Письма Франца Кафки Грете Блох

Черновик письма 15/16 декабря 1913

 

Основная причина, дорогая фройляйн, которая до  их пор мешала мне писать Вам, которая мешала мне даже в прежних письмах, заключалась в тактичном отношении к тому, что, во-первых, я всегда был близок к тому, чтобы, снова и снова обращаясь письменно, я хотел разузнать о Ф., даже хотя бы просто узнать, что она сейчас делает, чтобы, во-вторых, в дальнейшем, возможно, оказаться несправедливым по отношению к Вам, причем я не полагаю возможным сопротивляться удовольствию выспрашивания и таким образом принудить Вас к неохотным ответам, и, в-третьих, чтобы мне можно было сделать вид, будто я пишу только для того, чтобы выспрашивать.

 

Сейчас это ведь можно больше не принимать во внимание, я собираюсь говорить не "непонятно", а удручающе, что совсем ничего не могу узнать о Ф., настолько удручающе, что вот я пишу. Знаете ли Вы что-нибудь о Ф.? , может быть,  она больна? Но из Вашего последнего письма (я со страхом распечатывал его, оно уже почти трехнедельной давности) я узнал, что, по крайней мере, к концу ноября Вы еще получали почтовые открытки Ф., в которых о болезни нет речи. Но даже без этого намека я не поверил бы в болезнь, не от этого проистекало моё беспокойство. Теперь, вечером перед прибытием Вашего послания, я писал письмо Ф., послал его следующим утром, 28.Х1 оно могло быть отослано, стати, заказное.

 

Двумя днями позже я узнал, что жена Макса, которая была в Берлине вместе с Ф. и уже тогда пригласила её без обиняков на Рождество, теперь уже письмом еще раз определенно подтвердила это. В прошлое воскресенье я еще отправил Ф. срочное письмо. Ни на одно из трех писем не отвечено. Не противоречит ли это её характеру, я не хочу сказать "полностью", но все-таки  в большой степени? Какими обстоятельствами, каким ходом мыслей это объясняется? Знаете ли Вы что-нибудь об этом и пожелаете ли рассказать мне? Если Вы не можете говорить об этом, я вовсе не собираюсь принуждать к этому состраданием (в настоящий момент я, может быть,  даже под взглядами 1000 наблюдателей сижу в ½ 1 ночи удобно и прямо-таки бессмысленно спокойно, упаковав ноги в плед, в изрядно неплохом самочувствии при сочинении этого письма). Если, однако, вы не можете говорить об этом, тогда скажите мне лишь то, из-за чего мне не пришлось бы таким образом бродить вокруг да около абсолютной непонятности.

 

№4 23.1.1914[1]

 

Дорогая фройляйн!

Жаль, что я не мог поговорить с Вами, когда Вы были в Праге. Я не мог себе даже вообразить, что меня не позовут к телефону, когда Вы мне позвонили. Но, может быть,  связь вообще была нарушена. Во всяком случае, выражение, "что я не стал бы подходить к телефону" не верно, я не только подошел бы, а даже солидно подбежал бы. Скорее я могу сказать, что Вы не слишком уж расположены у тому, чтобы говорить со мной, и это, конечно, самое вразумительное.

 

