У входа в лабиринт Франца Кафки

Часть третья

5.

Хотя фамилия «Кафка»по-чешски означает «галка», ничего от характера этой любопытной, проказливой и постоянно стрекочущей птицы во Франце Кафке нет. Искать его подобия в животном мире трудно, если не быть знакомым с его письмами – вот где проявляется вся таинственная суть его души и скрытых ото всех душевных порывов. Его письма – по сути – сеть, которую он, раскинув по-паучьи, в отдалении, в укромном уголке, контролирует, ожидая, когда предназначенная жертва, запутается в паутине фраз-липучек, предложений-лабиринтов и комплиментов-переплетений. Его эпистолярная сеть всегда тщательно отлажена и искусно смонтирована, а выбранное для нее место перекрывает пространство вокруг жертвы. По еле уловимому колебанию воздушных струй наш герой-паук в своем укрытии знает о приближении решающего момента – захвата и расправы с жертвой. Но в том-то вся и прелесть ситуации, что наш паук – вегетарианец и не имеет практической охоты к обладанию жертвой. Само плетение словесной паутины доставляет ему величайшее удовольствие и в особенности потому, что неисчерпаемое количество вариантов ловушек в его распоряжении; кроме того, по ходу дела всегда есть возможность раскинуть дополнительную сеть, настроенную уже в соответствии с полученными от первой откликами, и задача паука упрощается при помощи усложнения паутины и её ловушечных свойств.

Первые его письма к Хедвиге Вайлер – всего лишь макет будущего словоткаческого искусства. Они не столь пространны, как в случае с Фелицией Бауэр, зато демонстрируют наглядно для нас (но не для самой девушки) эту удивительную методику.

1. Ничего лишнего. Только Ты и Я, только наша тесная связь, которая декларируется в самом начале, причем остальной мир – всего лишь фон, который почти не нуждается в уточнении, так как мир ДВОЕДУШИЯ вполне достаточен для внимательного и подробного в нем проживания.

2. Мелочи и подробности. Жизнь на расстоянии предлагает не слишком много опорных точек для соприкосновения, поэтому приходится выискивать самый крохотный кусочек топлива, которым возможно подкормить еще только начинающий разгораться костерок чувства. В ход идет даже простое предположение, а то и волшебная фантазия начинающего писателя.

3. Сам текст писем – не только ученический опус, но и прообраз будущих прозаических произведений. Они – школа, в которой Франц Кафка сам себя воспитывает и испытывает на других воздействие своей прозы. То, что в первом письме к Хедвиге он приводит собственное стихотворение, свидетельствует о том, что он по обывательской привычке еще пытается обаять своего абонента еще и поэтическим лассо, но сразу же отказывается от столь простого и наивного приема, или, возможно, идущая на заклание девушка и не требует столь поэтических усилий, возможно, даже не понимает их.

4. Но стиль писем тем не менее все еще остается поэтическим – метафоры блестят в нем алмазами на почве виртуально развивающегося пространства-чувства. 24-летний Франц Кафка демонстрирует богатый поэтический опыт – сама школа поэзии не прошла для него даром, и, если уж на то пошло, Владимир Набоков с большим удивлением и досадой обнаружил бы в письмах к Хедвиге фразы, подобием которых он стал украшать свои тексты лишь через два десятка лет.

5. Следует в связи с п.4 непременно указать уже покойному русскому классику, что Франц Кафка не остановился в своем литературном развитии на пути метафорического украшательства: эти стразы – всего лишь замена истинных драгоценностей психологического обаяния и открытия.

6. Исходя из п.5, заметим также, что сама литературная отчужденность при помощи придуманных героев и судеб сразу оказалась неприемлемой для нашего героя – к чему маскироваться и тратить «серое вещество» на выдуманные конструкции, коли собственная – поистине лабиринтная – всегда под руками и пером!

