№9

9.2.1914

 

Дорогая фройляйн!

Пришла открытка от Ф., маленькая, однако же, приветливая открытка; приветливость, впрочем, слишком доверительная, на которую я уже перестал рассчитывать, потому что менее приветливо, собственно говоря, Ф. никогда мне не писала. Но из этого, относительно Вас, вовсе не выходит, из этого – тоже нет, будто я несу ответственность за эту вынужденную открытку (почти поддается объяснению заключительное замечание, гласящее: "Я вынуждена написать эту открытку"), скорее здесь исходили только из того, что открытка тут, лишь бы я её ни в коем случае не стал добиваться, что по собственному желанию Ф. её написать бы не смогла, и что я ей обязан исключительно Вам. Вот насколько велико Ваше влияние на Ф.!

 

Наверное, завтра я получу от Вас известие, вероятно, Вы уже тоже знаете об открытке. Теперь, раз уж мне приходится быть Вам благодарным еще более невообразимо, чем прежде, таким смиренным я себя чувствую перед Вами, и не просто смиренным – это было бы не плохо, а моей справедливой участью, а таким, словно я смирил и Вас тем, что попросил Вас некиим способом (что я сказал про  этот способ? по другому возможности не было) выманить для меня открытку у Ф.? я знаю, Вы скажете по этому поводу, мол, это уже в прошлом,  чувствительность моя в этом отношении гораздо менее велика, чем моя забывчивость, но высказать я это обязан, чтобы вы, прежде чем я Вас поблагодарю, еще больше, чем поблагодарю, - попрошу у Вас прощения.

Ваш Ф. Кафка

 

№10

11.2.1914

 

Дорогая  фройляйн, нет, я так не думаю, и Вы отпишите мне тоже об этом, только не считаясь с доверительностью; без Вашего письма Ф. мне не написала бы. Не поймите меня неправильно, ведь я рад тому, что она написала мне не импульсивно, ведь я хотел именно этого или скорее и обыкновеннее, я желал как раз такого, как оно есть. А пожелал я этого софистически, потому что я, конечно, должен сказать (я не говорю этого, но и не умалчиваю об этом тоже), что для меня  хуже, что теперь это написано, хуже, чем если бы не было написано вовсе; потому что это показало, что наличествовало лишь неприкрытое сопротивление, которое смогли преодолеть Вы, но не я.

 

То, что Вы сказали о взаимной уступке, не совсем верно. Когда один упадет в воду и другой после призыва вытащит его оттуда, упиваясь при этом правилами подачи помощи при падении и выказывая не принятую среди добрых друзей "обязанность". А Вам, чтобы помочь мне, пришлось говорить неправду, следовательно, пришлось свершить нечто, чего Вы, чтобы выручить себя,  однозначно, вероятно, правда, только вероятно,  не сделали бы. Итак, тем самым я Вам "обязан", потому что Вам пришлось  свершить нечто подобное не только для мен, но и вопреки себе, может быть,  из добросердечия Вы перенесли это не столь тяжко, тем тяжелее – до отвращения – пришлось мне. Я смею просить Вас (уже не для того, чтобы возвысить мое "долженствование", такого возвышения не существует) самой в Вашем следующем письме Ф., не приукрашивая каким-либо образом меня, откровенно ответить, что я узнал из Вашего первого письма, сам стал его причиной и благодаря ему, как это по справедливости и, оказывается, надеюсь получить о ней известие.

 

Прошу, дорогая фройляйн, напишите ей это и даже не обращайте внимания на то, что Ф. сама мне ответила, чего, впрочем, не случилось до сегодняшнего дня, словно бы это сегодня могло произойти[1].

