Франц Кафка

Страница 4.

И посмотри на себя – вылитый еврей, хотя презираешь нас – евреев, своих еврейских родственников! Ты отвечаешь вопросом на вопрос. Я обнаружил еврейство в твоем стиле, знаменитом литературном стиле.  Ты или не ты написал эту историю, пьеску, как там она называется? Твой приятель Брод сохранил все твои каракули, ты ведь знал, что он не  сожжет даже обрывок: «Однажды на спиритическом сеансе новый дух объявил о своем присутствии и произошел следующий разговор.

Дух: Прошу прощения
Медиум: Кто ты?
Дух: Прошу прощения
Медиум: Что ты хочешь?
Дух: Уйти
Медиум: Но ты только пришел
Дух: Это ошибка
Медиум: Нет, это не ошибка. Ты пришел и останешься.
Дух: Я чувствую, что заболеваю
Медиум: Сильно?
Дух: Сильно?
Медиум: Физически?
Дух: Сильно?
Медиум: Ты отвечаешь вопросом на вопрос. Так дело не пойдет,
поэтому я советую ответить, ибо мы вскоре удалим тебя.
Дух: Скоро?
Медиум: Скоро.
Дух: Через минуту?
Медиум: Не веди себя таким жалким образом. …

Вопросы без ответов. Загадки. Ты писал: «Я могу жить только на противоречии. Но это несомненно применимо ко всякому; ибо живя умираешь, а умирая живешь». Не говори за других. Кем ты себя воображал, когда на тебя нашла эта блажь – их пророком, Иисусом Христом? Чего ты добивался?  Попасть впоследствии в христианский загробный рай?  Что ты имел в виду, когда твой герой, затерявшийся вдали от своей родины, говорит встреченному незнакомцу: «Я в твоих руках», а тот  отвечает: «Нет, ты свободен, а потому ты и заблудший». И какой смысл писать такое о женщине: «Я ожидаю ее для того, чтобы с ней не встретиться?». Только одну из твоих загадок, я, кажется, понимаю и то только потому, что в течение 42-х лет, помоги мне Боже,  мне самому пришлось иметь дело с тобой. «Клетка отправилась на поиски птицы». Это – о тебе. Клетка, а не птица. Не пойму, почему. Может, дойдет до меня позже. Как я выражаюсь, человек при желании может понять все, вот.
И эта болтовня о том, как бы уйти из дома. Ты обозвал свой дом (еще одна загадка): «Моя тюрьма - моя крепость». Ты брюзжал – печатно, все было пропечатано, мой сынок - что твоя комната была всего лишь коридором, проходным двором между гостиной и спальней родителей. Ты жаловался, что приходилось писать карандашом, так как, желая ограничить твою писанину, мы  отбирали у тебя чернильницу. Делалось же это ради твоего благополучия, твоего здоровья - ты ведь уже был взрослым человеком, профессиональным юристом, но наладить свой распорядок, понимаешь ли, ты не мог. Марая бумагу до полуночи, ты бы чересчур уставал и был бы не в состоянии по утрам  работать как надо;  можно было и потерять работу в Assicurazioni Generali (или то было в Arbeiter-Unfall-Versicherungs-Anstalt fur das Konigreich Bomen, моя память лучше не становится, вот). Я ведь деньги не печатал. И не мог вечно всех поддерживать.            
Ты описал каждую семейную свару, даже мелкую. По тебе, так это было ужасно, что мы не хотели, чтобы ты выходил на улицу в плохую погоду, а твоя мать, бедняжка,  хотела видеть тебя тепло одетым. Всегда больной из-за своего хрупкого здоровья! Ты не унаследовал моё здоровье – ведь только постоянная работа с малых лет, бизнес, семейные заботы – вот что доконало меня в конце концов! Пожаловался, что не мог спокойно выйти из дома – родители всегда приставали с пустяками, но в свои 28 лет ты же продолжал жить в родительском доме!
Уйти из него?! Несчастный! Ты едва мог  передвигаться из комнаты в комнату. Запирался, когда у нас были гости. Вечно тянулся к кровати, спал днем (о, конечно, ты же не мог спать ночью, как все нормальные люди), проспал всю жизнь. Ты создал Америку вместо того, чтобы набраться решимости, подняться с кровати, упаковаться и отправиться туда и начать новую жизнь! Даже той девушке, которую ты дважды бросал, удалось это осуществить. Кстати, известно ли тебе, что Фелиция все еще жива, обитает ныне где-то в Америке? Старая-престарая, у которой и правнуки есть. Ее не удалось загнать  в лагеря смерти, о которых, по словам твоих ученых знатоков, ты догадывался еще до их появления. Америка, в которой ты никогда не был, Испания, о которой ты мечтал… твой дядя Альфред собирался найти тебе работу в тех краях, в Мадейре, на Азорах… Одному Богу известно, где еще. Внук шойхета[14], вот почему ты, говорят, не выносил мясные блюда, что и сделало тебя слабым и нерешительным. И тут, видно, моя вина, поскольку мой бедный отец должен был зарабатывать себе на жизнь. Когда твоя мать отсутствовала дома, ты мог бы умереть от голода, не будь меня. А результат? Ты настолько возмущался моей едой, что  вызывал рвоту, как будто тебя отравили! И не забыл написать об этом: «Я ощущал, что исторгну нечто отвратное».
Чтобы я не делал для тебя, все оказывалось dreck[15]. Ты ощущал себя  «презираемым, обреченным, сломленным»  мной. Но ведь ты презирал меня. Разница была в том, что меня было не так просто сломить, а? Сколько раз ты пытался уйти из дома, но не смог? Это все тут, в дневниках твоих, в книгах, написанных о тебе. А как насчет другого твоего «шедевра», Приговор? Отец и сын ссорятся, а затем сын убегает и топится, говоря при этом: «Дорогие родители, все равно, я всегда любил вас». Может тебе приятно будет услышать один удивительный вывод  из этой истории. Оказывается, Герман Кафка скорее всего не хотел, чтобы его сын вырос, стал человеком;  не более, чем его сын хотел шагать по жизни без  родительской опеки. Да разбогатеет на этом meshuggener[16], написавший такое! Я не пожелал бы ему попытаться жить с тобой, как нам пришлось, вот и все. Когда твой горбатенький приятель Брод тайно показал матери твое жалобное письмо с просьбой освободить тебя от обязанностей помогать шурину на асбестовой фабрике, он скрыл кое-что из него. А теперь все это опубликовано, всё, всё, все твои ужасные мысли о  родных – плоть от плоти, кровь от крови: «Я ненавижу их всех»: отца, мать, сестер.
Ты не мог обойтись без нас, без меня. Ты отделился от нас только в почти тридцатидвухлетнем возрасте,  когда у каждого мужчины уже есть жена. дети, и собственный дом.