7. Эпистолярная культура обладает волшебным свойством обращения не к среднестатистическому читателю 9и микроскопу редактора) – она обращается к конкретному человеку во плоти и крови жизни и чувства, не требует нервтчески-наглядных затрат на авторское перевоплощение. Нет никакой иглы или катетера для переливания авторской крови в жаждущие бессмертия артерии литературного героя. Дыхание «рот в рот» предполагает не рафинированное оживление, а душевлагательство в текст без возможности отступления и конструирования другого исхода (не виртуальной?!) действительности.

8. Школьник, студент, аспирант, ученый от Большой Литературы Франц Кафка своим эпистолярием написал самый полный и лучший учебник по литературе, который, увы, оказался невостребованным литературным процессом. И дело не в том, что сей учебник слишком сложен для восприятия; напротив, он так просто трактует ценности литературного произведения, что они кажутся сами собой разумеющимися и не стоящими особого внимания. Нынешние литератору считают, что искренность и честность слишком просты, чтобы «загружать» ими читателя. По-обывательски они восклицают: «Простота хуже воровства», и тут же бросаются к телеэкрану, чтобы не упустить блевотины -виртуального варева, хотя еще век назад Франц Кафка сетовал на то, что «питался буквально бумажной трухой» современников.

9. Рефлексия нашего героя не имела абсолютно никаких привходящих политического, социального, национального или кланового плана. В то, что «Человек – общественное животное», при некотором его интересе к окружающей его и бурлящей действительности, Франц Кафка не верил не на йоту, так как неприемлемыми для него были оба определения: ОБЩЕСТВЕННЫЙ и ЖИВОТНОЕ. Он, скорее всего, считал, что человек неисчерпаем и сам по себе хотя бы психологически, так что оснащать сей стройный фрегат уродливыми трубами с черной копотью дыма – полнейшая безвкусица.

10. Франц Кафка всю свою жизнь работал в театре одного актера. Попытки Макса Брода и в случае совместного описания «Аэропланов в Брешии», и в случае совместного романа «Рихард и Самуэль» подтвердили несовместимость их творческих почерков, и вообще более никому в мире не удавалось не только завладеть тайной творческих иероглифов Франца Кафки, но даже воспроизвести их хотя бы приблизительные очертания. То, что нельзя дважды войти в одну и ту же воду, осознано уже всеми, но и испить из источника, питавшего творчество писателя, тоже никому не удается: все, к чему прикоснулось его перо, застыло гутенберговским памятником Неизреченному. Это – как если бы кто-то вознамерился создать памятник Господу. Франц Кафка попробовал сделать это, и усилия его поначалу даже были успешны, пока он не оказался на подступах к «Замку». Но не снять покрова с Ковчега Завета – даже ценой собственной жизни. В последние уже свои дни, когда пораженная гортань препятствовала ему говорить, возможно, Франц Кафка мог бы еще открыть нам то, что открылось ему в душе и мироздании, но не было уже сил ни для жестокого откровения, ни для нечеловеческой жалости. Болезнь и смерть Франца Кафки оказались последней его притчей, мимо которой прошло множество исследователей его гения. Писатель сам направил нас по ложному пути простых физических и психологических страданий, но фраза «Моя болезнь за моей спиной сговорилась с моими легкими» – всего лишь эпиграф к безмерному тому бытия, который только-только начал писать Франц Кафка . в его случае не стоит говорить ни о душевной, ни о физической слабости. Даже Иисус Христос проявил первую и последнюю свою слабость на голгофском кресте. Кафка преодолевал слабость всю свою жизнь, но вместо Бога-Отца в горних высях имел закосневшего в своей обывательской бесчеловечности отца земного, перед которым следовало давать отчет по человеческим меркам, но отец и сын строили даже разные Вавилонские башни.

Вполне возможно, и даже очень вероятно, что Франц Кафка осознавал это вполне отчетливо уже после первых и главных новелл «Приговор» и «Превращение», но вплоть до так и не завершенного «Замка» не вполне верил своему открытию – «КЛЕТКА ПОЛЕТЕЛА ИСКАТЬ ПТИЦУ».

Назад | В начало