя злонамеренно в этом отношении. От маленькой наподобие гетто деревенской общины Ты действительно вынес некий иудаизм, который, было его немного и растерялось еще кое-что в городе и в армии, но все же впечатлений и воспоминаний юности оказалось достаточным для некоего подобия еврейской жизни, ведь, в сущности, Ты не слишком-то нуждался в подобной помощи, а вышел из очень сильного рода и религиозные соображения, если они не слишком сталкивались с общественными, повлиять вряд ли могли. Сущность определяющей Твою жизнь веры заключалась в том, что Ты верил в безусловную правильность взглядов евреев, принадлежащих к определенному классу общества, и так как эти взгляды были родственны Твоей сути, Ты,  собственно, верил самому себе. Тут тоже было еще достаточно иудаизма, но для дальнейшей передачи ребенку его было мало, так как несколько этих частичек, отчасти непередаваемые юношеские впечатления, отчасти Твоя вселяющая страх натура, исчезли. И невозможно было сделать понятной из чрезмерного страха педантично за всем наблюдающему ребенку, что те несколько мелочей, которые Ты           во имя иудаизма исполняешь с равнодушием, соответствующим их мелочности, могут иметь более высокий смысл. Для Тебя они имели смысл, как напоминание о прежних временах  и поэтому Ты хотел поспособствовать  ими  мне, однако, поскольку и для Тебя они не имели самостоятельного значения, Ты мог делать это только убеждением и угрозами; с одной стороны, это не удавалось и Тебе приходилось с другой стороны, так как Ты вовсе не признавал слабость своей позиции, мое мнимое упрямство вызывало в Тебе ярость.

            В целом это не единичное явление, похожим образом  обстояло дело у большей части того переходного поколения евреев, которые переселились из относительно еще благочестивых деревень в города; это происходило само собой, только нашим отношениям, которые не имели недостачи в остроте, именно это еще добавляло мучительности. Напротив, в этом пункте Ты, как и я, можешь верить в свою невиновность, однако объяснять эту невиновность Ты должен сутью своей натуры и условиями времени, а не только внешними обстоятельствами, следовательно, не говорить, например, что у Тебя было слишком много других дел и забот, чтобы иметь возможность заниматься еще такими вещами. Таким образом, Ты обычно оборачиваешь свою несомненную невиновность в несправедливый упрек другим. Это слишком легко опровергнуть как вообще, так и здесь. Все же речь вовсе не идет о каких-то, скажем,  уроках, которые Ты обязан давать своим детям, а о примерной жизни, будь Твой иудаизм сильнее, Твой пример (иудаизма) был бы более обязывающим, это ведь, само собой разумеется, также вовсе не упрек, а лишь защита от твоих упреков. Ты недавно читал юношеские воспоминания Франклина[4]. Я, в самом деле, дал их Тебе прочитать намеренно, но не ради (как Ты иронично заметил) краткого рассуждения о вегетарианстве, а ради того, как описаны в книге отношения между автором и отцом, которые там описаны, и отношения между автором и сыном, которые поступают в специально для сына написанных воспоминаниях. Я не хочу здесь вдаваться в подробности.

            Определенное дополнительное подтверждение моего понимания Твоего иудаизма я получил в последние годы, когда Тебе показалось, что я стал больше заниматься еврейством. Поскольку Ты всегда уже заранее настроен отрицательно против каждого из моих занятий и особенно того, что вызывает у меня интерес, то же Ты проявил и здесь. Хотя все же можно было ожидать, что в этой исходной точке Ты сделаешь маленькое исключение. Все же это был иудаизм от Твоего иудаизма, который приводится здесь, так что возникала возможность установления новых отношений между нами. Я не отрицаю, что если бы Ты проявил интерес к этим моим занятиям, именно они могли бы показаться мне подозрительными. Мне не приходит в голову мысль утверждать, что в этом отношении я сколько-нибудь лучше Тебя. Но до испытания так и не дошло. Из-за меня иудаизм стал Тебе отвратителен. Еврейские книги нечитабельны, Тебя "тошнило от них". Это могло означать, что Ты настаивал на том, что только тот иудаизм, который Ты преподал мне в детстве, и есть единственно правильный, никакого иного не бывает. Но все же вряд ли мыслимо, чтобы Ты настаивал на этом. Тогда "отвращение могло лишь означать (помимо того, что оно относилось в первую очередь не к иудаизму, а к моей личности), что Ты неосознанно признавал слабость своего иудаизма и моего еврейского воспитания, не хотел никаких напоминаний об этом и отвечал на все напоминания с откровенной ненавистью. Впрочем, в своем отрицательном отношении ТЫ очень преувеличивал мое увлечение иудаизмом: во-первых, он нес в себе твое проклятие, во-вторых, во-вторых, решающим фактором этого развития было отношение к ближним, значит, в моем случае убийственным.