Некоторые замечания по поводу переписки Франца Кафки вообще и этих писем - в частности (2)

11. С каждым новым письмом к Грете читатель убеждается, что Франц Кафка просто-напросто – ИНТРИГАН. Причем интриган честный, открытый и в этой своей открытости – ИНТРИГАН В КВАДРАТЕ. Могу себе представить, сколько и каких виртуальных связей установил бы он, доживи до эпохи Интернета! Но и почту своего времени он использовал на полную катушку«, ведя свои адресаты в только одному ему ведомом направлении. По моему мнению, это был процесс ради промесса, если только не произошла сакраментальная сексуальная встреча его с Гретой Блох, а на подобие таковой он настаивает во многих письмах (правда, не говорит об этом впрямую). У них с Гретой почти нет ничего общего – общение идет на платформе его отношений с Фелицией, которую он почти всегда упоминает и привносит в отношения с Гретой то ли как некий щит, то ли как зеркало – так Франц Кафка сражается с Медузой-Горгоной плотской любви. Возникает и естественный вопрос: зачем такая переписка нужна была самой Грете? Кафка постоянно говорит о её одиночестве в Вене – тем самым усугубляя его психологически. Он все время старается подчинить её своему влиянию, которое считает не только приемлемым, но и обязательным. Настаивание на вегетарианстве, на отъезде из Вены, на свидании в Праге или Гмюнде – это, собственно говоря. Вмешательство в жизнь одинокой девушки с непростой судьбой и непростыми семейными отношениями. Он обсуждает в письмах все это словно ИМЕЮЩИЙ ПРАВО. Это право он присвоил себе сам, считая его само собой разумеющимся, как и писательство.

И здесь мы обязаны отметить то, на чем настаивает наш герой: ЖИТЬ И ПИСАТЬ – ОДНО И ТО ЖЕ. Физическая ипостась диктует интеллектуальной мысли и события, чтобы, освоив их всего лишь энергетическим посылом, перейти к следующим, столь же гипотетическим. Трус умирает многократно, так же многократно проживает Франц Кафка в создаваемом им энергетическом мире паутины человеческих отношений.

Мораль? Что ж, она тоже присутствует, но опять-таки на свой, кафковский лад. Чего стоит одна его как бы случайная программа: ОБРУЧЕННОМУ ЗАПРЕТНО МНОГОЕ, НЕОБРУЧЕННОМУ РАЗРЕШЕНО ВСЕ. Он намекает Грете не только на себя, но и на её собственное одинокое положение. Но что всего удивительнее: нет никакого намека не только на любовное чувство, но и просто на чувственность. Мало того, Франц советует Грете фактически убиение плоти при помощи вегетарианства, в чем он. Собственно, не слишком-то преуспел сам. Мы, читатель, уже в середине данного виртуального романа. В котором чувства удивительным образом отсутствуют. Все высосано из пальца. И делает это не Франц Кафка, а его alter ego – его перо.

Давай, читатель. Обратим еще внимание на то, как бедна интеллектуальная составляющая сей эпистолярной связи. Ну, хорошо, Грильпарцер с его «Бедным музыкантом», «Галера», , может быть, что-то еще далее… Но это не тот уровень общения, который необходим нашему герою, и он выстраивает его стилистически и психологически-литературно. По-видимому, это – игра в одни ворота, но и она удовлетворяет Кафку, пусть временно (хотя это временное продолжается третий год, сначала – с Фелицией Бауэр.

И здесь нам придется прийти опять-таки к очевидности: этот второй эпистолярный роман, в сущности, И ЕСТЬ РОМАН В СМЫСЛЕ ЛИТЕРАТУРНОМ. Каноны и градации – да, они известны Кафке, но он и не был бы, собственно, Кафкой, если бы не похерил их и не создал бы свой собственный стиль, в котором человеческое и литературное не переплелось, а слилось. Если мы сюда присовокупим еще его дневники с зачатками новелл, то, в самом деле, выстроится Великая Китайская Стена его творчества. В этом смысле, по-видимому, исследователям еще предстоит вывести на свет Божий подводные течения его творчества, которые пока что явлены фактографически, в некоторой степени – психологически, но не являют ментальной сущности Кафки, которая не столько управляет им, сколько он манипулирует ею в не напрасной надежде сказать новое слово в литературе (фу. Как это звучит академически-противно!).

