Письма Франца Кафки Оскару Поллаку

Оскару Поллаку      Либох 12 августа 1902

Если некто летит над миром с помощью сапог-скороходов, от богемских лесов к тюрингским, тогда стоит хорошенько постараться, чтобы ухватиться за него или хотя бы коснуться кончика его плаща. Поэтому поводу он злиться не станет. Итак, для Ильменау теперь уже слишком поздно. Но в В⁴ – притом, что в конце его есть также замысел – Тебя ожидает письмо, напичканное странными вещами, которые благодаря долгому объяснению в вышеуказанном месте стали даже сильнее и точнее. Мы смеем надеяться,

Твой Франц.

Оскару Поллаку Прага 24.8.1902

Я сижу за своим замечательным письменным столом. Ты его не знаешь. Как Тебе и положено. Это – именно неплохой бюргергски-настроенный письменный стол, обязанный воспитывать. Там, где обычно находятся колени пишущего, у него два ужасных деревянных выступа. И теперь они придают внимательности. Когда сидят спокойно, осторожно и пишут обывательски, тогда все хорошо. Но пошевелись, если волнуешься, и стоит телу чуть дрогнуть, неизбежно последует укол, и такой больной. Я мог бы показать Тебе темно-голубые синяки. И пусть теперь это означает: «Не пиши ничего волнующего, и тогда тело твое не задрожит».

Итак, я сижу за своим прекрасным письменным столом и пишу Тебе второе письмо. Знаешь, письмо – вроде барана – влечет за собой сразу 20 000 овец.

Ну вот, распахнулась дверь. Кто-то вошел, не постучав. Невежливый хозяин. О любезная гостья Твоя открытка. Своеобразно я получаю здесь твою первую открытку. Несчетное количество раз я её читаю, до тех пор пока разбираю все Твои «a-b-c», и только когда при чтении я многое обнаруживаю, когда разобрался, тогда вовремя остановился, и мое письмо было разорвано. Оно «ритц-ратц» и умерло.

Одно я прочитал, конечно, – что значилось в нем очень подробно и что читать совсем не замечательно: со злобным окаянным критиком в теле едешь Ты через страну, а этого никогда не следует делать.

Но совсем извращенным и ложным показалось мне то, что Ты не написал о национальном музее Гете. Ты подошел с выдумкой и школьным мышлением, начав сразу с придирок к наименованию. Конечно, название «музей» неплохое, а «национальный» показалось мне еще лучше, но ни в коем случае не безвкусицей или осквернением или тому подобным, как Ты писал, а выражением тончайшей, замечательно тонкой иронии. К тому же, что Ты написал о кабинете, Твоей светелке, опять-таки не что иное, как выдумка и школьный подход и чуть-чуть германистика, чьё место в аду.⁵

До чертиков легко было привести в порядок кабинет и затем превратить его в «музей» для «нации». Любой плотник и обойщик ,- если быть честным, гетевскую скамейку для снимания сапог ценить следует, – способны не это, и все похвалы были бы заслуженны.

А Ты знаешь, раз святыня существует. То мы вообще-то могли бы иметь в качестве памяти о Гете… следы ног его одинлких прогулок по земле… если бы они были. А теперь последует шутка, совершенно замечательная, насчет того как милый боженька горько плакал, что послужило поводом к совершенно дьявольскому, безудержному смеху, чуждых святынь иметь мы никогда не смогли бы, только собственных, – вот живость ума, совершенно примечательная. В своем крохотном отрывочке я однажды подкузьмил Тебя – в Хотекском парке, ты не плакал, не смеялся именно птому, что Ты – ни милый Боженька, ни злой чертяка.

Только в Тебе обитал злой критик (испорченный Тюрингией), он и есть заместитель черта, которого, однако, следует сбыть с рук. И потому я хочу на благо и пользу Тебе рассказать страшную историю, как некогда Господь блаженствовал, отделавшись от Франца Кафки.

Ко мне всегда пристают, где бы я ни лежал и ни стоял. Когда я лежал на стене виноградника и смотрел сверху на сельскую местность и, по-видимому, увидел и услышал там нечто интересное за виноградником, ты мог бы не сомневаться, что кто-нибудь внезапно с изрядным шумом поднимется из-за стены, торжественно скажет «бе-бе» и важно привнесет во впечатление свое существенное мнение, что прекрасные ландшафты позволяют обездоленное существование. Он излагает план основательной монографии или маленькой идиллии подробно и с действительно убежденной доказательностью. Я не мог ему ничего противопоставить, кроме меня. И этого было, пожалуй, достаточно.

……………

………

…Ты не можешь себе представить, как все это меня мучает. Веселье висельника и сельский воздух – вот все, что я Тебе описываю, и яркий день, слепящий глаза – вот о чем я Тебе пишу. Дядя из Мадрида (директор железных дорог) был здесь, из-за него я тоже в Праге. Незадолго до его приезда ко мне пришла удивительная, у сожалению, весьма удивительная мысль попросить его , нет, не попросить – спросить, не пожелает ли он мне помочь в этих обстоятельствах, не сможет ли он меня куда-нибудь увезти, где я смогу взяться, наконец, за новое дело. Он начал говорить елейно, хотя обычно он весьма любезный человек, утешал меня? Хорошо, хорошо. Дело с концом. Я тотчас замолчал, собственно, того не желая, и за 2 дня, которые пробыл из-за него в Праге, хотя целыми днями был с ним, больше уже не говорил об этом. Сегодня вечером он уехал. Я еще на неделю еду в Либох, потом на неделю – в Триш, потом опять в Прагу и затем – в Мюнхен, учиться, да, учиться. Почему Ты гримасничаешь? Да, да, я буду учиться. Вот почему, собственно, я пишу Тебе все это. Ведь я знаю наверняка, что это безнадежно, когда поступаешь по собственному разумению. Зачем я написал Тебе? Чтобы Ты знал, как я простроен к жизни, что там, в особенности, спотыкаюсь о камни, словно бедняга-почтарь, ковыляющий из Либоха в Даубу. Так что Ты должен обладать сочувствием и терпением с Твоим Францем.

Так как я больше, наконец, не пишу, то мне было бы досадно, если бы Ты кому-нибудь рассказал о моих бесконечных письмах. Не делай этого. – Если Ты пожелаешь, что было бы очень мило, то еще неделю Ты можешь по старому адресу Либох – Виндлибауэр, позже – Прага, Цельтнергассе, 3.

Назад В начало | Читать дальше ³ Местечко с виллами вблизи Праги

⁴ По-видимому, Веймар

⁵ Кафка сначала собирался изучать германистику, затем помимо своей воли оставил эту мысль и довольствовался тем привычным для его круга в Праге исходом, когда для учебы ради куска хлеба он выбрал юриспруденцию. В его разочарование внес свою долю преподаватель литературы в немецком университете Праги профессор август Зауэр. В зачеркнутой части этого письма находилась ожесточенная с ним полемика. План Кафки в дальнейшем изучать германистику в Мюнхене, о чем здесь идет речь, не осуществился.