№5  28.1.1914

 

 

Дорогая фройляйн! Этого не объяснить ничем другим, кроме как тем. Что во всем, что имеет отношение к ней или с ней связано, я поражен слепотой, которая гораздо страшнее, чем я полагал её замеченной прямо-таки со всеми особенностями. Как же я веду себя по отношению к Вас, снова и снова жалуясь, раз за разом принимаюсь заново. Но я не могу себе помочь, одно лишь отвращения, которое может побудить только мое поведение, переполняет меня и переиспытано, но в этой ситуации я становлюсь только несоразмерно хуже, чем когда-либо еще, против своего желания, словно по мановению чужой руки, вплоть до головокружения то в одну сторону, то в другую.

 

Но Вам известно это, так как Вы говорите в Вашем письме,  меня прежде всего удивляет, что нет ни слова упрека, ладе нет удивления по поводу того, что я вновь испросил у Ф. бракосочетания. Я сделал это, так как ничего другого не оставалось,  никаких других объяснений этого у меня нет.

Письмо Ф. к Вам (за которое я вам премного благодарен, Вы оставьте мне его еще немного, естественно, не оповещая Ф.) доброе и искреннее и фактически там, где касается меня, почти правильно. Правда, что "каша" была горяча. И насчет "бедного парня" тоже правда. Но что Ф. не писала вам с тех пор, плохо и прямо-таки чудовищно. Даты моей переписки с Ф. мне известны, по меньшей мере, в точности, если не считать того,   когда она не случайно в свое время написала Вам и не отправленное письмо[1] существовало бы и не обнаружилось бы именно теперь. В первый раз с моего Берлинского визита я написал Ф. удивительным образом в тот же вечер, что и Ф. – Вам, 27.12. Ответа я не получил. Как я узнал позднее. Госпожа Брод пригласила примерно в то же время письменно на Рождество. Ответа она тоже не получила. Примерно 14 днями позже я вновь написал письмо, ответа опять не было. То, что я потом сделал, в точной последовательности я уже не знаю, я смог, кажется,  послать еще два письма и две телеграммы. После того как я не получил одной-единственной строки, я обзавелся следующим, несколько сказочным. Фактически в полусне придуманным планом[2]. (Я упоминаю его преимущественно для того, чтобы  извиниться тем самым за отсылку "Галеры").

 

В Берлине у меня есть очень добрый друг Э. Вайс, как раз автор "Галеры". Даже с его романом я не был знаком хотя бы бегло: только когда в ноябре я был в Берлине, мы были вместе примерно 1 час, с того времени, правда, в рождественский праздник (в Праге) – очень долго. Я  попросил доктора Вайса с моим письмом к Ф. пойти в бюро. В письме указывалось не более того, что я должен получить известие от неё или о ней и поэтому посылаю доктора В. с тем, чтобы он мог написать мне о ней. Пока она читала письмо, доктор В. сидел рядом с её письменным столом, осматривался, пока она прочитывала письмо и затем так как не имел последующего поручения и не сумел получить даже хотя бы ответа (почему же он должен был его получить, раз уж я его никак не получу), ушел и написал мне, как она выглядит и что произошло после её созерцания. Именно так все и обстояло. В. получил для меня несколько строк, в которых Ф. пообещала на следующий день написать подробно. Это обещанное письмо не пришло; я телефонировал, опять мне было определено обещано письмо, которое не пришло; я телеграфировал, пришла телеграмма, якобы, письмо ко мне уже готово, уже в состоянии отправки. Тем  верю, я пишу снова. Наконец оно приходит. Оно короткое и в нем печаль, печальное недвусмысленно и, кроме того, печальное в невразумительности содержания. На это я отвечаю длинным письмом почти на 40 страниц[3], мол, я ожидаю ответа уже почти 4 недели или, скорее, уже не ожидаю. Унижаться больше, чем я сделал в этом письме, уже совершенно невозможно, правда, при этом с одной стороны, написанное наполовину бессознательно, оно содержала некое противоречие, но верная сторона письма, которая, по-видимому, сделала для ответа невозможным письмо в целом. Но все же этого не может быть, потому что эта сторона так связана с прежним, позднее иссохшим, что её едва ли читают не только для себя и в особенности не сможет этого сделать Фелиция. Но если она этого не сделала, то она не могла бы также ответить письмом, если не поняла этой стороны в содержании.

