Письма Хедвиге Вайлер

Часть третья

Милая девочка, прости меня за то, что я не ответил сразу, но я еще не умею правильно воспользоваться несколькими часами, вплоть до полуночи, каковая сейчас. Не думай что прекрасная погода оттеснила меня от Тебя, меня отодвинуло перо, любимая. А я отвечаю на все твои вопросы.

Вскоре я перейду на новое место и далеко ли пойду, не знаю, в течение года – вряд ли, самым замечательным было бы вообще уволиться из учреждения, это не совсем невозможно.

Я не так жалуюсь на работу, как на затянувший меня период лености, а именно, время в бюро не позволяет, даже в последние полчаса гнет восьми часов ощущается так же, как и в первые. Часто это – словно при поездке по железной дороге сквозь день и ночь, пока совсем не сробеют, не думая уже ни о работе машиниста, ни о равнинах, ни о гористых местностях и лишь приписывая всему результаты воздействия часов, которые сжимают все время перед собой в ладони.

Я изучаю итальянский язык, так как сначала, по-видимому, поеду в Триест. В последние дни – для того, кто к этому столь чувствителен – я выгляжу весьма трогательно. Насколько же это естественно, если себе я кажусь деклассированным. Люди, вплоть до 25-летнего возраста время от времени не бившие баклуши, весьма достойны сожаления, потому что, как я в этом убедился, в могилу с собой забирают не заработанные деньги, а лишь проведенное в праздности время.

Около восьми часов я – в бюро, ухожу примерно в половине седьмого

Необоснованно радующиеся люди? Все люди, имеющие сходную профессию, таковы. Трамплином для их веселья являются последние минуты работы. К сожалению, я как раз общаюсь не с такого рода людьми.

«Эротика» вскоре выходит из типографии под названием 2пусть влюбленного«, но без моего титульного листа, оказалось, что он не воспроизводим.

То, что Ты написала о молодом писателе, интересно, только Ты преувеличила сходство. Я лишь случайно и не постоянно пытаюсь начать работать, а многим людям во многих странах всех частей света это удается; как раз эти следят за своими ногтями, многие их подкрашивают. Он чудесно говорит по-французски, так что уже в этом значительная разница между нами, а в том, что он может с Тобой общаться, разница – чертовская.

Стихотворение я прочитал, и так как Ты представила мне право судить о нем, я могу сказать, что в нем много гордости, но такой, которая, как я полагаю, к сожалению, отправляется прогуливаться в полном одиночестве. В целом оно показалось мне детским и потому симпатичным, достойным восхищения современников. Voi la (вот – франц.). Но из чрезмерной щепетильности с целью точного уравновешивания весов, которые Ты держишь в своих любящих руках, я посылаю Тебе плохонькую, по-видимому, годичной давности вещицу⁴, которую он пусть рассудит на тех же условиях. (Ты не назвала имени и также ничего еще, не правда ли?). Я буду очень рад, если он меня хорошенько высмеет. Потом Ты отошли листок мне обратно, как и я это делаю.

Теперь я на все ответил и более того, теперь моя очередь. То, что Ты мне о себе написала, так же туманно, как это тебе и подобает. Я виновен в том, что Тебя мучает, или Ты мучаешься, и Тебе просто на помогли? «Очень симпатичный мне человек», «\оба должны бы пойти на уступки». В этом огромном, мне совершенно неизвестном городе Вене лишь Ты становишься мне понятной, и теперь, оказывается, я ничем не могу Тебе помочь. Не имею ли я право на этом закончить письмо, пока оно не одолело грустью?

Твой Франц

12 часов, Прага, ноябрь 1907

Итак, устало, но послушно и благодарно: Я благодарю Тебя. Не правда ли, все это хорошо. Такое часто случается на переходе от осени к зиме. И, так как сейчас зима, то мы сидим – так оно и есть – по комнатам, разве только стены, у которых каждый из нас сидит, спокойны, удаленные друг от друга, однако, это удивительно и быть этого не должно.

Что за истории, которые Ты от многих людей узнала и про прогулки и планы? Я не знаю историй, людей я не вижу, ежедневно проделываю в спешке прогулки по четырем улицам, углы их я уже закруглил и все в одном месте, для планов же я слишком переутомлен. Быть может, с застывшим кончиком пальца, поднятого вверх, – я не ношу перчаток, – я постепенно стану деревом, тогда Ты заимеешь в Праге славно сочинителя писем и в моей руке – прекрасное приобретение. И потому, что я живу столь зверски, я должен вдвое просить у Тебя прощения за то, что не оставляю Тебя в покое.

