У входа в лабиринт Франца Кафки

Часть вторая

3.

«Письмо отцу» (1919) практически является моделью для сборки биографии Франца Кафки и прочих о нем публикаций. ВСЕ в нем правдиво, но это – не ВСЯ правда, хотя сам автор дает в нем, казалось бы, обе точки зрения на события своей жизни – отца и сына. Сын даже говорит о жизни родителя с некоторым сочувствием, пусть и отмечает в нем те черты характера, которые неприемлемы для его жизненной позиции.

Вот о жизненной позиции Франца Кафки хотелось бы узнать как можно больше – много больше, чем о ней свидетельствует он сам. К сожалению, исследователю практически не на что опереться – ни политические взгляды, ни гражданская позиция, ни религиозные наклонности писателя не декларируются, и потому отдельные моменты его жизни и творчества рассматриваются под увеличительным стеклом в надежде разглядеть и понять как можно больше.

Опорными точками для прорыва в биографию писателя обычно считаются «Письмо отцу» да признание в том, что «он весь – литература». Собственно, никакого особого открытия он нам не представляет – неужели Гоголь или Флобер не повторили бы то же признание? Но акцент в этой фразе следует сделать на «он сам», а не на – «литература». Рефлексия – в особенно циничной форме со стороны наблюдателя – в литературной мантии отчего-то взывает не к нашим сочувствию и жалости, а к беспокойству, словно мы присутствуем в лаборатории при опасном эксперименте, задуманном исследователем-лаборантом практически с самоубийственной целью – разъять собственное бытие на неявные составляющие, по сути – размножить загадочную картинку на еще более загадочные фрагменты, которые возведут простое неясное в степень вообще необъяснимого. В общении с Францем Кафкой (пусть виртуальном) превалирует оттенок негативности, причем не в объекте исследования, а в субъекте, который с удивлением обнаруживает в себе психологическую неспособность бросить отраженный от себя свет на личность писателя. Что-то истинно природное мешает нам, аберрация личного микроскопа-телескопа вызывает опалесцентный образ Кафки, заштрихованный собственной душевной опалесцентностью. Если уж на то пошло, мы просто-напросто повторяем путь, пройденный нашим визави для достижения Божественной цели человеческими средствами.

Франц Кафка ставит нас лицом к лицу с проблемой, если уж на то пошло, одиночества Бога, а не нашего собственного одиночества. Наше атомарное положение в человечестве не перечеркивает, а как раз подчеркивает его исключительность: стоит разъять и объяснить модуль и пред взором предстанет въяве модель, и на сем все наши страдания кончатся, и не будет уже никакого смысла стенать в искусстве и ошеломлять в науке.

Проблемы ПУТИ и ЦЕЛИ, их соответствия и этического несоответствия могут быть решаемы (и решаются!) с помощью религиозных построений, которые всего лишь – обходной маневр, попытка обойти противника с флангов и разгромить в пух и прах, оставив на поле сражения сонмы страждущих раненых и еще большее количество трупов, когда мы с изумлением и печалью обнаруживаем, что потери – только с нашей стороны, а загадочный противник так и остается виртуальным, и, естественно, не побежденным.

Природа создала Кафку брюнетом, подарила ему серо0голубые глаза и неизлечимую болезнь, а в качестве бесплатного, казалось бы, приложения – очную ставку с собственной загадкой в его хрупком теле и рефлекторных усилиях. То, что застигает нас время от времени – ТОСКА ПО МИРОВОМУ ПОРЯДКУ В СОБСТВЕННЫХ ДУШАХ – и с разной степенью обостренности, родилось вместе с Францем Кафкой в качестве его родового признака, родимого психологического пятна, которое – опять же по Божественному соизволению – угадывалось его визави при жизни и угадывается при внимательном обращении к текстам.

Франц Кафка – вызов нашей несостоятельности и неспособности адекватной оценки неадекватного поведения. Мы встречаемся с ним не на нейтральной территории его книг, а в собственных душах, пожираемых окружающей действительностью. Да, все просто до религиозной гениальности – БОГ И ДЬЯВОЛ БОРЮТСЯ В НАШИХ ДУШАХ, но Франц Кафка никогда не говорит об этом впрямую, даже не делает намека на это. Он идет путем не колоса, но зерна из евангельской притчи, и, сколько бы я ни размышлял над этим, не ставит перед собой и нами сей осознанной задачи. Собственно, никакой задачи и нет – нами непостижно ОТКРОВЕНИЕ, лишь НАДЕЖДА НА ОТКРОВЕНИЕ мерцает вот тьме бывших и будущих дней.

