Франц Кафка

Страница 5.

Ты всегда зависел от кого-нибудь. Твой друг Брод, бедолага! Не будь этого маленького горбуна, кто бы сегодня знал о твоем существовании? Ведь вообще ничего не осталось,  начиная с рукописей, которые ты сам хотел сжечь, и кончая твоими сестрами, сгоревшими в газовых камерах. Те люди, которых ты изобрел[17], Гестапо, конфисковало твои бумаги в Берлине. Даже известные эксперты по Кафке, везде сующие свой нос, не обнаружили и следа. Ты как-то заявил, что любишь Макса Брода больше чем себя. Это заметно. Тебе нравилось его мнение о твоей персоне, что ты не знаешь сам себя. (видишь, временами я не такой уж grob[18], необразованный, ничего не знающий, кроме своего чуднoго товара; может именно от тебя я и приобрел какое-то ‘понимание сути’). По описанию Брода я и сам не признал бы собственного сына: «Аура Кафки выдавала в нем необычайную силу, нечто, я не смог обнаружить нигде, даже при встречах с великими и известными людьми…непогрешимая цельность его проникновения во внутренний мир явлений не выносила малейшей лакуны; он никогда не произносил малозначащих слов… Жизнеутверждающий, он  с иронией и терпимостью относился к идиотизму окружающего мира, и потому был полон печального юмора.».
Должен сказать, что ни мать, которая, вернувшись после работы и проведя день на ногах в магазине,  мирилась с твоими чудачествами, ни сестры, принимавшие участие в твоих домашних пьесках, чтобы угодить тебе, ни отец, тяжко работавший на благо семьи – никто из нас не ощущал на себе эту твою терпимость. К сестрам ты относился как к хихикающим идиоткам. Исключение составляла Оттла, на которую, по твоему же собственному признанию, ты дурно влиял, уговаривая оставить магазин, поработать на ферме крестьянкой, где вы вели полуголодное существование, питаясь одной травой; ты же одобрил ее замужество на нееврее. Матери так и не пришлось порадоваться силе и здоровью сына. Ты никогда не делился с нами – ни шуткой, ни печалью, ни чем иным. А со мной ты вряд ли разговаривал вообще, ни малейшего слова. Чья вина, что ты оказался человеком, который (по твоему же описанию) «бродит по  островку, где кругом вода, нет мостов, нет книг; слышит музыку, но его никто не слышит». Ты бы и дороги не пересек, не то что мост, чтобы как-то провести свой день, приятно пообщаться с людьми; ты запирался в своей комнате, затыкал уши Оропаксом[19], отгораживаясь от музыки жизни, да-да, звуков кухни, людей, приходящих и уходящих (а что нам оставалось делать, проходить сквозь закрытые двери?); даже пение канареек раздражало тебя, смех, редкие семейные размолвки, скрип кровати, на которой нормальные женатые люди занимались любовью.
То, что я сказал сейчас, может тебя удивить, самое последнее, я имею в виду. С тех пор, как я умер в 1931 году, мир во многом изменился. Люди, даже отцы с сыновьями, обсуждают то, о чем не следует говорить.  Люди не стыдятся читать, что попало, даже чужие дневники и письма. Нет стыда больше, нигде. Даже в этом ты обскакал всех, Франц. Ты не стыдился заносить в дневник, который твой друг Брод опубликует – ты, должно быть, знал, что он напечатает все,  зарабатывая себе на жизнь, используя нас – всякие подробности, что навело одного из известных знатоков Кафки на мысль изучать звуки, раздававшиеся в нашей пражской квартире. Написано обо мне: «Для Германа Кафки было бы нехарактерным воздерживаться от любых звуков, издаваемых во время соития; для Кафки же, сверхчувствительного к звукам и выросшего в их окружении, было бы нехарактерным не упомянуть о страданиях,, кои они [звуки] вызывали».
Ты оставил после себя возможность всякому прочесть о том, что вид родительских пижам и ночных рубашек на кровати вызывал у тебя брезгливость. Разреши-ка и мне, как любому другому,  высказаться напрямую. Тебя-то и заделали в этой кровати. И я испытываю отвращение от того, что ты испытываешь брезгливость к месту, которое должно быть для тебя святым и почитаемым. Но ведь именно ты жаловался на мою грубость, когда я посоветовал найти себе женщину – купить, нанять - но не жениться, чтобы доказать,  наконец, в 36 лет свою мужскую зрелость на первой попавшейся пражской еврейке-шлюхе, размахивающей своими титьками в прозрачной блузке, Да, я говорю об этой Юлии Вохрызек, дочери сапожника, твоей второй невесте.  У тебя даже хватило дерзости бросить мне в лицо это замечание - в том, не отосланном письме. Но я все равно прочитал его, прочитал все твое, хотя ты упрекнул меня, что книгу В Штрафной колонии я положил на ночной столик и никогда не упоминал о ней.
Надо поговорить и о другом деле, которое при жизни мы, как отец с сыном, не обсуждали.- ладно, то была моя вина, может ты прав; я уже сказал, времена были другие…
О женщинах. Я должен завести этот разговор потому что – мой бедный сын – женитьба была «величайшим ужасом» в твоей жизни. Ты сам это написал.  Ты рассказываешь о попытках объяснить, почему не смог  жениться – от них целиком зависит «успех»  твоего не отосланного письма. По твоим словам, женитьба  и создание семьи есть «конечное и самое благородное деяние человеческого существа». Ты, однако, не женился. Как понять это обыкновенному человеку? Ты написал четверть миллиона слов Фелиции Бауэр, но не смог стать её мужем? Ты устроил своим родителям фарс, заставив их приехать в Берлин на процедуру обручения (есть и ваша фотография, кстати говоря, сделанная там и помещенная во всех книгах о тебе – счастливая пара). Помолвку разорвали, затем объявили снова и опять разорвали. Ты не удивляешься?  Всякий может прочесть, в книжном магазине или библиотеке, что ты написал своей невесте, когда твоя сестра Элли родила нашу первую внучку. Ты почувствовал лишь неприязнь, зависть к твоему шурину потому что «у меня никогда не будет ребенка», Нет, конечно, не от девушки [Фелиции] Бауэр, не в результате нормальной женитьбы, подобно любому другому сыну; но я обнаружил, что у тебя был ребенок, вот и Брод утверждает то же самое, от женщины Греты Блох, которая считалась лучшей подружкой Фелиции, и даже была свахой у вас! Что ты скажешь по этому поводу? Не знаю, может для тебя это в новость? (вот таким безответственным ты был). Говорят, она исчезла. Возможно, и не сказала тебе.
Что касается следующей невесты, о которой ты устроил столько шума и гама из-за моего замечания о пражских еврейках, блузке и т.п.  Хотя бы раз ты проявил благоразумие и отменил свадьбу за два дня до намеченного срока. И не потому, что я мог повлиять на твое решение – ты когда нибудь считался с мнением своих родителями? Когда ты сообщил мне о своем желании жениться на этой дочери сапожника, я само собой расстроился. Та девушка Бауэр хотя бы происходила из приличной семьи. Что я сказал о блузке, просто вырвалось; в конце концов, я просто человек. Но я разговаривал с тобой открыто, как мужчина с мужчиной. Ты уже не был юношей. Мужчине не следует жениться на ком-то, кто пойдет с любым.