 

Вот вкратце все, что случилось. Вы были на Рождество в Вене? Одна? Был твердо убежден, что Вы поедете в Берлин, и точно так же убежден, что я был бы в Берлине. Я тоже поехал бы в Берлин, но из телефонного разговора я получил, как единственно ясное сообщение, просьбу в Берлин не приезжать, просьбу, которую, впрочем, позднее была еще подтверждена телеграфом. Когда я Вас просил о скором ответе, я, наверное, подумал о том, что в воскресенье уеду в Берлин и сразу, если это возможно, все вынуть обратно. я не сделал этого, в этот Берлин не поехал. Я не мог туда поехать, коли за последнее время ничего не узнал о Ф. а не узнав кое-чего, я не мог ничем другим о аргументировать Ф. сверх своего последнего письма, где я не чувствовал себя достаточно уверенным. Так это и осталось при прежнем безмолвии, без успокоения.

 

Не сердитесь на меня, фройляйн, ни из-за моей глупой подозрительности, ни из-за моей доверчивости. Я хочу также и от имени Ф. просить Вас о прощении, потому что, в самом деле, кажется, будто Ф. и я, с тех пор как мы отказались причинять друг другу прямое и (с моей стороны)  непрерывное горе, от нас это повернулось против Вас, не для  сетования, а чтобы причинять горе Вам.

 

В знак того, что Вы прощаете меня, выкажите любезность, приняв "Галеру". Она послана  не просто в обмен на письмо Ф., и то и другое изложено друзьями, мне вообще доставляет особенную радость вручить эту книгу, которую я люблю, Вам.

 

Еще одна просьба: я полагаю, что Вы знаете Эрну Бауэр,  может быть,  Вы знаете адрес её бюро?

С сердечным приветом Ваш Ф. Кафка

 

 

№6 5.2.1914

 

Дорогая фройляйн!

Я посчитал: в воскресенье я опустил письмо для Вас, самое позднее во вторник утром (понедельник был праздничным днем) оно было у Вас, сегодня – четверг. Само собой, я не имел ни малейшей возможности (о праве я уж не говорю –стереть Вас в порошок. И я также не сделал этого,  когда узнал определенно, что по какой-то, любой причине Вы не написали до сих пор и в ближайшее время непременно напишете. Но этой уверенности у меня как раз нет, моя ситуация, если говорить об уверенности, удалена от всего как можно дальше и поэтому я все-таки рассчитываю на две возможности в равной степени принимать во внимание сейчас отсутствие писем, к чему я больше расположен, чем если бы Вы, напротив, избаловали меня быстрыми ответами. Две возможности: либо я чем-то обидел Вас, либо у Вас для меня плохие новости. И то и другое в равной степени слишком легко возможно, я настолько рассеян и неуверен, чтобы, в самом деле, сотворить какую-нибудь вызывающую смех глупость и суметь Вас обидеть, сие, чего доброго, еще более вероятно. Но ни в том, ни в другом нет причины не написать мне. Напротив: что я даже могу написать обидное, это всего лишь видимость и потому – вполне простительная ошибка; Вы должны понять это, если еще раз перечтете мое письмо; и если не поймете, то все-таки напишите мне об этом и это окажется объяснимым совсем просто. А что касается плохих известий, то Вы все же поймите: я уже так давно вообще ожидаю известий, что даже самое плохое уже имеет для меня значение доброго знака.

 

Итак, Вы настолько добры, что напишете мне, не правда ли?

Ваш Ф. Кафка

Один вопрос, который я уже давно хотел задать: будет ли выставка канцелярских товаров в Праге, и приедете ли Вы?  

 

№7 7.2.1914

 

Дорогая фройляйн!

