№ 18                                                                               6.3.14

 

Дорогая фройляйн Грета, это хорошее известие, но слишком неопределенное. Поскольку о Вашей поездке вообще не было речи, это, разумеется, сомнительно, и я, следовательно, могу быть довольным. Приезжайте же, приезжайте же, если так оно и есть. Но – коли это окажется только вестью и не более – Вы не приедете во второй половине дня, как сегодня, когда я отупел от головной боли после жалкой ночи почти без хотя бы 2 часов отдыха на канапе, в редкие мгновения нагоняемый ужасом. Но приезжайте – если действительно речь должна идти только о второй половине дня, приезжайте в любой день, мои головные боли утихнут, я буду вполне сносен; нестерпимым я буду только, если Вы не приедете; в противном случае, не доставив мне радости таким сообщением, не делайте этого.

 

А сейчас я уже не  желаю писать вовсе, коли я знаю, что Вы приедете; уже нет никакого смысла. Куда пролегают Ваши пути? Только в Богемию? Или также действительно в Будапешт? Вы напишете мне о поездках туда и туда открытки? Все-таки у меня нет ощущения, что Вы путешествуете (не считая, конечно, того, что приезжаете сюда) несколько не скрытно, потому что прежде в Вене Вы были для меня столь достоверны, всегда доступны, и теперь Вы акцентируете небезопасность поездки. Ваши головные боли исчезли? Мне вовсе не достаточно, что Вы только поблагодарили меня за совет и ему, по меньшей мере, не последовали. Жаль, что вегетарианская столовая в Праге так плохо и грязно обустроена, что я даже не могу пригласить Вас туда.

 

У вас есть что рассказать и написать мне в ближайшее время. Что Вы имеете в виду, когда говорите, что у Вас есть что мне рассказать? Итак, с понедельника я ожидаю Вас.

Самым сердечным образом приветствует Ваш Франц К.

Да, адрес: Старгородская площадь, 6.

 

№ 19                                                      (7 марта 1914)

 

Дорогая фройляйн Грета,  итак, теперь Вы опять не приезжаете! Вам не следовало меня обнадеживать, чтобы сейчас так разочаровать. Или Вы все же приедете в Прагу, только позднее, а сначала – в Будапешт? Все-таки кто-то должен здесь машинки приводить в порядок, все в ужасном состоянии, как думаете Вы.

 

Насчет сроков писем мы не условились, мю Вы правы. Но неприемлемые сроки я, во всяком случае, определяю: перед Вашим отъездом из Вены, в суете, которая Вас сейчас обуяла, Вы уже имеете право не писать мне ни строчки, но, наверное, сразу после вашего прибытия в Будапешт – открытку. Итак, поездка в Будапешт теперь все же становится правдой.

 

Из-за Вашего предпоследнего письма у меня в голове постоянно вертится то, что Вы сказали о своей семье. Об этом в воскресенье во второй половине дня мы можем поговорить в автомобиле. На свежем воздухе, спокойно и обстоятельно, сегодня, в комнате, с вечно бурлящими болями в затылке, всего несколько слов. Я полагаю установленным, что родители, в общем-то, более правы в отношении детей, чем наоборот. Существует, даже вплоть до определенной степени противоположное воззрение, и все-таки это не так. Коль скоро благодаря некоторым жизненным неприятностям, естественно, все время чрезмерно напрягаются существующие различия, тут и там на первом месте – возникновение высокомерия. Родителям дети известны с младых ногтей и видят они дальше их, и точно таким же образом полагают установленным дети относительно родителей. Смириться трудно, особенно – в столь точно обрисованных обстоятельствах, но и решающего в оценке не существует. Решающими становятся лишь мгновения () крайней необходимости, и тут выступают – насколько я мог видеть, у знакомых, у меня только догадки, - родители с подобной, определенной, последовательной подачей смеси мерзости, дремучести и коварства, которые в них воспеваются поэтами, чтобы поставить перед фактом. Имеется много или, по меньшей мере, на продолжительный срок не осознавших это родителей, как и не осознавших это детей. Несомненно, они даже высказываются по поводу вины своих родителей, раз уж Вы называете себя замкнутой и недружелюбной очень) дочерью. Но замкнутыми и недружелюбными называют отвращающих взгляд и не стремящихся к справедливости, потому что для праведного бытия затрачивают целую жизнь, не слишком долгую для этого. Но, пожалуй, я прибавлю, что, наверное, в отношении своих родителей справедливыми быть не могут, я, во всяком случае, на это не способен совершенно, но возможность привязанности должна ощущаться даже в характерных дурных случаях. Знакома ли Вам прилагаемая при сем история (Приговор)? Это гранки из альманаха (Аркадия). Возьмите её с собой в поездку,  может быть,  она понравится Вам больше, чем Кочегар[1].

