Франц Кафка

Страница 6.

Я видел, что значила для тебя та женитьба. Тебе нужна была женщина. Никто не понимал это лучше, чем я, поверь. Я был вполне нормальным человеком, а? В Праге существовало достаточно уголков, где можно было найти женщину (полагаю, что бы не произошло с тех пор, они еще существуют и всегда будут).  Я попытался помочь тебе; предлагал отправиться туда вместе, сказал это в присутствии твоей матери, которая –что шокировало тебя – была полностью со мной согласна. Мы так хотели помочь тебе; даже твоя собственная мать пошла на это.
Но в том письме (не рассчитывая, что оно попадет ко мне) ты обвинил меня в желании унизить тебя и бог знает, в чем еще. Ты хотел жениться на шлюхе, но оскорбился от совета нанять такую?
Ты, 36-ти летний, написавший письмо всего лишь через несколько дней после отказа от попытки жениться вторично, находишь, что твой, умудренный опытом отец высказал тебе свое «презрение» по этому поводу; более того, говоря с тобой искренне, как многоопытный человек с юношей, отец сообщил тебе сведения, которые якобы послужили причиной твоего смехотворного убеждения, что ты вообще не в состоянии никогда жениться, никогда. Вроде уже за двадцать лет до скандала с Юлией Вохрызек, «несколькими откровенными словами» (как ты выразился)  отец превратил тебя  в человека, неспособного жениться и столкнул в «грязь, как будто таковым было мое будущее». Ты вспоминаешь одну из совместных прогулок со мной и матерью на Йожефплатц, когда ты полюбопытствовал о, ну, чувствах мужчины и женщинах; я был открытым и искренним, сказал, что могу дать совет, куда отправиться, чтобы безопасно заняться этими вещами и не притащить домой всякую болезнь. Тебе было 16, уже мужчина, не ребенок, а? Разве не то время говорить о подобных делах?
Сказать, что я вспоминаю? Однажды ты поссорился с матерью и мной, из-за того, что мы не просветили тебя в вопросах секса, твои слова-то. А теперь ты жалуешься, что я пытался  направлять тебя в этих делах. То ли направил, то ли нет. Решай, где правда, решай как сам захочешь.  Ты убежден: чтобы  я  ни делал, именно потому, что я что-то  делал, ты не смог заставить себя жениться. Когда ты надумал жениться на девушке из семейства Бауэр, разве я не уступил, желая доставить тебе приятное? Хотя финансово ты не был готов к женитьбе, хотя мне пришлось оказывать финансовую помощь двум твоим сестрам, хотя у меня было достаточно забот, ты доставил мне, больному человеку,  достаточно неприятностей, убедив вложить в mechulah[20] асбестовую фабрику? Разве я не уступил? И когда эта девушка приехала в Прагу познакомиться с нами, разве не ты написал «Моей семье она нравится даже больше, чем мне того хочется». Короче, дело обстояло таким образом: тебе не нравилось все, что нравилось нам и не потому ли ты не смог жениться на ней?
Давно это было, много воды утекло…а, все это уходит в прошлое, слабеет… но подожди, я еще не кончил.
