Франц Кафка

Страница 2.

Ты, мой сын, не был благословлен привнести своим гением хоть кусочек счастья в этот мир. Да и в наш дом тоже. Ну что ж, нам пришлось согласиться с тем, что дал Бог. Перестанешь ли ты когда-нибудь думать, было ли горем для меня (забудем на время что ощущал ты), что  два твои брата, которые могли вырасти и доставить радость твоей матери и мне, умерли в младенчестве? А ты, сидящий за обеденным столом  с вечно бледным, несчастным, кислым лицом, не произнося ни звука, ковыряясь в своей еде… Ты ведь не забыл, как я обычно заслонялся от тебя газетой, чтобы не видеть все это. Недовольство вечно сидело в тебе. Ты рассказал об этом всему свету. Но не подумал, что творилось в душе у отца. С самого начала мне приходилось скрывать это за газетой – абсолютно все.  Ради тебя.
Потому что ты не был таким же ребенком, как все. Ты ведь признаёшь:  как бы мы не пытались воспитать тебя, ты, по твоим словам, все равно вырос бы ‘слабым, робким, нерешительным человеком’. Какой мальчишка не позабавится и не сцепится слегка с отцом? Но в тридцать шесть лет ты помнить лишь, что пугался, когда я в шутку гонялся за тобой вокруг стола, а мать, присоединившись, выхватывала тебя, визжащего,  у меня из-под носа. Боже мой, что в этом ужасного? Хотел бы и я иметь такие же воспоминания о своем детстве! Знаю, ты никогда не хотел слышать мои истории, они наскучили тебе; ты не пожалел для меня строчек, написав, что они «проели тебе плешь», но мне-то в семилетнем возрасте  пришлось толкать отцовскую тележку по деревням, натирая зимой ноги до ран. Никто не давал мне возможности побаловаться деликатесами; мы были рады картошке. Ты выставляешь меня на посмешище, подражая тону, каким я произносил эти слова. Но разве я не был прав, когда рассказывал тебе и твоим сестрам – обеспечивая вас, проводя по 12 часов в день на работе, живя как бойцовый петух ­­-  что вам ничего неизвестно о таких вещах? Кто из вас вообще что-нибудь знал, как я страдал в детстве? А потому, разве можно считать грехом, если отец хотел доставить своему собственному сыну немножко удовольствия, которого был лишен сам?

И другая история, которую ты schlepped[5]  на свет из прошлого – ночь, когда я, как считается,  запер тебя на  pavlatche[6].  Благодаря тебе весь мир знает чешское слово, обозначающее тот вид балкона, что был у нас в Праге! Весь мир также узнал и саму историю тоже! А заодно и меня. Ты прославил меня как отца, который напугал своего ребенка раз и навсегда: на всю жизнь. Премного благодарен.  Хочу тебя известить: я даже не помню этого происшествия. Не утверждаю, что такого не произошло, хотя такого воображения как у тебя, не было ни до тебя, ни после, так ведь? Но оно, возможно, оказалось последним средством, к которому  мы прибегли – знаешь, мать избаловала тебя, относилась к тебе протекционистски, как выразились бы ныне. Ты ведь вряд ли помнишь, каким капризным становился перед сном, превращался в маленького тирана, как  выдумывал всякий предлог, чтобы не дать нам уснуть. Тебе-то малышу, это подходило, ты мог поспать и днем. Но у меня был бизнес, я должен был зарабатывать на хлеб, мне нужен был хоть какой-то отдых. А ты требовал то кусочек хлеба, то какую-то особую воображаемую игрушку, то просился на горшок, то дать другое одеяло, то его снять, попить воды – не было конца твоим фокусам и хныканью. Может, я не выдержал и боялся наказать тебя физически (ты и сам признаешься, что я тебя не бил, только пугал слегка, снимая подтяжки и якобы готовясь их использовать). А потому просто избавил тебя от более страшного наказания. Та ночь. На несколько минут. Это и не могло продолжаться больше минуты. Как будто твоя мать допустила бы, чтобы ты простудился. Боже сохрани! И эту обиду на меня ты носишь всю жизнь! Извини, но мне приходится повторить мою старую любимую присказку, которая так тебя раздражала: мне бы твои заботы.