 

Об отношении Ф. к Вам я не имею возможности дать соответствующей информации. Моя способность суждения о ней уже стала столь бессильной, что все суждения выдвигаются на первый план, как фальшивые. И говорим мы с ней на самом деле очень немного, потому что – я повторяю – в течение почти 7 часов, которые мы с ней в целом провели, Ф. говорила вообще полуотрывистыми предложениями. Я не считаю, что она Вам слишком близка, но и не далека. Возможно, как раз сейчас, во время писания, пришло мне в голову, нет естественнее состояния, в котором она находится. – Отсутствие вестей от Вас, кажется, сделало её несколько беспокойной. Один раз, перед доктором В. (только тогда она оживилась и была со мной очень любезна), она сказала шутливо (я рассказывал о том, что "Галера" Вам очень понравилась): "Тебе кажется, что во фройляйн. Блох таится очень многое". Это я смог только подтвердить. Об отношении к Вам Ф. я, в самом деле, не могу сказать, еще меньше, чем о её отношении ко мне.

Ваш Франц К.

 

№ 20                                                                           9.3.14

 

Дорогая фройляйн Грета,  я не уяснил достаточно точно Ваше состояние, чтобы понять, почему Вы написали такое предложение об отношениях на работе: "Мне до смерти плохо". Именно эта работа, которая характеризует Вас с двух самых важных сторон, против которой Вы все-таки бунтуете,

 

 

                                                           ________________________

 

Сердечно приветствует Феликс

Мой маленький племянник как раз был здесь, я позволил ему тоже написать Вам приветствие, может быть,  у такой невинности больше власти в приветствиях и пожеланиях, чем у моей трясущейся головы

                                                           _______________________

 

дает Вам полную самостоятельность в отношении Берлина и Мюнхена; которая должна быть Вам опять-таки дорога, какой она способна оказаться и во всем прочем; Вы сами говорили о том, что намереваетесь позднее уехать в Англию или Америку и что на Ваших фирменных бланках указан ряд филиалов на выбор, среди которых нет только желанного, к сожалению, именно того, в котором Вы сейчас находитесь и, правда, по всему видно – нет только города, а также фамилии шефа. Эта самостоятельность, и эта свобода, и это ощущение блага обладания ими кажутся мне из-за монотонности работы (которая, впрочем, в Берлине может оказаться не столь угнетающей) не слишком достаточной оплатой. Мой окончательный совет в этом деле остается одним и тем же: прочь из Вены. Коли  уже невозможен, по меньшей мере, пражский филиал, коли уж нельзя учредить филиал и поручить Вам руководство (мне кажется по делу бессмысленным такой торговый округ, как богемский, совершенно не использовать), тогда не лучше было бы, например, перебраться в такой же во Франкфурт? Я почти даже не предполагаю, что в Вене Вы сможете позднее обучиться новой для себя работе. Хотя или как раз потому, что это занятие в Вене, по-видимому, еще труднее, чем прочие. Но, тем не менее, оказывается, Вы пожелали обустроиться в Вене на длительный срок.

 

Кстати: вид от Вашего письменного стола – на здание почтамта или это вид из комнаты Вашего шефа? Если я не ошибаюсь, Отто Вагнер хорошо сложен и раньше его очень хвалили. Но я, в свою очередь, хорошо себе представляю, что для ледяного безутешного визави должно существовать столь навязчиво замышленное здание. Оказывается, нет другой концовки, чтобы сделать паузу: вон из Вены.