Но, сказав А. мы не можем не сказать Б: новеллы и романы Франца Кафки не являются ни новеллами, ни романами: они тоже – сам Франц Кафка, нет. Скорее – множество его ипостасей, его Протеево богатство, его нелинейная и не одноплановая сущность. Незаконченность романов вполне вписывается в незавершенность Великой Китайской Стены, в связи с чем возможно еще одно прочтение его знаковой о ней новеллы.

Это поистине чудо – не прокламируя абсолютно никаких идей и убеждений, Франц Кафка собрал все существующие в калейдоскопе своего творчества, дав читателю полную свободу выбора интерпретаций из собственного читательского арсенала. Но попутно заронив сомнения в правомочности таковой интерпретации, как и всех прочих. Там, где присутствует все, по сути, нет ничего. Поскольку эфемерна не только возможность выбора, но и сам выбор.

Если уж на то пошло, игра в подобные калейдоскопы чревата трагедиями. Даст Бог, я посвящу этому специальную работу. Испуганные экзистенциалисты до сих пор бродят на краю Ойкумены Франца Кафки. Они так и остались в пубертатном возрасте 1968 года, закрыв глаза на Великую Китайскую Культурную революцию, а того ранее – на Октябрьскую… Симптом Франца Кафки они пропустили, поскольку он благополучно миновал границу классической философии. Чтобы говорить с человеком о человеке на человеческом языке, а не на терминологическом наречии. Экзистенциалистов «тошнит» от человечества, словно сами они – СНАРУЖИ. Смиренней нужно быть, братья по экзистенциальному разуму! Пускать по морю житейскому бумажные кораблики – удел великовозрастных детей. Ради страха иудейска творящих амулета терминов и заклинания теорий. В культурном пространстве человечество бредет по реперам заблуждений и фантомов, на что указал еще Франц Кафка в «Замке». Но и это – побочный побег его творчества, дарующий Ньютоновы яблоки опустевшему саду.

11. Особенно следует обратить внимание на письма второй половины апреля, когда Франц настаивает на встрече с Гретой. Даже прикрытие его намерений встречей втроем – его, Греты и Фелиции – вполне прозрачно: он постоянно пишет так, словно бы Фелиция то ли приедет, то ли нет. Отчего-то присутствие Греты на его свидании с Фелицией он именует даже «официальным». Он умело ПРИПУТЫВАЕТ Грету к своим отношениям с Фелицией и делает это беззастенчиво, словно бы уверен, что ей это не будет больно, словно в своем венском одиночестве (?) её включение в этот гипотетический треугольник даже желательно. Мы почти не можем докидываться, как реагирует Грета, но тон писем Кафки таков, словно он ИМЕЕТ ПРАВО (которое он, в своем эгоизме считает прирожденным), и это весьма расходится с тоном и текстом его дневников, где как раз фиксируются все его слабые стороны. Он старается подчинить себе Грету, напорист, но несколько прямолинеен, в отличие от самого себя в переписке с Фелицией. Он предлагает встречу на «ничейной» территории – в Гмюнде, он закладывает эту мину в свое будущее, и она взорвется во время его свидания там уже с Миленой Есенска-Поллак – так судьба мстит нам даже не за поступки, а за намерения.

12. Что же касается намерений Кафки, то в одном из апрельских письмах он описывает свое пребывание с Гретой в одном купе во время поездки, когда он умудряется почти перенять фразу Льва Толстого по поводу Наташи Ростовой: «Наташа хотела замуж и вообще». Правда, Кафка пишет о ПРОЧЕМ, являющемся продолжением развертывания ситуации совместного пребывания молодых людей обоего пола в замкнутом пространстве, которое он выбрали для своего свидания.

13. Замечу, что ЛЮБОВЬ не только не упоминается, но и подразумевается – на шахматной доске отношений Франца и Греты такой фигуры нет. Сексуальное чувство Франца предшествовало любовному, написать об этом можно много, хотя о подлинной, для начала – хотя бы юношеской – любви сказать почти нечего. По всей видимости, единственный пример любви перед его взором – родительский, где днем – проявление дружественного и товарищеского чувства, а вечером – скрипучая чувственность, совершенно не совпадали с литературными образцами. Чувству самоотречения в любви Франц так и не научился; это чувство стало для него почти схоластическим упражнением, теоретической если не забавой, то – проступком, провалом этики. Если мы обратимся к примеру Владимира Набокова, то – при всей своей скрытности – юношескую, российскую свою любовь он в «Машеньке» описал достоверно и проникновенно, а зарубежный Ганин уже скорее зловещ и хладнокровен. Такое же хладнокровие проявил десятилетием ранее Франц Кафка – этот феномен еще требует своего пристрастного исследователя уже хотя бы потому, что своим романным творчеством (и новеллами!) наш герой заслонил от читателя автора, человека, бьющееся неровно сердце.

