Франц Кафка

Страница 2.

Тогда, именно тогда я все время нуждался в подбадривании. Уже вид Твоего обнаженного тела подавлял меня. Я вспоминаю, например, как мы с Тобой раздевались в одной кабине купальни. Я нежен, слаб, хрупок. Ты сильный, большой, широченный. Уже в кабине я представлялся себе жалким, как раз не только в сравнении с Тобой, а пред всем миром, так как Ты был для меня мерой всех вещей. Когда же мы выходили затем из кабины к людям, я, схватив Тебя за руку, маленький скелет, неуверенный,  стоял босиком на настиле, страшась воды, неспособный перенять Твои приемы плавания, которые Ты демонстрировал мне с добрыми намерениями, на самом же деле всегда к моему глубокому стыду, тогда я во всем разочаровывался и весь мой горький опыт во всех областях великолепно сочетался с такими моментами. Лучше всего я чувствовал себя, когда Ты раздевался первым, и я оставался в кабине один, и до тех пор пытался оттянуть позорный момент публичного появления, пока Ты не приходил, наконец, посмотреть и выдворял меня из кабины. Я был благодарен Тебе за то, что Ты, казалось, не замечал  моего бедственного положения, к тому же я гордился телом своего отца. Впрочем, сегодня разница между нами еще разительнее.

            В дальнейшем этому соответствовало Твое духовное превосходство. Собственными силами Ты вознес себя так высоко, что обзавелся неограниченным доверием к собственному мнению. Меня, ребенка, это ослепляло даже не так, как позже в юности. Из своего кресла Ты управляешь миром. Твоё суждение были истинным, всякое другое – безумное, сумасбродное, ненормальное, meschuggе[1]. При этом Твоя самоуверенность была так велика, что Ты не считал себя вообще обязанным быть последовательным, и, тем не менее, не переставал оказываться правым. Могло даже случиться, что  у Тебя  нет мнения по поводу какого-нибудь дела и, следовательно, все мнения, которые вообще возможны относительно этого дела, без исключения, были неверными.  Ты мог, например, ругать чехов, потом немцев, затем евреев, причем не только по выбору, а вообще, и, в конце концов, вовсе никого не оставалось, кроме Тебя. Ты становился для меня загадочным, как все тираны, чье право основано на их личности, не на разуме. По крайней мере, мне представлялось таким образом.

            Теперь, однако, Ты поразительно часто сохраняешь правоту относительно меня,  в разговорах это было само собой разумеющимся, потому что до бесед едва ли доходило, но также и в действительности. Однако и в этом не было ничего особенно непонятного. Ведь все мое мышление находилось под твоим тяжелым гнетом, в том числе в мыслях, не совпадающих с Твоими, в них особенно. Все эти по видимости независимые от Тебя мысли с самого начала были придавлены Твоим отрицательным суждением, вынести его вплоть до самого полного и последовательного осуществления замысла было почти невозможно. Я говорю здесь не о каких-то высоких мыслях, а  о любой маленькой детской затее. Стоило счастливо напасть на какое-нибудь дело, преисполниться им, прийти домой и сказать о нем, и ответом были иронический вздох, покачивание головой, постукивание пальцем по столу: "А получше чего-нибудь не отыскал?", или "Мне бы Твои заботы", или "Не до того мне", или "Тоже  событие!", или "Гроша ломаного не стоит!".  конечно, нельзя было требовать от Тебя восторгов по поводу каждой детской выдумки, когда Ты жил в заботах и хлопотах. Речь шла вовсе не об этом. Речь шла о том, что Ты всегда и принципиально готовил такие разочарования ребенку в силу противопоставления своей сути, далее эта противоположность в силу нагромождения материала, усиливалась. Так что, в конце концов, она по привычке давала о себе знать даже тогда, когда наши мнения совпадали, наконец, эти разочарования ребенка становились не просто разочарованиями в ситуации, а поскольку речь шла о Твоей всеопределяющей личности, это сталкивалось с моей сутью. Я не мог сохранить до конца мужество, решительность, уверенность, которые иной раз доставляли радость, если Ты был против или можно было только предположить Твое оспаривание, а предположить это можно было относительно, пожалуй,  всего, что я делал.

