Франц Кафка

Страница 3.

Чтобы с тобой не случилось, во всем виноват был я. Ты утверждаешь это на 60-ти страницах и в то же время говоришь: «Думаю, что ты совершенно неповинен в нашем отчуждении». Я был «истинным Кафкой», ты же  пошел в свою мать, в род Лёви и т.п. – по твоему, все плохие черты унаследованы от меня, тогда как моя жизнеспособность и моя энергия тебя миновали. Я был «слишком сильным» для тебя. Ты не смог с этим ничего поделать. Не смог помочь  и я. Так что? От меня ты хотел только признания в этом; тогда, мол, мы могли бы жить  в согласии. Ты был себе и судья, и жюри; обвинил себя; и себя же приговорил, сперва, «Мое место за столом, обхватив голову руками – вот моя обычная поза» (И на это твоя бедная мать и я должны были взирать, в таком виде представала наша гордость и радость, наш единственный сын!). Но затем и на меня пало обвинение. И мне ты тоже был и судьей и жюри. Так ведь? По какому праву? Ты ненавидел семейный бизнес, – незатейливые товары – который кормил всех нас, оплачивал твое обучение. Какое дело было тебе до того, как я обращался с работниками магазина? Тебя интересовало там только одно: возможность судить, да судить. Большая ошибка – позволить тебе изучать юридическую науку. Ты ничего путного не добился своей профессией, своим дорогим образованием, ради которого я надрывался как раб и просадил свое здоровье. Только бы осудить меня, ничего более. Постой, что же я хотел сказать? А, да. Посмотри-ка, в чем ты (используя, как великий писатель, красивые слова) хотел, чтобы я признался.  Если что-то не получилось, кого-то надо винить, да? Мы же не были куклами, которых дергают сверху за веревочку. Обвинять надо нас, одного из нас. И не говори, будто, по твоему мнению, им должен стать ты. Винят всегда сильнейшего, не так ли? Я не такой глубокий мыслитель как ты, всего лишь торговец мелкими товарами, но разве не таков закон жизни? «Ты повлиял на меня  так, как и должен был повлиять». Полагаешь, что я поверю, будто прощая меня, делаешь мне комплимент, в то время как наносишь оскорбление, наихудшее из всех, которых может получить отец? Если меня надо винить, то вини до последней капли крови моего сердца или того живого, что, осталось в моем теле, вини за то, каков я есть, за то, что  жил, работал и породил сына! Тебя! Так что ли? Потому мне и вовсе не следовало бы появляться на свет!
            Твоему изощренному гению (оставим в стороне литературу) всегда хватало изобретательности доводить меня до белого каления. Ты знал, как это было плохо для моего сердца. Впрочем, какое это теперь имеет значение…но, Бог тому свидетель, ты делаешь мне больно…ты вынуждаешь  меня…
Ладно.
Вот все, что я усвоил: меня будут обвинять во все времена. Ты позаботился об этом. Об этом писано и не только тобой. Полно пишущих книги о Кафке, Франце Кафке. Меня даже критикуют за то, что я передал фамилию, нашу семейную фамилию. Кавка по чешски означает галка, может этим и объясняется твое  увлечение животными. Dafke![7] Насекомое, обезьяна, собака, мышь, олень, чего еще ты не выдумал! Говорят, что история про жука[8] - великое произведение, благодаря мне – ведь я тот, кто обращался с тобой как с низшим существом, тем и вдохновил тебя…То ты просыпаешься насекомым, а то даешь лекцию, как обезьяна. Понимает ли кто-нибудь из этих замечательных ученых-писак, каково это для меня – иметь сына, у которого недостаточно самоуважения, чтобы почувствовать себя человеком?
            У тебя есть пунктик помешательства - любовь к животным, но разреши напомнить тебе, что находясь у Оттлы в Цюрау[9], ты даже не раздевался в присутствии кота, которого та завела, чтобы избавиться от мышей…
            И, однако ж, ты воображаешь, что в твоей комнате разгуливает дракон (образованный дракон, noch[10]).”Влекомый твоим желанием… Я предлагаю тебе себя”. Твое увлечение, Франц: ох, чудовищами, извращениями. Ты описываешь человека (себя, конечно) с  сумасшедшей фантазией, который воображант, что живет с лошадью. Ты только послушай себя:  «…в течение года я жил вместе с лошадью, как, скажем, мужчина жил бы с девушкой, которую уважает, но который был ею отвергнут». Ты даже женское имя присвоил лошади: Элеанор.. Я спрашиваю тебя: «Разве нормальный молодой человек создает такого сорта рассказы? Прилично ли людям читать такое, спустя долгое время после твоей смерти?» Но это напечатано, напечатано все.