Не думаю, чтобы это прошло бесследно – философия эгоизма диктует тексты место не на прокрустовом ложе, а в сердце самого Прокруста. Показательно даже то, что всю жизнь наш герой чувствовал себя несчастным – иначе и быть не могло, поскольку в первую голову не думал о счастье других, даже близких ему людей. Читатель может посчитать, что я перешел границы дозволенного, вторгаясь не просто в личную жизнь писателя, но и в его душу, которая кажется почти пустой, затворницей самоё себя. Да нет, читатель, у меня вовсе не было такого намерения – я шел по дорожке, выложенной письмами Кафки к Грете блох, и первым моим побуждением было как раз выстраивание этих текстов в текст пусть не совсем удачного любовного романа, но все же – романа. Жизнь художника как произведение искусства вполне обычна. Загадка появляется там, где художник выстраивает её неосознанно, а не там, где он её прокламирует. В этом смысле Франц Кафка загадочнее своих произведений. Его как раз «аршином общим не измерить», но зато его собственным аршином читатель и вправе и должен воспользоваться. Если уж на то пошло, то без азов и охов, без панегириков и проклятий, читатель может прислонить обывательскую жизнь Франца Кафки к своей собственной, возможно, менее обывательской, но не менее эгоистической. Образ лианы, паразитирующем на гигантском тропическом дереве, из жизни растений привнесен в человеческое общество, и я частенько пытаюсь пользу того, на ком паразитируют. Не стану уклоняться от собственной темы – я так и не нашел, кому, кроме филологов и литературоведов, принесла пользу лиана Франца Кафки. И устремлялась ли эта лиана к солнцу, и не было ли ей милее там, где полутемно и сыро, где – богатство бликов и аберраций зрения, где человеку – при всей роскоши окружающего – трудно, невыносимо трудно, поскольку здесь царствует первобытность, и все потуги её постичь пресекаются излишеством не только содержания, но и формы.

Здесь царствует филологическая диалектика, которая саму жизнь способна вывернуть наизнанку, или сотворить из неё макет, или отодвинуть на периферию текста.

14. После прочтения письма Кафки от 8 мая 1914 года, наконец-то, становится ясно. Отчего он так долго, так тщательно и так безуспешно выбирал квартиру – он мечтал (!) жить втроем: он, Фелиция и Грета, разумеется. Он и сам понимал, что Фелиция на это не согласится, но, поскольку внутренняя жизнь и образ мыслей были для Кафки превыше всего, он и теоретизировал (впрочем, эти присуще всем людям, хотя и не в столь гипертрофированной форме). Что вполне заменяло ему фактуру жизни миражом, который неостановимо перетекал из литературного творчества в письма и заслонял нашему герою горизонты обычной, обывательской жизни. Я не думаю даже, что это было своего рода игрой, это – осторожное ощупывание проекта жизненного пути, который можно определять односторонне, почти не рискуя получить отказа или же, если отказ получен, свалить вину за неслучившееся на визави. И не сказать, чего здесь больше – инфантилизма или таланта казуистики, но двойственность мышления здесь налицо, и общение с Кафкой в этом плане становится не просто испытанием, но и подвигом. В замкнутости на себе он не обращает внимания на вовлеченных в это действо, что само по себе ни плюс и не минус, хотя математический алгоритм здесь присутствует: стой там иди сюда!

Я настолько уверен в несомненном юридическом таланте Кафки, что не могу не пожалеть о том, что он не дал себе труда заняться адвокатской практикой, и тут не скажешь даже, что первенствовало – его образ мышления или юридическое образование, перелицевавшее это мышление на литературную сторону (сюда же я отношу и эпистолярий). Но! – и это но имеет очень важное значение, обнаруживая для нас в Кафке и судью – недаром три новеллы «приговор», «Превращение» и «В исправительной колонии» объединены в цикл КАРЫ.