 

Против того, чтобы мы увиделись на Пасху, я возразил бы, что до тех пор еще предстоят 4 долгие недели. А я хочу поговорить о будущем, я обязан быть абсолютно откровенным. Так тоже хорошо, я не хочу иметь от Вас пока что секрета, только тогда Вы не смейте говорить об опасностях для нашей дружбы, у которой нет ни малейшей мотивировки для продолжения, кроме всяких опасений за всех – чисто по-человечески. Нет, дорогая фройляйн Грета,  об этом мы больше не говорим. А со мной обстоит так: за последний месяц я написал Ф. одно письмо, - это глупо, но на бумагу это не укладывается, в воскресенье я был бы счастлив, если бы имел возможность рассказать все Вам лично, сейчас я прошу Вас, дайте мне еще 2,3 дня, тогда все так или иначе разъяснится, речь при этом идет не столько о Ф., сколько обо мне и том решении, о котором я Вам уже писал. В любом случае, если я остаюсь в Праге до Пасхи, мы должны друг друга увидеть, не в Вене или в Праге, а, что лучше всего, где-нибудь между ними, в богемских лесах или где-то вроде того. Пожалуйста, не злитесь на меня, нисколько не злитесь, что предложение выше я написал не до конца, я сам этим довольно опечален, потому что это указывает мне, сколько мне еще придется в себе обманываться, чтобы дойти до решения. Хорошо только, что очень скоро это должно разрешиться.

Сердечно приветствую Ваш Франц К.

 

№ 21                 12.3.14 (предположительно 11.3.14)

 

Дорогая фройляйн Грета,  все-таки было бы хорошо, если бы мы определили себе сроки писем. Тут мне приходится снова и снова приводить в движение не мысли, а вновь и вновь отбрасываемые мысли, чтобы Вы по каким-либо причинам озлившись, на каких-то основаниях задумали осмелиться мне не писать, тогда как, разумеется, опять-таки не существует никаких других причин для Вашего неписания, кроме той, что Вы переутомились на работе или вовсе уехали в Будапешт.

 

Недавно у меня не было ничего стоящего, чтобы рассказать то, о чем я собирался сказать Вам в последнем письме; провал, который я позволил себе в конце последнего письма, испортил мне радость дальнейшего писания. Должно быть, окончание все-таки сбило Вас с толку? Для Вас это должно быть еще не столь ясно, как для меня, что именно наше отношение к Ф. не позволяют устранить себя из наших обоюдных отношений, потому что при этом они слишком сильны и, по-видимому, неразрывны, чтобы они еще, по крайней мере, сейчас не оказались самым важным элементом, чтобы я, таким образом, мог спокойно умолчать об этом деле, коли в высказывании мне отказано, но чтобы это не смогло ни на микрон отделить друг от друга наши руки, которые мы, как друзья, протянули друг другу. Процесс с Ф. мне столь неясен или, скорее, где-то в последней основе, куда мой взгляд едва достигает, столь ужасающе ясен, что с каждым словом, которым я с ней общаюсь, он становится еще более туманным, еще более оскверняющим, еще более мучительным. Но теперь дни до самого конца, надо надеяться, уже подсчитаны на пальцах одной руки.

 

(Предположительно, продолжение этого письма).

 

На воскресенье приехать в Прагу, чтобы вечером опять уехать, этого, пожалуйста, не делайте ни в коем случае, об этом Вы даже и не думайте; как должен я суметь этим довольствоваться, увидеть Вас столь измученной и в мучениях Вам опять-таки не достанется и ничего другого. Вероятно, предпочтительнее бы: вот в субботу в 3 Вы уже свободны, возможно, если Вы разок, еще до Пасхи, имели бы удовольствие, мы  поехали бы навстречу друг другу, в субботу вечером встретились бы где-нибудь на середине пути, чтобы провести друг с другом воскресенье. Хотите этого? Я этого очень хочу. Все же напишите мне об этом. Тогда мы пожелаем этого. Просмотрите железнодорожный справочник и сориентируйтесь насчет лучшего места.

 

Читаете ли Вы графиню Турхайм?

Сердечный привет Вашего Франца К.

