Франц Кафка

Письмо отцу

(перевод В.Белоножко)

Страница 3.

Мое положение того времени станет, вероятно, понятнее, если я сравню его с положением Феликса. Ты и с ним обращаешься схожим образом, да к нему применяются даже более  ужасные средства воспитания, если, по Твоему мнению, он  во время еды делает что-то неопрятно, Ты не довольствуешься тем, что говоришь ему, как мне когда-то: "Ты – большая свинья", а еще добавляешь: "Настоящий Герман" или "Совсем, как твой отец". Но теперь это, вероятно, вредно – более точного слова, чем "вероятно", подобрать нельзя, чтобы высказать Феликсу на самом деле несуществующего, ибо, даже если в качестве дедушки Ты для него нечто особенное, но не все, однако же, как для меня, кроме того, у Феликса спокойный, в известной мере уже сейчас мужской характер, от громового голоса он, вероятно, засмущается, но  длительное время подчиняться себе не позволит, но, главное, он бывает с Тобой сравнительно редко, к тому же находится и под другими влияниями. Ты для него скорее сборище  милых курьезов, из которых он может выбирать те, что ему по вкусу. Для меня в тебе не было ничего курьезного, я не мог выбирать, я должен был принимать все.

            И притом я не мог возразить, так как Ты с самого начала не мог говорить спокойно о вещах, с которыми Ты не согласен или что не исходит только от Тебя, твой властный темперамент не допускает этого. В последние годы Ты объясняешь это неврозом сердца не знаю, был ли Ты когда-нибудь, в сущности, другим, самое большее невроз сердца у Тебя – лишь средство для осуществления своего господства, так как мысль о нем должна задушить у других последние возражения. Это, конечно, не упрек. Всего лишь констатация факта. По поводу Оттлы:[1] "С ней совсем нельзя разговаривать, она тотчас же переходит на личность", - говоришь Ты обычно, но на самом деле не она переходит первой: Ты путаешь дело с личностью, дело сбивает Тебя с толку, и Ты решаешь его сразу, не выслушивая личности; последующие возражения еще больше раздражают Тебя, но никогда не переубеждают. Только потом можно от Тебя услышать: "Делай, что Тебе угодно; по мне так Ты свободна; Ты совершеннолетняя; я Тебе не советчик". И все это с о странной хриплой нотой ярости и полнейшего осуждения, перед которым и сегодня я только дрожу меньше, чем в детстве, что исключительное чувство детской вины сменилось рассмотрением нашей обоюдной  беспомощности.

            Невозможность спокойного общения имела еще одно весьма естественное последствие: я разучился разговаривать. Конечно, в любом случае я не стал бы великим оратором, однако, сносным человеческим языком я овладел бы. Но Ты уже рано запретил мне слово, Твоя угроза: "Ни слова против!" и воздетая при этом рука сопровождают меня с незапамятных времен. Ты наделил меня –как только заходит речь о твоих делах, Ты – отличный оратор, - запинающейся, заикающейся манерой разговаривать, но и это было для Тебя слишком, в конце концов, я замолчал, сначала, вероятно, из упрямства, затем потому, что не мог  рядом с Тобой ни думать, ни говорить. И так как исключительно Ты был моим воспитателем, это имело последствия во всей моей жизни. Это вообще странная ошибка, если Ты считаешь, что я никогда Тебе не подчинялся. 2Всегда и во всем контра" не было на самом деле моим жизненным принципом по отношению к Тебе, как Ты считаешь и в чем упрекаешь меня. Напротив, если бы я слушался Тебя меньше, Ты, конечно, был бы больше мною доволен. Скорее всего, твои меры воспитательного характера точно достигли цели; так как такой, какой я есть (отвлекаясь, конечно, от сути и влияния жизни),  я результат твоего воспитания и моей покорности. То, что, тем не менее, результат этот для Тебя мучителен, то, что неосознанно Ты отказываешься признать его результатом твоего воспитания, объясняется тем, что твоя рука и мой материал так чужды друг другу. Ты говорил: 2Ни слова против!" и хотел тем самым заставить замолчать во мне неприятное Тебе противодействие, но Твое влияние на меня было слишком сильным, я был слишком послушен, я полностью умолкал, прятался от Тебя и отваживался двигаться лишь тогда, когда оказывался от Тебя так далеко, что Твое могущество не могло меня достать, во всяком случае, непосредственно. однако Ты вновь стоял передо мной, и Тебе все опять казалось "контра", тогда как это было лишь естественным следствием Твоей силы и моей слабости.