 

Я, безусловно, хотел ответить Вам сразу, не для того чтобы высказать о Вас нечто важное или даже важное для Вашего человеческого состояния, а только чтобы написать Вам, а чтобы хотя бы сделать для Вас что-нибудь бессмысленное и бесполезное, поскольку мне вообще кажется, что мое в корне неверно отношение к Вам частично определено тем, что я (снаружи оказываются значительные слова, для внутреннего значительности слов не достаточно) все время одновременно сдерживаю и выталкиваю из себя наружу не слишком-то отрываемый, сдерживаемый совет, пытаясь к Вам как-то приблизиться, и чтобы, несмотря на все это великолепное самопознание, поставить неудачу в счет Вам. И опять-таки дело только в том, что Вы знакомы со мной через Ф.. что мне приходится представлять собой того, кто в первый раз встретил Вас в Праге, с которым Вы, однако же, совершенно по-дружески говорили о Ф., что я даже умышленно рассчитывал на сочувствие такого дружелюбного человека (этот замысел оправдал себя), что моя болтливость в таких обстоятельствах вынуждена была не сдержала себя (правда, моя болтливость в некоторых фразах исходила из необходимости), и мне из-за неё стало смертельно плохо – все это и еще больше тому подобного было причиной того, что позднее я не мог написать, как сильно я ни хотел этого вообще-то, не говоря уж об этих проклятых оборонительных замечаниях.

 

Я не думаю, что сочувствие делает счастливее, лучше от него определенно не становится, напротив того. Существует сочувствие, когда оно направленно вообще или на определенного человека, насколько я это знаю, счастье постоянно и выработано также для улучшения людей. Равно не существует весов, на которых обе чаши одновременно поднимаются вверх. Чем больше люди знают о страдании, тем страдание сквернее и если не сквернее, то отвратительнее. А это, конечно, даже хуже, оно становится физиологичнее, словно взгляды с разных сторон друг на друга, и коли, наверное, до сих пор холодно и солидно удерживали маленькими глазками только целое, теперь его приходится раскрывать вплоть до общеизвестной предметности и увязать с собой вплоть до самой малости. А если это становится не хуже, а только грязнее, тогда это, наверное, еще хуже, потому что теперь из-за отвращения теряют всякую надежду преодолеть это.

 

Нечто подобное я почувствовал тогда в "Черной лошади"[4], чувствую я всякий раз, когда (я) говорю, таким образом, с кем-нибудь и то же – с моим лучшим другом (такое случилось, например, во время поездки верхом моей матери, настолько ритмичное сотрясение прямо-таки отвратительно). А к этому присоединяется еще то, что при речи об этом у меня одновременно почти всплывают на поверхность радость, умиротворение, что это идет на т пользу моему тщеславию – тогда для меня не требуется освобождения, когда я (и это еще до такой степени лживо) все стряхиваю и говорю: виновато иное.

 

Но это не все, я не смею пускаться в размышления такого рода, я никогда не свожу концы с концами, я ощущаю это (Вероятно, форзац этого письма), конечно, только наполовину. Но, быть может, достаточно немного объяснить это. И уже больше не придется об этом говорить.

 

А теперь еще и вовсе о другом; мне Вы, особенно после последнего письма, больше не чужая; страдание, которое связано с признанием (если оно не совсем вынуждено и односторонне), вероятно, является вообще болезнью человеческого общения; пока живут, не имеют права пересекать границы безжизненного – и вокруг него и на схожих основаниях, все между нами должно быть по-доброму (если Вы согласны с этим и, я смею надеяться, таковы), и мы способны и обязаны говорить друг с другом откровенно. И Вы должны, когда пишете о себе, не добавлять "факта, которым Вы не способны заинтересоваться".

Эрне Бауэр я не писал. Я, в самом деле, считал её доверенным лицом Фелиции, но даже если она такова, я не писал ей. Имею ли я право принуждать Ф. на окольную дорогу к себе? Не достаточно ли того, что я виновен в  том, чтобы Вы для меня писали Ф., и я благодарен вам за это? Только Вы не должны умалчивать, что я Вам пишу; вы можете писать обо всем и не только потому, что и так нет уверенности, возможна ли помощь вообще? Ф. как раз потеряла доверие ко мне, ведь для этого существует множество достаточных оснований, и уже упомянутая ситуация с письмом на 40 страницах не самое важное и явное основание. И с доверием, по-видимому, исчезло то, что Ф. чувствовала по отношению ко мне. Что Ф. должна делать? Конечно, то, что она не пишет Вам, для этого у меня нет никаких объяснений.