 

№ 22                                                                  12.3.14

 

Дорогая фройляйн Грета,  всего несколько слов: сегодня я получил письмо от Ф. (я стыжусь сказать, с какими усилиями оно добыто; силами, которые я для этого употребил можно, сконцентрировав, довести до способности сорвать с неба солнце), оно объяснило, возможно, не все, но многое, даже то, что Ф. настроена против вас. В семье у Ф. было много бедствий, никаких подробностей об этом из письма я не узнал, кроме той, что вчера её брат отплыл в Америку. Тайна ли это именно для Вас, я не знаю. Несчастье, чувствуется, очень болезненное, в порыве эгоизма я извлек из этого счастье, в первый раз за последнее время я снова уловил человеческий голос Ф., в первый раз снова за полгода. Не будь только столь постыдным способ, которым я добился этого!

 

, может быть,  завтра у меня будет весть от Вас. На меня Вы не сердитесь, Вы не смеете этого, не перед Вами в конце предыдущего письма я потерял дар речи, а лишь перед бумагой.

 

Впрочем, сегодня я предложил Ф. встретиться завтра вечером в Дрездене; завтра утром я должен получить от неё ответ по телефону.

Сердечно приветствую Ваш Франц К.

 

№21                                                             13.3.14

 

Дорогая фройляйн Грета,  получи я Ваше последнее письмо позавчера, я имел бы его первую часть, которая, не зная о моем решении, стремится меня опровергнуть, смогло опровергнуть очень хорошо, сегодня после письма Ф. и сегодняшней телеграммы: "прибыть в Дрезден я едва ли смогу привет Фелиция" я на это, по крайней мере, в настоящее время не способен, хотя в принципе и сегодня это еще было бы возможно. Но никаких загадок; я буду счастлив разговаривать с Вами, слушать Вас, гулять с Вами, иметь возможность сидеть напротив Вас. (Впрочем, как часто я вижу Вас тяжело вздыхающей, лёжа на клетчатом покрывале пансионата! Уже тут фр.. Грета  несколько растеряна, но преодолела это и ей стало лучше, хотя этого она предположить не хочет.) Теперь, правда, встреча с Ф. завтра произойти не в состоянии; если для Вас, дорогая фройляйн Грета,  встреча с Ф. в ближайшее воскресенье возможна, но только в этом случае, то наша встреча в ближайшее воскресенье откладывается? План поездки мной уже предусмотрен. Не пожелаете ли Вы разок побывать в Гмюнде? Он расположен как раз на середине пути, поезда прибывают прямо-таки один после другого, каждый, Вы и я, отбывают из дома почти около 4 часов и прибывают  около 7, я прибуду почти в половине 8. затем следующим вечером мы поедем домой такими же, только изменившими направление поездами. Я считаю это отличным, несмотря, правда, на то, что я взваливаю на Вас в равной мере долгую поездку, как и на себя. Может быть,  мы  подберем место, которое, впрочем, подойдет, будучи все-таки ближе к Вене. Теперь слово за Вами!

 

Поскольку Вы считаете, что не имеете права мне писать, видимо, Вашим мышлением это обосновано, однако, это не то, что способно оказать мне честь или успокоить меня. Слышать о безнадежном и безнадежность испытывать – двойственны, поскольку услышанное в том или любом другом случае весьма подталкивает к переживанию. Безнадежное терпение, правда, можно и в часы разочарования истолковать как собственное преимущество, которое должно оставаться дорогим; но доверие страдающего человека, которое тоже, кроме всего прочего, много значит, всегда является преимуществом и даже утешением.

 

Не утверждает ли сослуживец, тот, с которым Вы сталкиваетесь, будто то, что я говорил по поводу Вены, не верно? Но все-таки, кажется, Вена каким-то образом удерживает Вас, хотя красот Вены Вы еще не знаете вовсе, поскольку, оказывается, графиню Турхайм еще не прочитали. Знаком ли Вам "Бедный музыкант" Грильпарцера? Не спрашивал ли я уже как-то об этом? Прежде чем Вы ознакомитесь с ним и еще автобиографией Грильпарцера и затем с путевыми дневниками из Германии, Франции и Англии, имело бы, по-видимому, некоторый смысл повидать комнату Грильпарцера в городском музее, а затем я был бы рад, если бы Вы сделали это и написали мне о ней. Не покидайте Вену, пока не сделаете это, зато потом – побыстрее.

Самые сердечные приветы Вашего Франца К.

, может быть,  в последние дни случилось что-нибудь особенное, что сделало Вас столь подавленной?