            Твоими самыми эффективными, во всяком случае, по отношению ко мне, совершенно неотразимыми ораторскими средствами были: ругань, угроза, ирония злой смех и – поразительный прием – самооплакивание.

            Я не могу припомнить, чтобы Ты обругал меня прямо и явно оскорбительными словами. И необходимости в этом не было, у Тебя для этого было много других средств, к тому же в разговорах дома и особенно в магазине иной раз и безо всякого повода ругательства в моем присутствии обрушивались в таком количестве, что подростком я был почти оглушен ими, у меня не было никаких оснований не относить их к себе, так как люди, которых Ты ругал, определенно, были не хуже меня и Ты, естественно, бывал ими недоволен не более чем мной. И даже здесь опять присутствовала твоя загадочная невиновность и непогрешимость, Ты ругался безо всякого стеснения, , других Ты порицал за оскорбления и запрещал их.

            Ругань Ты подкреплял угрозами и теперь это уже относилось непосредственно ко мне. в меня вселяло страх "Я разорву тебя на части!", хотя я знал, что ничего ужасного не последует (о чем ребенком я, конечно, не знал), но этому почти соответствовало мое представление о Твоем могуществе, о том, что Ты в состоянии исполнить и это. Страшно было и тогда, когда Ты с криком бегал вокруг стола, чтобы схватить кого-нибудь, хотя очевидно было, что никого Ты хватать не собирался, а лишь притворялся, и мать для видимости спасала кого-нибудь. Повторись это, и ребенку покажется, что лишь благодаря твоей милости ему сохранена жизнь, и он считал это незаслуженным  от Тебя подарком. Такого же свойства были угрозы из-за непослушания. Если я делал что-то, что Тебе не нравилось, и Ты грозил мне неудачей, то почитание Твоего мнения было столь велико, что неудача, пусть даже и впоследствии, была неизбежной. Я потерял доверие к свойственному мне поведению. Я был весь в сомнениях и колебаниях. Чем старше я становился, тем больше было материала, который Ты мог предъявить мне в доказательство моей никчемности, постепенно Ты в известном смысле действительно оказался прав. Я опять-таки остерегаюсь утверждать, что стал таким только из-за Тебя;  Ты лишь усилил то, что во мне было, но усилил чрезмерно, так как Ты был слишком силен именно рядом со мной и пускал в ход все могущество.

