Франц Кафка

Письмо отцу

(перевод В.Белоножко)

Страница 4.

Мне лучше придерживаться действительного и понятного. Чтобы хоть немного самоутвердиться по отношению к Тебе и даже из некоего рода мести, я вскоре стал ловить в Тебе смехотворные черточки, замеченное преувеличивал. Как легко, например, Тебя заставлял закрывать глаза блеск имен большей частью лишь мнимо высокопоставленных особ и Ты мог рассказывать о них часами, например, о каком-нибудь имперском советнике или о ком-нибудь еще (с другой стороны, мне также причиняло некоторую боль то, что Тебе, моему отцу, необходимы такие ничтожные подтверждения собственной значимости, и Ты хвастался ими передо мной). Или я замечал твое пристрастие к непристойностям, произносимым Тобой очень громко, по поводу которых Ты смеялся, как будто Ты высказал нечто особенное, тогда как на самом деле это была лишь плоская, мелкая непристойность (правда, вместе с тем это было опять-таки постыдное для меня проявление Твоей жизненной силы. Разумеется, таких разного рода наблюдений было много; я радовался им, они давали мне повод для шушуканья и шуток, иногда Ты это замечал, сердился из-за этого, считал злостью, непочтительностью, но, поверь, для меня это было не чем иным, как, впрочем, непригодным  средством сохранения, то были шутки, которые позволяют себе по отношению к богам и королям, шутки, совместимые не только с глубочайшей почтительностью, но даже принадлежащие к ней.

            Между прочим, по отношению ко мне Ты тоже находился в сходном положении и прибегал к своего рода самообороне. Ты имел обыкновение напоминать, что мне слишком хорошо жилось, и как хорошо ко мне, в сущности, относились. Это верно. Но я не считаю, что это существенно мне помогало.

            Это правда, что мать была чрезмерно добра ко мне, но все это для меня было связано с Тобой, следовательно, в недоброй связи. Неосознанно мать играла роль загонщика на охоте. Если упрямство, антипатия и даже ненависть, вызванные Твоим воспитанием, каким-нибудь невероятным способом и могли бы помочь мне стать на собственные ноги, то мать сглаживала все добротой, разумной речью (в хаосе детства она представлялась мне воплощением разума), своим заступничеством, и опять я оказывался загнанным в Твой круг, из которого, вероятно, я вырвался иначе, на пользу Тебе и мне. или случалось так, что, собственно, до примирения не доходило, что мать лишь тайком защищала меня от Тебя, что-то тайно давала, что-то разрешала, тогда я опять-таки укрывающимся от света существом, мошенником, сознающим свою вину, по своему ничтожеству лишь окольными путями могущим получить даже то, на что имел право. Естественно, потом  я привыкал добиваться  таким способом для себя не только того, на что, даже по собственному мнению, имел право. Это опять-таки увеличивало чувство вины.

            Правда и то, что Ты едва ли разок побил меня. Но крик, прилив крови к Твоему лицу, поспешное отстегивание подтяжек, их готовность на спинке стула, все это было для меня чуть ли не хуже. Так, как будто должны повесить. Повесят на самом деле, тогда он умрет и все закончится. А если ему придется пережить все приготовления к казни и только когда перед его лицом повиснет петля, он узнает о своем помиловании, тогда он может страдать всю жизнь. Кроме того, из множества случаев, когда я по Твоему обоснованному мнению заслуживал порки, но по Твоей милости ускользал от ней, опять-таки чувство вины только скапливалось.