Так, значит, все-таки Франц Кафка понимал и видел пробел в своей эгоистической этике? Безусловно! Другое дело, что и к нему он подходил теоретически и даже – схоластически, отделяя себя от себя же, но при сем удивительным образом не раздваиваясь. Вот отчего термины «психопатия» или «шизофрения» или любой в этом роде к нему не имеют никакого отношения; он сам себе – и болезнь и врач, и то и другое – профессионально, но не для результативного излечения, а – процесс ради процесса, с ведением литературно-больничной карты на потребу собственной мании – жизни на кончике пера.

Лаже если мы не можем восхищаться Кафкой-человеком, стилем его мы не восхищаться не можем, а, поскольку «Стиль – это человек», то опровергается и первый посыл. Что ж, заменим восхищение на УДИВЛЕНИЕ – дискурс мстит за себя, и спасибо, что хотя бы не оставляет на пустом месте.

Нам представлены две драмы: в душе и в жизни Франца Кафки. Какая из них первичная и какая – вторичная, не в том суть. Обе они встречаются на сцене бумажного листа, где вымысел правдив, а правда миражна, и пуст зрительный зал, и только автор в суфлерской будке освещен свечным огарком. Ужасно одиноко! Ужасно непостижимо! И что Франц Кафка был, как говорится, «в курсе», об этом свидетельствуют его завещания о всесожжении наследия, и кажется мне иной раз, что тест этих завещаний еще гениальнее остальных его текстов. Мне не мешает даже неверие в меня автора, как в читателя, это я пережить еще способен. Франц Кафка не верит, что я, читатель, приму на себя его этическое бремя, воспользуюсь его опытом, исправляя свои ошибки. Которые – по сути своей! – не исправимы, но еще способны все-таки предотвратить новые. Франц Кафка попал в зазор между Толстым и Достоевским, будучи по сути Николаем Васильевичем Гоголем, что помешало ему развить религиозную константу на философском уровне. Что простота хуже воровства, Кафка вполне понимал. Но простоту своих текстов он поддерживал колоннадой житейских построений, которым нет и не может быть конца, так что читатель бредет сквозь колоннаду как по лабиринту и не всегда запрокидывает голову, поскольку непоколебимо убежден в незыблемости и однообразии небесной сферы с её философскими, этическими и религиозными скрижалями, поскольку напрямую Франц Кафка никогда не прокламировал своих взглядов, хотя в потенции как раз был к этому готов и даже имел охоту исповедания хотя бы перед некоторыми ближними, придется счесть его несостоявшимся учителем, несостоявшимся отцом народов и их воспитателем. Это не состоявшееся отцовство нашего героя в этическом плане, как в зеркале, отражается и в его несостоявшемся физическом отцовстве, что, если судить по «Письму отцу», жалобному и обвинительному одновременно, отягощало его постоянное пребывание при семействе, отводя ему роль ДИТЯТИ, уже не имеющего права на плач, но еще не имеющего права на равноправную беседу.

Мы не должны забывать, что столетие назад еще превалировала формула МОРАЛЬНОЙ ОТВЕТСТВЕННОСТИ, когда моральная математика (пусть даже благодаря религии!) была доступна огромному большинству и моральное уродство еще не нивелировалось идеей толерантности. Даже то, что сексуальная революция сопроводилась моральной импотентностью, не насторожило человечество, вернувшееся к первобытно-общинному строю в лоне технопрогресса. Не вершить зла не равноценно творить благо, но это еще не все: появился обычный искус ТВОРИТЬ ДОБРО ПРИ ПОМОЩИ ЗЛА и в государственной политике, что рикошетом сметает всякие рассуждения о морали. И вот тут меня удивляет феномен присутствия (пусть фрагментарного) в современном литературном процессе – каким-то верхним чутьем издатели понимают (пусть на уровне брэнда). Что творчество Франца Кафки – в силу своей многоплановости, а еще скорее – в силу непостижимости, – имеет право на современное существование в напрасной, может быть, надежде когда-нибудь им по-настоящему воспользоваться и распорядиться. Как когда-то на соборе компилировали Библию, может быть, придется компилировать и тексты Франца Кафки, которые пусть не искупают всего нашего бытия, но пронизают его своими кровеносными сосудами так, что остается только воскликнуть: ОН И МЫ – ОДНОЙ КРОВИ!

Назад | В начало | Читать дальше