Ты говоришь, что написал письмо, желая пояснить, почему не смог жениться. А я пишу, потому что ты пытался написать за меня, даже  это пытался отнять у своего отца. Ответил на свое письмо, прежде чем  я сам смог; вообразил,  как бы ответил я. Избавить меня от забот…. Блестяще, как говорят твои эксперты. Со своим замечательным даром известного писателя ты выражаешь все лучше меня. И тут как тут с ответом, быстрее меня. Ты сорвал слова у меня с языка; обвиняешь себя (от моего имени) в «хитроумии, раболепии, паразитизме и неискренности», взваливая все беды своей жизни на меня.  Тут-то ты опять - в последний раз – проявил свои хитроумие, угодливость, паразитизм и неискренность: выкинул фокус, украл у отца шанс защитить себя. Гений. Что же осталось сказать о тебе – ужасно, как хорошо ты знаешь себя, мой мальчик – если называешь себя паразитом, который не только жалит, но и сосет кровь для поддержания жизни. И даже это еще не конец твоим уловкам и жульничеству. Ты затем признаешься, что  все «поправки», «возражения», как ты, человек, получивший дорогое образование, выражаешься, «проистекают» не от твоего отца, а от тебя самого, Франца Кафки. Вот и доказательство, что я знаю кое-что о тебе, а ты со всеми твоими мозгами, не можешь знать обо мне: ты говоришь, что всегда писал обо мне, и все было обо мне, твоем отце; но на самом деле все это было о тебе. О тебе. Насекомом, которое барахтается на спине, размахивает ногами в воздухе, не в состоянии подняться и отправиться в Америку или на Великую Китайскую Стену. О тебе, тебе самом.   И в твоем письме, после того, как защищаешь меня от себя, наконец-то признаешься – и снова правильно, правильно всегда – ты произносишь последнее слово в доказательство своей безгрешности, о чем я, коммерсант, хозяин магазина, не имею понятия. Я имею в виду «правду» о нас, которая, как ты надеешься, «облегчит нам обоим жизнь и смерть».        
Как же ты закончил, Франц. Последняя женщина[21], которую ты нашел. Бог знает, она не была нам желанна. Жить с восточноевропейской еврейкой, жить во грехе. Мы посылали тебе деньги; это все, что мы могли сделать. Даже если бы навестили тебя, проглотив свою гордость, и встретились с этой женщиной, наше присутствие только ухудшило бы твое состояние. Это понятно из всего, что написал ты, из всего написанного о тебе: все, касавшееся нас, вызывало у тебя депрессию и враждебность. Мы знали, что она кормит тебя неправильно, готовит, как цыганка, на спиртовке. В Берлине она  устроила тебя  в плохо обогреваемой лачуге… да простит меня Бог (Брод поведал об этом всему миру); на твоих похоронах я должен был повернуться к ней спиной.
Франц.… Помнишь, когда ты получил из издательства Курта Вольфа экземпляры своей книги В Штрафной колонии… Ты дал мне одну и я сказал: «Положи её на ночную тумбочку». Говоришь, что я никогда о ней не упоминал. Ну, не понимаешь что ли – я не книжный человек. Признаюсь в этом сейчас. Я читал понемногу – страницу или две за раз. Если ты видел тот экземпляр - там через каждые две-три страницы есть карандашные пометки,  чтобы знать в следующий раз, где я остановился. Она не была похожа на те книги, которые я знал. – да особенно и не было времени на чтение, работал как вол с самого детства; у меня, мальчугана, в отличие от тебя, не было возможности запереться наедине с книгами. Помер бы с голода. Но это тебе известно. Можешь понять, что мне стыдно было  – нечем гордиться - признаться, что трудно понимать твои писания, они все казались мне странными.
Ну и что! Знаю, что не очень образован, но я знал, как жить  и выжить.
Подожди … дай мне минутку … ускользает из памяти… Да, можешь вообразить, что наше чувство, когда Оттла сообщила о твоем туберкулезе? Как же ты решился напомнить мне, что я однажды, вспылив, сказал никуда не годному помощнику, кашлявшему на весь магазин (тебе надо было бы поработать с этими ленивыми goyim)[22], что ему следовало бы помереть, больной собаке. Разве я знал, что у тебя тоже  будет туберкулез? В том, что у тебя испортились легкие, нашей вины не было. Я пытался развить твою грудную клетку и учил плавать;  тебе не следовало покидать наш дом, родительский уход и перебираться в эту крысиную нору в Schonbornpalais. Да и лачуга в Берлине… Все-таки у нас были хорошие времена, не правда ли Франц? Когда после уроков плавания ели сосиски, запивая их пивом? Во всяком случае, умирая, ты вспоминал и пиво и сосиски.