 

Благодаря Вашему последнему письму я получил ясное представление о Вашей жизни. Здесь тоже пасмурная погода, но свет около двух часов пополудни приходится зажигать только в комнатах, выходящих во двор, как у Вас. Знал ли я, думал ли я, что Вы играете на фортепиано и любите музыку - совсем нет. С кем Вы играете на фортепиано и с кем совершаете прогулки в горы? Вашей болезненной сонливости я завидую. Как приходится вам подавлять её в послеобеденное время в воскресенье в темной комнате! Если бы я был способен на это! Когда сон озаботится посещением меня! Пока что я спал попутно с зубной болью, отупляющей мне голову (сами страдания уже миновали, знай я о настое ромашки, я применил бы её, а медицина мне рекомендовать не сумела), но уже почти два дня – нет. Присущий мне такого рода поверхностный сон вовсе не фантастичен, а тревожные повторяющиеся сновидения – лишь стража на пути дневных впечатлений. В бюро, где я разговариваю или диктую, существуют мгновения, более подходящие для сна, чем ночью. А у вас такая болезненная сонливость! Спать лучше, чем читать; только с такой оговоркой я называю Вам книгу, естественно, преисполненную великолепия и в которую, кроме того, вложено все, что в Вене есть хорошего. Пожалуйста, прочитайте её! "Моя жизнь" графини Лулу Турхайм, издательство Георга Мюллера, 2 тома[2]. В университетской библиотеке Вы её, конечно, получите. Она дорогая, продается. Я думаю, за 12 марок.

Сердечно приветствующий Вас Ф. Кафка

 

 

№11                                                                                14.2.1914

 

Дорогая фройляйн, вы очень подавлены и все-таки работаете – в этом смысле противостояния работе не существует – работаете так, чтобы зарабатывать необычайное для своей молодости жалованье, безотказно переносите весь свой быт в Вене, готовитесь снова уехать и по возможности работать вновь и вновь, так что приходится использовать все имеющиеся у вас силы, которые Вы, наверное, обязаны себе оставить и на будущее. Ослабления сил вы не ощущаете, столько Вы не сможете выдержать, усталость присуща даже молодости, которая с возрастом уже не узнает замены для всего остального. Не считайте, что теряют силы, когда плачу наверху, на галерке оперы, как раз в такие легко поддающиеся исчислению мгновения (легко исчислимые по моей вине), когда в Праге Вы были чуть веселее (ведь Вы всегда в чувствах были радостнее и разумнее меня), Ваш облик создавал впечатление совершенно естественного и здорового ребенка. Впечатление, может быть,  во всем прочем не совсем соответствует Вашему характеру, в особенности, что касается преимуществ, которые у Вас по сравнению со мной имеются, но все же снова и снова это оказывается проявлением Вами самих себя. Так, например, происходило несколько раз в кафе, когда Вы рассказывали о школе и один раз перед Художественным музеем, когда Вы споткнулись.

 

Во многом приходится винить Вену, несмотря на то, что Вы её хвалите. Такое самоудовлетворение не всегда – самое лучшее. Я не мог бы представить себе Вас столь печальной в Берлине, там Вы тоже, такой, конечно, не были. Здесь возможно представить радость печальной и печаль – еще печальнее,  объяснений я не знаю, и это вовсе не обязательно, потому что это совсем не правда и лишь показное, как печаль, не поддающаяся объяснению. После Вены я, со своей стороны ()[3], даже – в мае. Мне там было просто ненавистно,  не пожелаю повторить поездку на съезд[4] по Каринтиенштрассе, увидеть Стефанскую площадь, сидеть в кафе "Бетховен" или в музее или даже в винном погребке Милена Есенска-Поллак ем разу не прогуляться в прохладное. Но солнечное дополуденное время одному по саду Шёнборна. Все это и еще слишком многое я не хочу пережить заново, это уже искуплено навсегда. Только комнату Грильпарцера в ратуше я охотно повидал бы, эту возможность я упустил, слишком поздно я о ней узнал. Знаком ли Вам "Бедный музыкант" Грильпарцера? Чтобы позволить себе порядочно страдать в Вене, доказано Грильпарцером.

 

Разумеется, я уже не требую, чтобы Вы написали объяснение Ф. прошу об этом только потому, что думаю, что открытка знаменует наступление лучших времен и я не хотел выманивать это лучшее собственной и сверх того на неё возлагаемой ложью. А теперь открытка означает нечто совершенно иное, я отписываю ей здесь откровенно, она написала скверным карандашом и вскоре уже не различимое: "Берлин, Анхальтский вокзал, 8.2.14, 10-30 вечера.