            Хуже всего та история с животным в синагоге. Что-то вроде крысы, ласки или куницы. Ты рассказываешь, как она бегала повсюду во время молитвы, бегала вдоль решетки, отделяющей женскую половину, и даже карабкалась по занавесу, закрывающему Святой Ковчег. Schande[11], животное, бегающее вовремя богослужения[12]. Даже если это всего лишь выдумка - только ты мог вообразить такое. Никакого уважения.
.           На нескольких страницах (в этом секретном письме) ты пишешь о моих вульгарных словечках на идише, о моем «обрывочном знании иудаизма», бывшем «чисто бытовым», из-за чего мы не могли «найти  друг друга даже в иудаизме», коль уж ни в чем другом. Это услышать то от тебя! Когда тебя, мальчика, я тащил, единственный раз в году, на службу в Йом Кипур, ты сидел там, выдумывая всякие истории о нечистых животных, подбирающихся к Святому Ковчегу, самому святому в иудаизме. Во взрослом состоянии ты сходил в Алтнеу синагогу лишь один раз. Люди, пишущие о тебе книги, утверждают, что ты, должно быть, просто хотел мне сделать приятное. Вот уж что удивило бы меня! Когда же вдруг ты обнаружил, что ты – еврей, твой иудаизм оказался, конечно, высоко интеллектуальным, ничего общего с еврейскими обычаями, к которым я был приучен соблюдать в нашем shtetl, толкая тележку с семилетнего возраста. Твой иудаизм пришел  из еврейского театра. То же мне, приличное сборище! Бродячие нищие актеры с которыми ты подружился в кафе «Савой». И твой друг, артист Ицхак Лёви. Слава Богу, не родственник твоей матери. Я бы не позволил подобному типу даже встречаться с ней. Ты проявил неуважение, приведя его в родительский дом, и я посчитал своей обязанностью поговорить с ним в такой манере, чтобы он даже не осмеливался появляться у нас снова.. (Ха! Я  обычно подсматривал через окно, как он топтался около дома, на холоде в ожидании тебя). И эта женщина, Чижик, эта nafke[13],  одна из актрис – я выяснил: ты думал, что любишь ее, замужнюю женщину (если такой образ жизни можно называть замужеством). За исключением фрёйляйн Бауэр, ты мечтал только о женщинах низкого пошиба. Я говорил тогда, повторю и сейчас: «Если ложишься спать с собаками, встаешь с блохами». Ты потерял спокойствие и выдержку (да, на этот раз именно ты). Взъярился на отца, когда он сказал об этом. А когда я напомнил о своем сердце, ты попытался, как обычно,  оказаться правым, сказав (помню, как вчера): «Я предпринял большие усилия, чтобы сдержаться». Но сейчас я прочел твои дневники; мертвому нет нужды пробираться в твою комнату и читать их втайне (в чем ты обвинял свою мать и меня). Я прочел, что ты впоследствии написал: ты почувствовал во мне, твоем отце: «как всегда в минуту крайности, проявление мудрости , которую  я мог только чуять» То есть, ты знал, ловко увертываясь, знал, что я был прав!
             Фактически, ты был антисемитом, Франц. Никогда не интересовался, что происходит с людьми, к которым ты принадлежал. Хулиганские уличные нападения на евреев, их жилища и магазины во времена твоей юности – ни слова об этом в твоих дневниках, записных книжках. Ты только представлял себе, каковы евреи.Представлял, возможно, как их мучают в местах, подобных описанным в твоем рассказе «В Штрафной колонии». И думать не хочу, что это означает.
            Верно, к концу жизни ты изучал иврит, и с сестрой Оттлой мечтали перебраться в Палестину. Тебе-то, к тому времени с трудом  переводившему дыхание, копать картошку в кибуце! В последней книжке о тебе говорится, что ты взбунтовался против «ментальности лавочника» у тех евреев, к которым принадлежал и твой отец; но именно твой отец-лавочник, пуговицы и пряжки, тесьма, ленты, изящные гребешки, кнопки и крючки для одежды, обувные шнурки, рамки для фотографий, рожки для обуви, разнообразная галантерея зарабатывали для тебя хлеб, позволяли тебе мечтать. Ты был с антисемитским душком, Франц; если еврею возможно раздвоиться (для тебя полагаю, все возможно). Ты  сказал Оттле, что выйти замуж за христианина Йожефа Давида лучше, чем выйти замуж за 10 евреев. Когда твой большой друг Брод написал книгу под названием «Еврейки», ты укорял, что их там чересчур много. Они показались тебе ящерицами (снова животные, да еще низшего класса). «Как рады были мы видеть одинокую яшерицу на тротуаре в Италии; нас бы ужаснуло видеть сотни их ползающих друг по другу в банке из-под огурцов». Откуда у тебя взялись подобные идеи? Не из нашей семьи, это-то я знаю