            С давних пор Ты упрекал меня (и один на один или при посторонних, унизительности последнего Ты никоим образом не чувствовал, дела Твоих детей всегда обсуждались на публике), что благодаря Твоему труду я жил безо всяких лишений, в спокойствии, тепле, изобилии. Вот я вспоминаю о замечаниях, которые должны были процарапать прямо-таки борозды в моем мозгу: Уже с семи лет мне пришлось ходить с тележкой по деревне", "Мы все должны были спать в одной комнате", "Мы были счастливы, если имели картошку", "На ногах у меня в течение долгих лет из-за нехватки зимней одежды были открытые раны", "Уже мальчиком мне пришлось отправиться в Писек, в лавку", "Из отчего  дома я не получал ничего даже в армии, я сам посылал домой деньги", "А все-таки, все-таки – отец всегда был для меня отцом. Кто осознает это сегодня! Что осознают дети! Никто этого не претерпел! Поймет ли это теперешний ребенок?". При других обстоятельствах такие рассказы могли бы стать отличным средством воспитания, могли бы придать бодрости и крепости, чтобы выдержать такие беды и лишения, которые перенес отец. Но Ты вовсе не хотел этого, ведь благодаря Твоим усилиям положение изменилось, возможности отличиться таким же образом, как Ты,  не существовало.  Такую возможность следовало бы создавать лишь насильственно и низвержением, нужно было оторваться от домашнего очага (при условии, что имелось бы достаточно решимости и силы для этого и мать со своей стороны не препятствовала бы этому). Но на это Ты вовсе не рассчитывал, Ты назвал бы это неблагодарностью, гипертрофированностью, непослушанием, изменой, безрассудством. В то время как с одной стороны Ты, приводя примеры, рассказывая и стыдя, подбивал к этому, с другой стороны Ты строжайше запрещал. Иначе Тебя, собственно говоря, если отвлечься от привходящих обстоятельств, должна была бы восхитить затея Оттлы с Цюрау. Ей хотелось в среду, в которой Ты вырос, ей хотелось трудов и лишений,  которые перенес Ты, она не хотела пользоваться плодами Твоих трудов, хотела, как и Ты, быть независимой от своего отца. Было ли столь страшным это намерение? Такое ли далекое от Твоего примера и твоих поучений? Ладно, в итоге намерения Оттлы не удались. Осуществлялись, вероятно. Немножко смешно, с излишним шумом, она недостаточно посчиталась с родителями. Была ли в этом исключительно её вина, не повинны ли также условия и. прежде всего, то, что Ты был отчужден от неё? Неужели в магазине она была Тебе менее чужой (как позднее Ты пожелал себе внушить, чем потом, в Цюрау?  И, определенно, разве не в твоей власти было (предположим, что Ты смог бы побороть себя  при этом) подбодрить, дать добрый совет, присмотреть за ней, может быть, даже простой терпимостью эту авантюру обернуть благом?

            После таких уроков Ты обычно горько шутил, что у нас все шло слишком хорошо. Но эта шутка в некотором смысле никакая не шутка. То, чего Тебе пришлось добиваться, мы получили из Твоих рук, но борьбу за жизнь во внешнем мире, которая Тебе сразу была доступна, и которая, разумеется, осталась и на нашу долю, эту борьбу мы должны были вести позднее, в зрелом возрасте, но детскими силами. Я не говорю, что наше положение непременно было неблагоприятнее Твоего, скорее оно было равноценным (причем, конечно, исходные позиции не сравнимы), мы в убытке из-за того, что не можем похвалиться нашей нуждой и никого не можем усмирять ею. Как это делал Ты с собственной нуждой. Я также не отрицаю, что мог бы действительно воспользоваться плодами твоих больших и успешных трудов, реализовать их и к радости Твоей продолжить работу, однако, именно наше отчуждение воспрепятствовало этому.  Я мог пользоваться тем, что Ты давал, но лишь со стыдом, усталостью, слабостью, чувством вины. Поэтому я не могу быть Тебе благодарен за все, а лишь по-нищенски.