Не злитесь на меня за халатность моего писания, это даже не халатность. Настолько любезно было Ваше предпоследнее[2] или, скорее, третье от конца письмо, что я не смог на него ответить. Сверхчувствительный во всем, что имеет отношение к Ф., я отведал кое-что горькое в письме, в некоторой степени (несмотря на всю не только внешнюю доброту) мне почти враждебное. Только отпробовав, я, собственно говоря, не поверил в это, уже в Праге я обращался с Вами слишком несправедливо, чтобы еще и теперь прямо-таки выдумать нечто в этом роде. Но, тем не менее, не лицемеря, я не смог бы Вам ответить; я даже записал такое фальшивое письмо, носил его два дня в кармане и был рад, когда как раз в то время прибыло Ваше предпоследнее письмо, что мое письмо не отправлено. Сие определенно – с моей стороны – отвратительная суррогатность. Однако в прочем, я вовсе е не таков, вряд ли когда-либо у меня появится подозрение, что сумею ответить крохотной любезностью, искушенный с Вашей стороны только благом, в котором доброта – сама собой разумеющееся, - не существует другого объяснения моего чувства, чтобы  невыносимость неясность и при этом вечно сверлящая жизненность моего отношения к Ф. и меня по отношению к Вам поставили в абсолютно ложную ситуацию. Защищаясь, я вынужден сказать откровенно, что заставило меня не ответить на третье от конца письмо, случилось так – это было не что-то одно, конкретное, а вообще, - что в этом не было связи с Ф., так как в ранних письмах, когда у Вас еще не было известий от Ф. , Вы все-таки не сообщали об этом. Я не хочу сказать, что Вы наказывали или мучили меня этим молчанием, нет, конечно, этого я вовсе не хочу сказать, но, тем не менее, для меня это было тем и другим., может быть,  Вы, в самом деле, и не знали о Ф., , может быть,  Вы хотели обращения с вопросом – эта возможность для меня ничего не меняет.

 

Сегодня, правда, кое-что изменилось. Весьма правдоподобно, что Вы не обязаны этого знать (я также предполагаю, что на Рождество Вы были в Берлине), я ведь могу сказать о том, так как это, собственно, не секрет Ф.: я вновь попросил её руки (я рассказываю об этом здесь лишь очень кратко, это была длящаяся неделями переписка в обе стороны) и не получил или почти не получил никакого ответа. С моей стороны сдержанность Ф. можно  истолковать так, что молчание я посчитал неясной сферой её существа, насколько я ни полагал его распознанным, оно осталось для меня непонятным

 

Только об одном я прошу Вас (и считаю Ваше  последнее неожиданное письмо добрым знаком, как мало я это ни заслуживаю, то, что Вы мне ответите, а именно, скоро, по определенной причине я прошу – как можно скорее), как дела Ф.? хороши ли они? Сносны ли они? Или  то и другое вместе?

Ваш Ф. Кафка

 

 

№5  28.1.1914

 

 

Дорогая фройляйн! Этого не объяснить ничем другим, кроме как тем. Что во всем, что имеет отношение к ней или с ней связано, я поражен слепотой, которая гораздо страшнее, чем я полагал её замеченной прямо-таки со всеми особенностями. Как же я веду себя по отношению к Вас, снова и снова жалуясь, раз за разом принимаюсь заново. Но я не могу себе помочь, одно лишь отвращения, которое может побудить только мое поведение, переполняет меня и переиспытано, но в этой ситуации я становлюсь только несоразмерно хуже, чем когда-либо еще, против своего желания, словно по мановению чужой руки, вплоть до головокружения то в одну сторону, то в другую.

 

Но Вам известно это, так как Вы говорите в Вашем письме,  меня прежде всего удивляет, что нет ни слова упрека, ладе нет удивления по поводу того, что я вновь испросил у Ф. бракосочетания. Я сделал это, так как ничего другого не оставалось,  никаких других объяснений этого у меня нет.

Письмо Ф. к Вам (за которое я вам премного благодарен, Вы оставьте мне его еще немного, естественно, не оповещая Ф.) доброе и искреннее и фактически там, где касается меня, почти правильно. Правда, что "каша" была горяча. И насчет "бедного парня" тоже правда. Но что Ф. не писала вам с тех пор, плохо и прямо-таки чудовищно. Даты моей переписки с Ф. мне известны, по меньшей мере, в точности, если не считать того,   когда она не случайно в свое время написала Вам и не отправленное письмо[3] существовало бы и не обнаружилось бы именно теперь. В первый раз с моего Берлинского визита я написал Ф. удивительным образом в тот же вечер, что и Ф. – Вам, 27.12. Ответа я не получил. Как я узнал позднее. Госпожа Брод пригласила примерно в то же время письменно на Рождество. Ответа она тоже не получила. Примерно 14 днями позже я вновь написал письмо, ответа опять не было. То, что я потом сделал, в точной последовательности я уже не знаю, я смог, кажется,  послать еще два письма и две телеграммы. После того как я не получил одной-единственной строки, я обзавелся следующим, несколько сказочным. Фактически в полусне придуманным планом[4]. (Я упоминаю его преимущественно для того, чтобы  извиниться тем самым за отсылку "Галеры").