 

Франц, я сижу здесь в зале ожидания и встречаю свою сестру с поездом, который прибывает из Дрездена. Посылаю тебе многоженство сердечных приветствий. Однажды ты снова услышишь от меня больше. Мне пришлось написать открытку. Искренне приветствую. Фелиция".

 

Итак, Ваше письмо Ф. получила в субботу, не смогла решиться на послание, ну, в воскресенье вечером ей случилось сидеть на Анхальтском вокзале, она заставила себя каким-то неисповедимым образом послать эту открытку, из-за чего на следующий день она принудила себя написать открытку и Вам, но с открыткой ко мне  не пожелала никакого продолжения, кроме, как только заново подчеркнутого открыткой устойчивого молчания, потому что на моё поспешное письмо, вынуждающее ответ, его не пришло. К добру или к худу, но почти все почтовые окна отказываются служить.

Сердечно приветствую Вам Ф. Кафка.

 

№12                                                                              19.2.1914

 

Дорогая фройляйн, поскольку так обстоит каждый раз (в случае, когда Вы не отвечаете мне с Вашей обычной пунктуальностью или постановили  с самого начала, что пожелали отвечать мне через 1 или 2 недели, чем мне, правда, в таком случае придется удовольствоваться), я в равной мере предостерегаю или, по меньшей мере, напоминаю, что, поскольку взращен не для этого, после каждого молчания опасаюсь крюка, который может подступить к моему горлу. Ничего обнадеживающего в этом нет, а только Ваше загруженность работой, что, конечно, уже достаточно скверно, или, что было бы уже гораздо лучше, вечер за вечером Вы удержаны графиней Турхайм (Моя жизнь).

 

Впрочем, с моими последними письмами мне досталось своеобразное счастье, что у меня тоже нет дозволения на молчание от Вас, кого я не украсил своей печалью. Мой – из последних – очень близкий холостой или не помолвленный друг (Феликс Велч) обручился. Что к этой помолвке идет дело, я знал три года (для непричастных здесь особой проницательности не требуется), а он и она – лишь 14 дней. Вследствие этого я, разумеется, в известной мере теряю друга, ибо женатый друг – друг никакой. Что ему расскажут, втихомолку или недвусмысленно узнает и его жена, и, по-видимому, не существует жены, в голове которой при такой передаче все не исказится. Кроме того известно, что даже если этого не случится, мысли его уже не свободны или, и в глубине души сочувствуя и соучаствуя, он ведь уже наст себе возможности проявить сочувствие и помощь. Потому что теперь, как это всегда бывает, единение касается только их самих. Но, за исключением того, что я. разумеется, желаю ему всех благ,  для меня в этом есть и еще хорошая сторона. По крайней мере, сейчас. Ибо у нас, несмотря на то, что все-таки мы не в столь преклонном возрасте, он на полтора года младше меня, у нас сформировалось братство товарищей по юности, которое, по крайней мере, в моем ощущении во множестве случаев было прямо-таки таинственным. Теперь оно ослабевает, я свободен, могу избрать для себя любого, как он пожелал и свершил; в подобном разъединенном сообществе никто не способен, и вряд ли его соучредитель, провидеть до основания и устраниться оттуда, тогда как группе все же более доступно талантливое суждение. Поздравьте меня, и пусть это будет также замаскированная просьба о письме. Как вы расцениваете открытку Ф.?

Сердечно приветствует Ф.К.

 

№13          начато 21 или 22, закончено 35 февраля 1914

 

Дорогая фройляйн, столь скверное выражение, как "недостойное описания состояние", Вы не должны возвращать мне, они мне принадлежат и в Ваших письмах им делать нечего. В сопереживании состояния других (не в сочувствии;  перед людьми такой разницы нет, только перед Богом) я иной раз полагаю, что смогу дойти до предела человеческих сил; так что не называйте "недостойным описания" состояние человека, который стал мне очень близким. Оно недостойно ни рассказчика, ни его слушателя, несмотря на то, что о нем больше не могут сказать достаточно дурного.

