Франц Кафка

Страница 1.

Мой дорогой сын,

            Ты написал мне письмо, но так никогда и не отослал его. Да и не для меня оно предназначалось, а для всего остального мира. (Ты, со своими указаниями все сжечь! Смех, да и только). Говоришь, я всегда жаловался, что ты не откровенен со мной. А сам пишешь об этом в письме, не желая, чтобы я прочитал его;
Тогда на что это все похоже, а? Но сейчас я прочитал твое письмо, все равно прочитал его. Прочитал все твои книги, хотя ты утверждал, что я ставил их на ночной столик и не дотрагивался до них.  Ты знаешь, как обстоят дела здесь, где я сейчас нахожусь: и не объяснишь тому, кто не здесь - толкуют о секретах, уносимых в могилу, но самое смешное - секретов-то тут никаких. Если хотел что-то узнать, следовало узнать прежде; если это мешает тебе лежать спокойно, можешь дознаться отсюда, из этого письма. Да, ты отдал мне должное, сказал, что я был истинный Кафка «по силе, здоровью, … красноречию, … выносливости, определенной широте натуры» - я и не собирался сгнить просто так. В этом смысле, я – все тот же, настырный, добивающийся своего человек. Непоседа, непоседа. Хватаюсь за любую появляющуюся возможность. Отныне нет ничего, что ты можешь считать скрытым от меня:  утверждаешь ли, что я оставил на ночном столике что-то непрочитанным, или что ты, даже будучи тридцатишестилетним, оказался недостаточно взрослым и мужественным и  показать мне письмо, предназначенное именно для меня.
Я пишу тебе, когда нас обоих уже нет в живых. Когда уже не шелохнешься. Ответа от тебя никакого не последует, знаю. Ты начал то письмо, говоря, что боишься меня – потом испугался и не дал прочесть его. А теперь ускользнул вообще. Без силы воли, присущей роду Кафке, нельзя дотянуться из небытия. Я уж готов был назвать то небытие пустыней; но где песок, где верблюды, где солнце -  видишь, я все еще mensch[1] , способный сыпануть шуткой. О, извини, я забыл, ты ведь не любил моих шуток, моих забав с детьми. Мой бедный мальчик, к несчастью, в тебе не было жизненной силы. Ты  сам повторил это сотни раз  во всех своих книгах, дневниках и письмах (посланных незнакомым людям и женщинам), прежде, чем приписал эти слова мне (в том  самом письме, написанном  в твоей литературной манере): ‘непригоден к жизни’. Так что смерть пришла к тебе, как бы ты выразился, естественно. Совсем не так, как к человеку, уверяю тебя, моей энергии и силы. И потому я здесь - пишу, разговариваю, … не знаю, существует ли какое-то слово для такого случая.   Ладно, пусть, это будет Герман Кафка. Я пережил тебя здесь, как и в Праге.

            Видишь ли, на самом деле именно в этом ты и обвиняешь меня, на 60-ти с чем-то страницах (я заметил, что размер письма немного меняется от языка к языку; само собой, его перевели на, бог знает, какие языки – даже не знаю, какие – готтентотский и исландский, китайский, хотя писал-то ‘для меня’, на немецком). Я пережил тебя, и не на семь лет, будучи старым больным человеком, а когда ты был еще молодым и активным. Ты привел примеры, когда боялся меня еще ребенком: из них ясно, как божий день, ты не боялся, а завидовал мне. Впервые, когда я взял тебя на плавание, а ты сказал в раздевалке, что чувствуешь себя никудышным, хилым и слабым по сравнению с моим крупным, сильным, обнаженным телом - ну, ты в тот раз добавил, что почувствовал гордость за своего отца, отца с такой ладной фигурой… И разреши напомнить, что отец не пожалел усилий и времени - тех нескольких часов, которые смог урвать, будучи занятым в бизнесе, чтобы попытаться сделать что-нибудь из такого nebich[2] , развить его мускулатуру, добавить плоти на эти несчастные мальчишеские кости, чтобы он вырос крепким. Но еще до твоей бармицвы[3] , понятная у каждого мальчишки гордость за своего отца сменилась ревностью. Ты не мог стать похожим на меня, а потому решил, что я не очень-то хорош для тебя: груб, развязен, ел ‘как свинья’ (твои собственные слова), стриг ногти за обеденным столом, ковырялся зубочисткой в ушах. О, да, от меня теперь ничего не скроешь, ведь я все прочел, все тысячи и тысячи слов, которые ты употребил, чтобы пристыдить перед всем миром нашу семью, собственного отца. И, пользуясь своим даром речи, выворачиваешь все наизнанку и доказываешь, как цирковой фокусник, что это – любовь, грязный листок бумаги - красивая шелковая ленточка-закладка, и что ты очень любил своего отца; ну и что? Подскажи-ка сам. Не мог стать таким, как он? А хотел? Стать ghasa[4],  горлопаном, обжорой? О, да, мой сыночек, эти ‘незначительные детальки’, которые ты отметил и быстренько отмел – эти детальки больно ранят. Вечно. В конце концов, ты обессмертил себя  благодаря писательству (как сам настаиваешь), рассказывая только обо мне, ‘все о тебе, отец’; спустя сотню лет после своего рождения  чешский еврей, сын Германа и Юлии Кафка считается одним из величайших писателей, когда-либо живших на земле. Твои произведения будут читать до тех пор, пока на земле будут существовать люди. Так говорят повсюду и все, даже немцы, которые сожгли в крематории твоих сестер и моих внуков. Некоторые видят в тебе нечто вроде пророка (один бог знает, о чем ты размышлял, запершись в своей комнате, когда семья по вечерам играла в карты). После твоей смерти в некоторых странах построили лагеря, где практиковались те самые штуки, которые ты выдумал в своем рассказе «В Штрафной колонии»;  и до сих пор в различных частях света существуют страны,  где творятся дьявольские дела, пришедшие тебе в голову, – даже думать об этом не желаю.