            Особенное доверие Ты питал к воспитанию иронией, она больше всего соответствовала твоему превосходству надо мной. Наставление у Тебя обычно имело такую форму: "Иначе Ты это так-таки сделать не мог? Для Тебя это, пожалуй, многовато? Для этого у Тебя, конечно, времени не найдется? И тому подобное. Вдобавок каждый такой вопрос сопровождался злой усмешкой и злым лицом. В известной мере наказание ощущалось еще до того, как узнаешь, что сделал что-то плохое. Задевали и те выговоры, при которых обращаются как к третьему лицу, когда я не удостаивался даже злого обращения; Ты, например, обращался по форме к матери, а, по сути, ко мне, сидящему тут же, например, "От господина сына этого, конечно, не добьешься и тому подобное. (Это потом перешло в контригру, так что я, например. Не осмеливался, а затем уже по привычке не думал даже о том, чтобы обратиться к Тебе непосредственно, если мать была рядом. Для ребенка гораздо безопаснее спросить о Тебе сидящую возле Тебя мать  тогда спрашивают у матери "Как чувствует себя отец?" и тем самым предохраняют себя от неожиданностей).  Конечно, случалось, когда полностью разделялась самая злая ирония, а именно когда она касалась другого, например, Элли, с которой я ссорился в течение долгих лет. Для меня это был праздник злости и злорадства, когда почти каждый раз за обедом Ты говорил о ней: "На расстоянии десяти метров от стола она должна сидеть, эта толстая девка" и затем на своем стуле зло, без малейшего оттенка дружелюбия или снисходительности, а как ожесточенный враг, карикатурно изображая, как отвратительно она. По Твоему мнению, сидит. Как ни часто приходилось повторять такое и похожее, фактически Ты достиг этим малого. Я думаю, причина в том, что степень ярости и злости ни в коей мере не соответствовали поводу, их вызвавшему, не верилось, что подобная ярость могла быть вызвана таким пустяком, как неправильное сидение за столом, а что  уже до самой вспышки ярость накопилась в Тебе и что лишь случайно именно этот повод стимулировал её. Поскольку существовала уверенность, что повод в любом случае найдется, не старались быть внимательными, а постоянные угрозы действовали притупляющее; в то, что бить не будут, мы были почти уверены. Вот так становятся угрюмым, невнимательным, непослушным ребенком, постоянно ищущим убежища, чаще всего внутреннего. Так страдал Ты, так страдали мы. По-своему Ты был совершенно прав, когда со стиснутыми зубами и смехом-клекотом, впервые вызывавшим у ребенка адское представление, Ты говорил (как недавно в связи с письмом из Константинополя): "Вот уж компания!".

            Совершенно несопоставимо с Твоим отношением к детям случалось, что Ты вслух жалел самого себя, а это бывало очень часто. Я признаюсь, что в детстве совершенно не сочувствовал (позже пожалуй), не понимал, как вообще Ты можешь надеяться обрести сочувствия. Ты был таким гигантом во всех отношениях, зачем Тебе наше сочувствие или даже помощь? Её Ты должен бы, в сущности, презирать, как часто и нас самих. Поэтому я не верил жалобам и отыскивала ними какое-нибудь тайное намерение. Лишь позднее я понял, что действительно страдал из-за детей, но в то время, когда при других обстоятельствах жалобы  еще могли бы вызвать детскую, открытую безо всяких сомнений готовность прийти на помощь, она опять-таки казалась совершенно ясно мне лишь унизительным средством воспитания, которое само по себе не очень сильно, но его побочное действие состояло в том, что ребенок привыкал не принимать слишком серьезно вещи, которые как раз должны приниматься во внимание.

            Имелись из этого и счастливые исключения, большей частью когда Ты страдал молча, и любовь и доброта во мне силой своей преодолевали все препятствия и выступали непосредственно. Хотя это бывало редко, зато чудесно. Например, когда я видел Тебя в жаркий летний полдень после обеда  устало дремлющим облокотившись на  конторку, или когда по воскресеньям Ты, измученный, приезжал  к нам на летнюю дачу; или когда во время тяжелой болезни матери Ты, сотрясаясь от рыданий, припал к книжному шкафу, или когда Ты во время моей последней болезни заглянул ко мне в ко мне в комнат у Оттлы, остановился на пороге, вытянул шею, чтобы увидеть меня в кровати и, не желая меня тревожить, лишь приветственно помахал рукой. В такие времена я ложился и плакал от счастья и плачу теперь снова, когда пишу это.

У тебя, правда, редко, можно было увидеть особенно красивую улыбку, тихая, спокойная, доброжелательная, она может совершено осчастливить того, кому предназначена. Я не могу припомнить, чтобы в детстве она была обращена исключительно ко мне, но, по-видимому, такое бывало, так как почему бы в этом было отказано тогда мне, я ведь казался Тебе еще невинным и был Твоей великой надеждой. Впрочем, такие приятные впечатления с течением времени тоже не приносят ничего другого, кроме усиления чувства моей вины и сделали мир еще более не понятным для меня.