Вокруг этого откровения столько сломанных копий и поникших надежд, что дьявол позволяет нам отступить на заранее им подготовленные позиции здравого смысла и обывательского бесчувствия.

Что же до ЗЕРНА Франца Кафки, то оно, слегка присыпанное почвой притчи, нетленно и неистребимо ждет своего времени, так как в его распоряжении – Вечность, как в нашем – её микронный промежуток, траченный молью нашего почти бессмысленного существования.

Так называемый ЗДРАВЫЙ СМЫСЛ на самом деле нас постоянно обманывает. Мы числим вехи нашего пути по меркам даже не человеческим: выдуманные для вящего благоуспокоения ранги и звания, почести и прочие знаки общественного внимания столь виртуальны, что пустоту свою сгущают до видимого тумана, рассеивающегося даже не при восходе светила, а всего лишь меняющего свои цвет и консистенцию в зависимости от капризов человеческой моды, в которой нет ни человеческого, ни, тем паче, Природно-Божественного.

И вновь приходится возвращаться к религиозным исканиям Истины, оборачивающимся опять-таки привнесением в религию абсолютно атеистических моментов -формы, а не содержания. Да-да, на пути к ОТКРОВЕНИЮ, которое лишь брезжит, но всегда прячется за горизонтом, мы строим почтовые станции молитв и вокзалы конфессий, по сравнению с которыми замки на песке – всего лишь детские игрушки. Нам впрямую говорит об этом «ЗАМОК» Франца Кафки, а мы все ищем и ищем в его тесте намеков на Откровение, не замечая авторской откровенности. Скромность Франца Кафки довлела над его притязаниями на литературные установления, собственно, которые тоже были скорее в форме, чем в содержании. Да и сама эта форма, по правде говоря, была достаточно бесформенна; вернее, она испытывала череду мгновенных протеевых изменений, направлений и градаций. Франца Кафки артиллерия била не по цели, а по площади в надежде на случайное попадание, которое тоже ни в коей мере не гарантировалось, но попытка не пытка, и лишь физическая смерть способна прервать этот монолог начинающего Евангелиста.

4.

Кафка-мужчина никак не демонстрировал признаков животного-самца – ни его хрупкая конституция, ни физические данные, ни нервический характер, ни таящаяся до поры до времени болезнь не позволяли ему демонстрировать обычно таящуюся в каждом молодом человеке готовность к продолжению рода. Однако природа не обделила Франца Кафку психологической привлекательность другого рода – загадочностью обширного и глубокого внутреннего мира, который для шестого, женского чувства особенно привлекателен, так как зажигает в женщинах желание познать нечто, связанное не с оболочкой внешнего мира, а с его содержанием, лишенным полового влечения: женщину это просто-напросто сбивает с толку, она поверить не может в то, что заложенная в ней природа осеменения напрасно функционирует вблизи странного молодого человека, не выказывающего половой искры в глазах и сгущения половой энергии в теле.

По сути дела визави молодого Кафки (а до преклонного возраста ему не было суждено дожить) уже априори чувствовали себя в его присутствии отвергнутыми, как предмет невозжелания, и досада на это, и неверие в это заставляли их выискивать в себе всю свою проницательность, чтобы ПОНЯТЬ его и найти брешь в хрупкой крепости его самодостаточного обаяния.

Свое отношение к женщине Франц Кафка формулировал в душе не онтологически, а литературно: в его мозгу (или душе?) мгновенно начинался внутренний монолог, вдруг оказывающийся диалогом, причем собеседница реагировала на его реплики столь мощно и находчиво, что еще не услышавшая от него ни единого слова женщина опять-таки интуитивно понимала его заинтересованность, пусть и другого, менее низменного плана, но и это ей льстило, так как тоска по горним высям неизбывно присутствует в каждом человеке, и при невозможности женщины соприкоснуться с ним самостоятельно она особенно ценит посредника-мужчину, предположившего в ней если не Вечную Женственность, то хотя бы снявшую маску Евы актрисы.