 

В Берлине у меня есть очень добрый друг Э. Вайс, как раз автор "Галеры". Даже с его романом я не был знаком хотя бы бегло: только когда в ноябре я был в Берлине, мы были вместе примерно 1 час, с того времени, правда, в рождественский праздник (в Праге) – очень долго. Я  попросил доктора Вайса с моим письмом к Ф. пойти в бюро. В письме указывалось не более того, что я должен получить известие от неё или о ней и поэтому посылаю доктора В. с тем, чтобы он мог написать мне о ней. Пока она читала письмо, доктор В. сидел рядом с её письменным столом, осматривался, пока она прочитывала письмо и затем так как не имел последующего поручения и не сумел получить даже хотя бы ответа (почему же он должен был его получить, раз уж я его никак не получу), ушел и написал мне, как она выглядит и что произошло после её созерцания. Именно так все и обстояло. В. получил для меня несколько строк, в которых Ф. пообещала на следующий день написать подробно. Это обещанное письмо не пришло; я телефонировал, опять мне было определено обещано письмо, которое не пришло; я телеграфировал, пришла телеграмма, якобы, письмо ко мне уже готово, уже в состоянии отправки. Тем  верю, я пишу снова. Наконец оно приходит. Оно короткое и в нем печаль, печальное недвусмысленно и, кроме того, печальное в невразумительности содержания. На это я отвечаю длинным письмом почти на 40 страниц[5], мол, я ожидаю ответа уже почти 4 недели или, скорее, уже не ожидаю. Унижаться больше, чем я сделал в этом письме, уже совершенно невозможно, правда, при этом с одной стороны, написанное наполовину бессознательно, оно содержала некое противоречие, но верная сторона письма, которая, по-видимому, сделала для ответа невозможным письмо в целом. Но все же этого не может быть, потому что эта сторона так связана с прежним, позднее иссохшим, что её едва ли читают не только для себя и в особенности не сможет этого сделать Фелиция. Но если она этого не сделала, то она не могла бы также ответить письмом, если не поняла этой стороны в содержании.

 

Вот вкратце все, что случилось. Вы были на Рождество в Вене? Одна? Был твердо убежден, что Вы поедете в Берлин, и точно так же убежден, что я был бы в Берлине. Я тоже поехал бы в Берлин, но из телефонного разговора я получил, как единственно ясное сообщение, просьбу в Берлин не приезжать, просьбу, которую, впрочем, позднее была еще подтверждена телеграфом. Когда я Вас просил о скором ответе, я, наверное, подумал о том, что в воскресенье уеду в Берлин и сразу, если это возможно, все вынуть обратно. я не сделал этого, в этот Берлин не поехал. Я не мог туда поехать, коли за последнее время ничего не узнал о Ф. а не узнав кое-чего, я не мог ничем другим о аргументировать Ф. сверх своего последнего письма, где я не чувствовал себя достаточно уверенным. Так это и осталось при прежнем безмолвии, без успокоения.

 

Не сердитесь на меня, фройляйн, ни из-за моей глупой подозрительности, ни из-за моей доверчивости. Я хочу также и от имени Ф. просить Вас о прощении, потому что, в самом деле, кажется, будто Ф. и я, с тех пор как мы отказались причинять друг другу прямое и (с моей стороны)  непрерывное горе, от нас это повернулось против Вас, не для  сетования, а чтобы причинять горе Вам.

 

В знак того, что Вы прощаете меня, выкажите любезность, приняв "Галеру". Она послана  не просто в обмен на письмо Ф., и то и другое изложено друзьями, мне вообще доставляет особенную радость вручить эту книгу, которую я люблю, Вам.

 

Еще одна просьба: я полагаю, что Вы знаете Эрну Бауэр,  может быть,  Вы знаете адрес её бюро?

С сердечным приветом Ваш Ф. Кафка