            Мыслей это касалось точно так же. Как и людей. Стоило мне проявить чуть-чуть интереса к человеку, - а из-за моего характера это происходило не часто, - как Ты, не принимая во внимания на мои чувства и не обращая внимания на мои суждения, выступал с поношением, очернением и унижением его. По-детски невинные люди, как, например. Еврейский актер Лёви[2], должны были расплачиваться. Не зная его, Ты, не помню уж, по какому поводу, сравнивал его с каким-то отвратительным паразитом, и как часто по поводу людей, которые были мне дороги, Ты автоматически пускаешь в ход поговорку о собаках и блохах[3]. Кстати, об актере я вспомнил здесь потому, что по поводу Твоих суждений о нем я отметил тогда для себя мысль: "Так говорит отец о моем друге (которого он вовсе не знает), лишь потому, что тот мой друг. Я всегда смогу высказать ему это, когда он попрекнет меня в недостатке сыновьей любви и благодарности". Мне всегда была непонятна Твоя полная бесчувственность к тому,  какое горе и стыд Ты был способен вызвать во мне своими словами и суждениями, казалось, Ты не имел представления о своей власти надо мной. Конечно, я тоже нередко обижал Тебя словом, но это я всегда осознавал, я раскаивался уже в тот момент, когда говорил. Ты же беспощадно бил своими словами, Ты не сожалел ни тогда, ни потом, перед Тобой я был полностью беззащитен.

            Но таким было все твое воспитание. Ты, я верю, имеешь талант воспитателя, человеку твоего склада Твое воспитание определенно пошло бы на пользу, он не пропустил бы мимо ушей разумность того, что ты говорил бы ему,  не беспокоился по поводу будущих огорчений и обстоятельств и поступал соответственно. Однако, для меня, ребенка, все, что Ты выкрикивал мне, было прямо-таки приказанием с неба, я никогда не забывал этого, оно оставалось для меня самым важным средством для оценки мира, прежде всего оценки Тебя самого, а тут Ты оказываешься несостоятельным. Так как в детстве я был с Тобой вместе преимущественно во время еды, Твои уроки в значительной степени были уроками правильного поведения за столом. Все, что пребывает на столе, должно быть съедено, о доброкачественности еды говорить не полагается, - однако, Ты часто находил еду несъедобной, называл "жратвой", говорил, что скотина (кухарка) испортила её.  Поскольку аппетит у Тебя был как у оголодавшего и пристрастился Ты есть все очень быстро, горячими и большими кусками. Ребенок должен был торопиться, угрюмая тишина за столом прерывалась призывами: "Сначала съешь, потом говори", или "Быстрее, быстрее, быстрее", или "Смотри, я давно уже съел". Кости грызть нельзя, Тебе можно. Нельзя было прихлебывать уксус, Тебе можно. Главное, чтобы хлеб обязательно отрезали, то, что Ты отрезал его измазанным в соусе ножом, было неважно. Нужно было следить, чтобы на пол не падали крошки, под Тобой оказывалось больше всего. За столом можно было заниматься только едой, Ты же чистил и обрезал ногти, заострял карандаши, ковырял зубочисткой в ушах. Пожалуйста, отец, пойми меня правильно, сами по себе это были совершенно незначительные мелочи, угнетающими для меня они становились только потому, что Ты, для меня человек необычайно авторитетный, сам не придерживался заповедей, обязательных для меня. вследствие этого мир для меня делился на три части: один мир, где жил я, раб, подчиняясь законам, которые были изобретены исключительно для меня и которые я, неизвестно почему, никогда не мог исполнить полностью, в другом мире,  бесконечно далеком от моего, жил Ты, занимаясь управлением, отдачей приказаний досадуя по поводу их неисполнения, и, наконец, третий мир, где жили остальные люди, счастливые и свободные от приказаний и повиновения. Я все время был в устыжении, либо я исполнял Твои приказания, и это было стыдно, так как они предназначались только для меня, либо мне было стыдно и тогда, когда я упрямился, ибо как смел я упрямиться по отношению к Тебе, либо был не в состоянии выполнить их, так как не имел. К примеру. Ни Твоей силы, ни Твоего аппетита, ни Твоей сноровки, хотя Ты требовал этого от меня как нечто совершенно естественное, это и был наибольший стыд. Вот как складывались не масли, но чувства ребенка.