Может быть, здесь, в откровенности, необходимо пойти на шаг дальше, первое письмо я написал вам только из-за Ф., ведь в этом нет сомнения. Я желал помощи и был при этом груб как несчастный ребенок. Отсюда исходит и то, что Вы один раз столь жестоко упрекнули себя из-за моей поездки в Берлин. Все же это – более позднее ощущение, навязанное вам моими письмами. "События ноября месяца" написали Вы еще. Что за события? Что за обстоятельства, которые не повторялись бы непрерывно в течение полутора лет, как барабанная дробь, причем палочки были в моих несчастных руках.

 

Но письма, в которых я просил Вас о помощи, минули в прошлое. Вы сделали все, что могли, и по своей доброте  даже  чуть больше, чем имели возможность. Печаль, которая в этом деле скопилась, Вы справа и слева тянули на себя, в Праге Вам пришлось (смириться) с моим обрушившимся "Нет" (однако во мне должно быть что-то еще, если я оказался в состоянии обрушить на Вас наглость своего первого краткого письма) и теперь слышите это еще более ранящее Вас и, кроме того, совершенно необъяснимое "Нет" Франц Кафка. Итак, о помощи я уже не прошу, что означает прямо-таки перелом, так как прежде я упрашивал бы более настойчиво, если бы уже давным-давно не существовала подразумеваемая видимость того, что пишу я Вам лишь ради просьб, видимость, которая, на этом я даже настаиваю, задумана гораздо раньше, чем я осмелился на осуществление. Помощи я больше не хочу, я хочу слышать о том (при условии, что Вы сами этого хоть немного пожелаете), как Ваши дела. Если замешкается весть о Ф., разумеется, очень хорошо, но даже тогда это не главное. Если нам обоим, Ф. и мне, помогать, то мы должны это сделать сами; Ваши усилия и награда за них – доказательство этого. Дело ведь не во внешних обстоятельствах, когда помощь возможна, а о вине, здесь и там, здесь, разумеется, - больше, несоизмеримо больше. Может быть,  удастся даже взаимная помощь, пусть я при этом совсем поседею, ведь седина тоже быстро надвигается.

Итак, хотите Вы в своих письмах ко мне сообразовываться с этим?

 

25.2

 

Предыдущее написано 3 или 4 дня назад, я превращал письмо в бесконечное сообщение, потом пришлось остановиться и отложить его, как это случается с начатым делом, на несколько дней. Во всяком случае, сегодня я закончу его.

 

Теперь Вы видите, дорогая фройляйн, как это замечательно. Письмо Ф. и мое письмо, по-видимому, писались в один и тот же день. Сличите их!

 

11

 

Вы неплохо сделали, переписав для меня предложения из письма Ф., напротив, Вы сделали очень хорошо, очень любезно и очень внятно. Плохо не то, что Вы сделали, плохо лишь Ваше положение, в котором Вы оказались в обстоятельствах  из-за Ф. точно так же, как по моей вине. Письмо Ф. поначалу меня опечалило, не так даже своим содержанием, как тем, что ему выдалось прийти именно сегодня. А не узнай я из него ничего, это было бы для меня еще более мучительно. Правда, к мучительству это уже не приложимо.

 

Сегодня у меня заключительная речь, хотя я считаю, что высказываю Вам слишком много. Следующее. Сейчас, в 7 часов вечера, я еще в бюро и, предвидя, что проработаю я недолго, заберу с собой начатое письмо, скоро я Вам напишу. Ф., разумеется. О Вашем письме ничего не знает.

 

Что за смысл спать в полуосвещенной комнате? Такая попытка неправильна. К чему свет, раз Вы все-таки спите? Должен ли свет мешать Вашему сну или, по меньшей мере, оказывать плохое влияние? В особенности потому, что это – газовый свет. И как же можно на ночь оставлять немного открытым окно, а ведь это все-таки необходимо? Лично я с таким вопросом не сталкивался, для себя я предпочитаю лечение природными средствами.

Сердечно приветствую Ваш Ф.К.