            Следующим внешним результатом  всего этого воспитания  было то, что  я стал избегать всего, что хотя бы отдаленно напоминало о Тебе. Прежде всего, магазина. По сути, особенно в детстве, пока это был просто магазин в переулке, он должен был бы меня очень радовать, он был таким бойким местом, по вечерам освещен, там многое можно было увидеть, услышать, во многом помочь, отличиться, но, главное, восхищаться  Тобою, Твоим  великолепным коммерческим талантом, тем, как Ты торговал, общался с людьми, шутил, был неутомим, в сомнительных случаях сразу находил решение и так далее так далее, еще как Ты упаковывал или открывал ящик, в общем и целом было достопримечательным зрелищем и не такой плохой  школой в детстве. Но так как постепенно Ты всячески пугал меня, а магазин и Ты для меня сливались воедино, мне и в магазине не было удобно. Вещи, которые поначалу казались мне там сами собой разумевшимися,   мучили. Устыжали меня, в особенности Твое обращение с персоналом. Не знаю, может быть, в большинстве мест оно было таким же (в Assikuracioni Generali[1], например, в мое время оно действительно было похожим, свой уход оттуда я объяснил директору, не совсем правдиво, но и не совсем лживо. Тем, что не могу выносить оскорблений, которые, впрочем, мне не предназначались. К этому я был болезненно чувствителен еще с детства), но другие магазины меня в детстве не заботили. А в Твоем  магазине я видел и слышал, как Ты ругаешься, кричишь и бушуешь, так по тогдашним моим представлениям не поступал никто в мире. Не одни оскорбление, прочие тиранство тоже. Когда Ты, например, одним движением сбрасывал с прилавка товары, которые Ты не хотел смешивать с прочими – только безрассудство твоего гнева извиняло Тебя немного, а приказчик должен был их поднимать. Или Твое привычное высказывание по поводу одного страдающего болезнью легких приказчика: "Хворый пес, пусть он сдохнет!". Ты называл  служащих "оплаченными врагами, они и были ими, но прежде чем они ими стали, Ты казался мне их "платящим врагом". Там я получил и великий урок того, что Ты можешь быть неправым; если бы дело было во мне. Я бы не так скоро это заметил, ибо слишком сильно было во мне чувство собственной вины, которое Тебя оправдывало; но там были, по моему, позднее, правда, немного, но не слишком исправленному детскому мнению, чужие люди, которые все же работали на нас и за это почему-то должны жить в постоянном страхе перед Тобой. Конечно, тут я преувеличивал, так как предполагал, что Ты внушаешь им такой же ужас, как и мне. Если бы было так, они вообще не могли бы жить, но поскольку они были взрослыми людьми в большинстве случаев с отличными нервами, оскорбления они без забот стряхивали с себя и это вредило, наконец, Тебе больше, чем им. Однако для меня это делало магазин невыносимым, так как слишком уж напоминало о моем отношении к Тебе:  не принимая уж во внимание Твое властолюбие, и как коммерсант Ты настолько превосходил вех, кто когда-либо учился у Тебя, что никакие результаты их работы не могли Тебя удовлетворить, примерно так я вечно вызывал Твое недовольство. Поэтому я, естественно, принимал сторону служащих, впрочем, также потому, что по своей нерешительности не понимал, как можно ругать чужих людей таким образом, и при этом из нерешительности хотел примирить страшно возмущенный, по моему мнению, персонал с Тобой, с нашей семьей уже ради моей собственной безопасности. Обычного вежливого обращения с персоналом казалось мне недостаточно, я должен быть не просто скромным. А смиренным, не просто приветствовать первым, но по возможности не допускать, чтобы приветствовали меня. И если бы я внизу, личность ничтожная,  стал лизать им ноги,  даже этого было бы недостаточно, чтобы компенсировать то, что наверху Ты, хозяин,  на них набрасывался. Отношения. В которые я вступал здесь с окружающими. Оказывали воздействие за пределами магазина и в будущем (нечто похожее, но не столь опасное и глубокое, как у меня, наблюдается у Оттлы, пристрастившейся к общению с бедными, к раздражающему Тебя доброму отношению к прислуге и тому подобном). В итоге я почти боялся магазина и, во всяком случае, он уже не был моим делом еще до того, как я поступил в гимназию и  тем самым еще больше от него отдалился. К тому же это казалось совершенно непосильным для моих способностей, раз уж он, как Ты говорил, истощил даже твои. Потом Ты отыскивал (сегодня меня это трогает и устыжает) в чрезмерной антипатии вместе с Тобой к твоему магазину, Твоему делу даже немного услады для себя, утверждая, что у меня отсутствует деловая сметка, что у меня в голове более высокие идеи и тому подобное. Мать, конечно, радовалась этому объяснению, которое Ты выдавливал из себя, и я в своем тщеславии и безысходности тоже вынужден был ему поддаться. Однако если бы действительно или преимущественно "самые высокие идеи" отвлекли меня от магазина (который теперь, но только теперь и в самом деле честно ненавижу), они должны были бы обнаружиться в чем-то ином, а не в том, что бы спокойно и боязливо проплыть мне через гимназию и изучение права и высадиться, в конце концов, у чиновничьего письменного стола.