Печально, что эти мои построения я не могу подтвердить хотя бы единственным письменным свидетельством – ответом на его страстно-рассудительные письма. Те несколько писем, который Милена Есенска написала Максу Броду во времена разрыва с ней отношений Кафки, при всей заинтересованности, некоторой проникновенности и отчаянии, не позволяют нам представить её полноправной его собеседницей, хотя и была в этой женщине немалая толика чувственного и литературного таланта.

Но, с другой стороны, отсутствие ответных посланий конфиденток Кафки возвращает нас к ОГНЕННОЙ ПРОБЛЕМЕ литературного наследия (и эпистолярного!) его. Пиромания писателя засвидетельствована письменно в его завещании и посланиях, обращенных к Максу Броду. Обычный титул Макса Брода – ДРУГ И ДУШЕПРИКАЗЧИК Франца Кафки – достался ему немалыми собственными усилиями : написанием биографии и изданием литературного и эпистолярного наследия пражского гения. То, что Макс Брод деликатно купировал кое-где дневники и письма друга, сомнений не вызывает, тем более что еще живы были некоторые персонажи, упомянутые в этих текстах.

Вопрос один: Франц Кафка или Макс Брод сжег весь корпус ответных посланий? Или этому поспособствовала еще чья-то рука, например, Оттлы, любимой сестры писателя? Макс Брод сообщает, что после похорон друга он сам занимался оставшимися бумагами. При всей своей подозрительности по отношению к Максу Броду я склоне все же считать, что он все же неповинен в столь деликатном святотатстве.

Франц Кафка уже признавался, что сжег огромное количество своих стихов и прочих текстов. Вполне возможно, что в этом заветном пламени исчезли и письма к нему его друзей (и девушек). Следовательно, пиромания была одним из свойств его характера и – вполне объяснима. Франц Кафка взыскал совершенства и был весьма критичен по отношению к своим «опусам». Можно даже кощунственно назвать его ГЕНИАЛЬНЫМ ГРАФОМАНОМ и одновременно – пристальным критиком самого себя. Пристальность вообще – один из его талантов. Пристальность и серьезность. Какие чувства бурлили в нем, когда он получал послания от своих любимых женщин? Макс Брод свидетельствует о его нетерпении – Кафка буквально «гонялся» за газетами, в которых печатались репортажи Милены, а нетерпение по её письмам засвидетельствовано им самим.

ИЗ ИСКРЫ ВОЗГОРИТСЯ ПЛАМЯ – таков девиз любого писателя. Франц Кафка – не только не исключение в этом отношении, он исключительно реагировал именно на искры – разговора ли, письма ли, отношения ли.. Его творческое пламя питалось даже незначительными оттенками тех чувств, которые бурлили под водной гладью над его омутом.

Но, критически относясь к собственноручно написанному, мог ли не быть он таким при чтении чужих текстов, в особенности – обращенных к нему? Вот эта самая ОБРАЩЕННОСТЬ и могла вызывать в нем чувство недовольства – он взыскал равенства, которым не мог ему ответить ни один из его собеседников или адресатов. Даже не имея перед глазами те странички, на которых толпились буквы и знаки препинания, извлеченные из души его очередной адресатки, можно быть в уверении, что ответ всегда был не адекватен посланию. Отдавая дань любой толерантности, мы не можем не согласиться: письма Кафки столь же уникальны, как и его романы, столь же глубоки и – при кажущейся откровенности – столь же загадочны. В мировой эпистолярной литературе им нет равных; каждое из них – отдельное литературное произведение, новелла в объятиях чувства.

Вряд ли можно было ожидать равных по литературному и чувственному качеству ответов, но и разочарование (возможно, оно-то в большей степени!) питало большую часть его посланий, но эти, сгоревшие в пламени его чувства чужие тексты, послужив топливом в его костре, сгорали фигурально, так что фактическая их огненная сущность была предрешена. Можно себе представить задумчивого и углубленного в себя Кафку, осторожно бросающего «отжившие! листки в кухонную печь. Действо сие слегка театрально и сентиментально, но должно было оставить в душе прощальное чувство освобождения от шагреневой кожи умирающего чувства.

При всем том из переписки его с Хедвигой Вайлер явствует, что Кафка вернул ей её письма и, вполне возможно, то же самое он сделал и с прочей корреспонденцией. Во всяком случае Милена Есенска-Поллак при последней встрече с Кафкой могла получить обратно свои письма.

Назад | В начало | Читать дальше