Бога ради, почему я не отослал письмо? Обозлишься или только обеспокоишься. Прости меня. Хотя бы из-за моей лени или как Ты пожелаешь это назвать, успокой по-дружески. Но это не только лень, а и страх, общий страх перед писаниной, этим ужасающим занятием, которое, должно быть, нуждается во всех моих несчастьях. Но прежде всего: нужно только привести в порядок волнующие обстоятельства, к которым наши отношения, как я полагаю, касательства не имеют. И несмотря на все, я написал бы Тебе давным-давно, вместо того чтобы носить с собой сложенное до небольших размеров письмо, но теперь я неожиданно среди множества людей, офицеров, берлинцев, французов, художников, исполнителей куплетов, и они весьма забавно отнимают у меня по несколько вечерних часов, вчера вечером, например, я общался с капельмейстером одного оркестра, для которого у меня не было ни крейцера чаевых, вместо этого подарил книгу. И тому подобное. При этом забывают, что время идет и дни пропадают, так что поистине все это ничего не стоит. Мой поклон и моя благодарность.

Твой Франц

Прага, приблизительно начало 1908

Милая, уже в бюро на фоне музыки пишущих машинок, в спешке и с грандиозными ошибками. Мне бы уже давным-давно следовало поблагодарить Тебя за Твое письмо, и опять я теперь слишком запаздываю. Но я думаю, что Ты меня раз и навсегда простила за подобные вещи, потому что когда у меня дела хороши, уж тогда я пишу - прошло уже много времени, в течение которого я в этом не нуждался - впрочем, медленно. И так как Ты по-доброму обошлась со мной в своем письме, Ты все же упустила сделать мне комплимент по поводу моей энергии, с которой я столь охотно пожелал засунуть свою голову в почву какой-нибудь улицы и не вытаскивать её. Прежде, хотя бы в паузах, я все-таки жил вполне легально, потому что в обычное время не слишком трудно сконструировать для себя носилки, которые чувствуют себя несомыми над улицей добрыми духами. Затем поломка (тут я хотел продолжать писать, но было уже восемь с четвертью и я пошел домой), а потом деревяшка переламывается, напрочь при весьма скверной погоде, поэтому останавливается на шоссе, уже невозможно восстановиться и еще далеко до таинственного города, к которому устремлялись. Позволь мне вот такую историю натянуть над собой, как больной натягивает на себя шали и одеяла.

Написано это уже давным-давно, а тут, милая, пришло Твое письмо.

Позволь теперь третье начало, быть может, с третьего раза возбуждение, чрезмерно раздраженное дитя все-таки сможет успокоиться. Не правда ли, сейчас мы разместимся под знаменем этих трех написаний - голубым, коричневым, черным - выскажемся вместе и обратим внимание на то, как совпадает каждое слово: "Жизнь отвратительна". Ладно, она отвратительна, но это уже не так плохо, это ясно высказано обоими, потому что чувство, разрывавшее одного, подтолкнет другого, остановленное им, распадается, и уверенно говорят: "Как замечательно она сказала "Жизнь отвратительна" и при этом топнула ногой". Жизнь печальна, но все же печально алеет, и так ли уж далекая полная жизни печаль от счастья?

Ты знаешь, у меня ужасная неделя, в бюро чрезвычайно много работы, возможно, так теперь будет постоянно, нужно ведь заработать себе могилу, и даже добиться еще кое-чего, о чем я скажу Тебе когда-нибудь позже, короче говоря, меня гоняют кругами как дикого зверя, да и тут оказываюсь вовсе не я - настолько усталым себя чувствую. Прошлую неделю я в самом деле подходил тем улочкам, на которых живут, и которые я называю "первые шаги для самоубийц", потому что все эти улицы выводят к реке, там стоит мост, и на другом берегу - Бельведер, холм и сады, собираются соорудить туннель, чтобы благодаря этому можно было прогуливаться улицами, через мост, под Бельведером. А пока что стоит каркас моста, улица ведет к реке. Но все это просто шутка, потому что всегда гораздо лучше, благодаря которой всегда остается прекрасная возможность через мост взойти на Бельведер, как через реку - в небо.