 

Отчего последнее письмо Ф. было грустным? Я привожу здесь пассаж "Мы оба много приобрели бы при помощи брака, мы не желаем обоюдно взвесить то, где образовалось бы добавочное. Сие верно в отношении нас обоих". Пассаж и вправду столь ужасающ (и в действительности он бы содержал еще много истинного), что он мог оказаться слишком, невозможно ощутимым для Ф. он абсолютно противостоит характеру Ф., вынуждает её прекословить, но уж что всегда на каких-то основаниях в состоянии записать предложение, печально и чуть ли не воспринимается мною как всякий  добрый признак. Впрочем, это не было необдуманное письмо, (точно так же, как обстояло дело с посланном Вам письмом), ему должны были предшествовать несколько не отосланных писем. В известной степени у Ф. и у  меня есть общее будущее, оно, кажется, в самом деле  принесено письмом, которое Вы теперь написали.

 

Все же скажите мне, кто тот человек в Мюнхене? Он не видит и не слышит? В чем заключается интерес, который он представляет для Вас и Вы – для него? Вы даже не скажете или не напишете о том, что вы думаете по поводу выхода в следующем году Вашей фирмы на южную торговлю? И что означает место в вашем письме, где речь идет об "основных предпосылках брака" и которое я совсем не уразумел? При этом, впрочем, мне пришло в голову нечто, с этим не связанное. Вы написали как – то, что у Вас темная комната и что Вы не можете обзавестись лучшей. Как так вышло, разве у Вас там не достаточное жалованье? Каким плодовитым автором и вопрошателем я становлюсь! Уже прекращаю.  Прощайте!

Ваш Ф. Кафка

 

Книга должна прибыть одновременно с моим письмом. Завтра

я справлюсь у книготорговца.

 

№8                                                                                          8.2.1914

 

Дорогая фройляйн!

Мне жаль из-за всего, что у нас общего, в особенности, разумеется, из-за Вас, что Вам в письме к Ф. и, по-видимому, даже уже в телеграмме (как я смогу когда-нибудь отблагодарить Вас за это?) пришлось сказать неправду. Но дурное, естественно, не в самой лжи, а в обстоятельствах, на которые только может ложь накладываться.

 

Вы правы, тезис из письма Ф. плох. Со стороны он, правда, - лишь неправильная трактовка того, в чем я пытался год назад убедить Ф.; но, по сути, он все же, наверное, более чем полное непонимание. Письмо, правда, состоит не из одного только тезиса, но тезис главенствует. Самое тягостное заключается в том, что, с одной стороны, он не совпадает ни с чем, что мне о Ф. известно,  и что, с другой стороны, нигде определенно не говорится о причине перемены.

 

Я очень рад, что вам понравилась "Галера". Нужно повсюду кружить вокруг конструкции, которой роман окружен, как решеткой (как это обосновано В. душевно, я, собственно говоря, не совсем понял), один раз просунуть сквозь неё голову,  а тогда разглядишь до основания живую действительность, может быть,  вскоре я опять смогу послать Вам что-нибудь с ним.[5].

 

Как, впрочем, вы проводите воскресенья? После напряжения недели? благоразумно ли напряжение? Неужели Вы сможете долго выдержать? Что это за болезнь, о которой вы недавно написали? Вы выкрали, по-видимому, время для Вашего последнего письма у обеденного перерыва; это столь же неправильно, как мило. Впрочем, это больше ничего не значит; я сейчас уже в целом Вам столь обязан, как никакой другой. человек, мне это, отчетливо известно вопреки голове, которая совсем отупела из-за зубной боли (приходится кружиться до смехотворности.

Ваш Ф. Кафка