Твое положение я понимаю; ведь это глупость, чему Ты выучилась и, вероятно, сделала Тебя нервной, при том что никто не имеет права упрекнуть хотя бы одним словом. Но взгляни: Ты все-таки явно продвинулась вперед, у Тебя есть цель, которая не сможет убежать от Тебя, как девушка, и которая, во всяком случае, даже если Ты станешь оказывать сопротивление, сделает Тебя счастливой; а я останусь вечным волчком, и некоторые люди, ставшие мне близкими, видимо, немножко терзают мне барабанную перепонку, никак не иначе.

Меня очень порадовало, что в Твоем письме присутствовали очевидные ошибки, в которых Тебе самой сразу пришлось признаться, потому что эта неделя праздничная лишь у нас, прочим приходится довольствоваться нижнеавстрийским счастьем; из-за этих венцев спорить со мной Ты не имеешь права, так как я уже знаю все праздники наизусть вплоть до начала мая. Обо всем прочем Ты имеешь право со мной спорить или, что еще хуже, Ты можешь даже отказаться от спора со мной, но я прошу Тебя, пока еще здесь, на полях, этого не делать.

Твой Франц

Прага, 7.01.1909

Уважаемая фройляйн,


Вот письма, я прилагаю и сегодняшнюю открытку и Вашего у меня больше нет ни строчки.

Поэтому я смею вам сказать, что Вы в самом деле доставили бы мне радость, позволив поговорить с Вами. Вы вправе счесть это ложью, тем не менее эта ложь в известной мере слишком велика, чтобы Вы сочли меня на неё способным чтобы при этом не выказать подобия дружелюбия. При этом добавлю еще, что раз уж речь зашла о лжи, Вы обязаны еще и непременно поощрить, поговорив со мной, чтобы из-за этого я не пожелал сказать, что Вы способны с помощью этого разрешения побудили к отказу от возможной для меня радости.

Впрочем, Вы можете (я был бы рад, если Вы об этом не забыли) не утруждать себя размышлениями. Ведь Вы могли бы опасаться отвращения или скуки, быть может, завтра Вы уже уедете, и возможно, что Вы не прочитаете это письмо вовсе.

Вы приглашены завтра к нам на обед, я не вижу препятствия для принятия приглашения, домой я всегда прихожу лишь в четверть третьего; когда я услышал, что Вы должны придти, я решил отсутствовать до половины четвертого; впрочем, такое уже случалось, и никто не удивится.

Ф. Кафка

Прага, середина апреля 1909

Милая фройляйн,
Когда Вы писали то письмо, Вы пребывали в плохом, пусть не слишком продолжительно, настроении. Только Вы, по-видимому, писали его не совсем без умысла - подобные замыслы, естественно, не имеют ни конца, ни начала, - а состояние одиночества приносит озлобление, видимое постороннему глазу, коли иной раз находишься один на один с собой, но в душевном отгораживание в некоторой степени есть свое утешение. Учебными обязанностями, правда, от этого не отвлечься, это ужасно, особенно если, как мне известно, при этом боятся. Пораздумав над этим, я легко могу припомнить, как запинаются все время о неисполненное самоубийство, каждое мгновение подготавливаются и сразу вынуждены начинать заново, и в этой науке - средоточие печального мира. А зимой мне всегда становится еще хуже. Поэтому, когда зимой уже после ужина приходится зажигать лампу, опускать занавеси, безоговорочно усаживаться за стол, душевно омрачаться из-за несчастья, тем не менее высказываться, писать и, поднимаясь по сигналу Морфея, еще воздевать руки. Боже мой. Зато от такого ничто не ускользает, затем приходит еще хорошо сложенный знакомый ради меня с катка, рассказывает успокаивающе и, когда уходит он один, остальные десять раз захлопывают за собой двери. Однако весной и летом - по-другому, окна и двери открыты, и солнце пополам с воздухом в комнате, в которой занимаются и в саду, где другие играют в теннис, уже не улетают из четырех стен своей комнаты в преисподнюю, а занимаются, словно полный жизни человек, между двух перегородок. Это очень большая разница, но что еще остается при проклятии, с которым все-таки должна иметься возможность порвать. И Вы на это, безусловно, способны, коли сумел я, я, который форменным образом способен на все лишь в падении. - Если Вы пожелаете узнать от меня что-либо: о фройляйн Крал - это сказки, красива ли, я не знаю, мать мою на следующей неделе оперируют, с отцом моим обстоит все хуже, дедушка мой совершенно обессилел, я тоже не здоров.

Ваш Франц Кафка

Назад | В начало | Читать дальше

---

⁴ Было приложено маленькое стихотворение в прозе "Встреча", позднее включенное Кафкой под названием "отражение" в свою первую книгу.