№55                                                                                                 29.5.14

 

Дорогая фройляйн Грета,  если Вы это читаете, мы оба, надо надеяться, мы оба в Берлине. Очень мило с Вашей стороны, что Вы приехали, очень мило.  Так как я, может быть,  буду не в состоянии  высказаться так просто устно (подобное ограничение, которое доставляет Вам Ваша одежда, я доставляю себе немотой, которой я обуян и благословен), я быстренько еще пишу здесь.

 

Ваше последнее письмо пришло в середине недели, лишь после многократного чтения я заметил или думаю, что заметил, что это уже суждение по поводу письма вторника и вследствие этого отчет мне должен бы прийти мне уже в среду. Нет, он пришел сначала раньше среды и наравне с ним я получил в бюро другое письмо, если бы Вы приехали в Прагу, я, конечно, в субботу в полдень уехал и прибыл в Берлин в 6.51. а теперь я почти сомневаюсь в этом и, по-видимому, выеду около 3 и приеду в ½ 11 вечера. Мой багаж состоит из бессонницы, боли под ложечкой, дрожи головы, боли в левой ноге, но рядышком с радостью от свидания  они раскачивались не слишком сильно. Только поспешите приехать  к Ф.[1], без оглядки на наряд, не вносите в него поправок, он таков, каким и может быть, скажем так, достойным внимания нежных глаз.

Ваш Франц К.

№56                                      2.5.14 (Предположительно 2 июня 1914)

 

 

Дорогая фройляйн Грета,  всего несколько строк, я должен после обеда попытаться возместить бессонницу ночи, но пришлось представительствовать в магазине родителей, времени осталось немного, но достаточно, чтобы сказать следующее: Что Вы для меня в целом значите, этого знать Вы не можете, но уже само то, что Вы об этом знаете, должно дать Вам представление, что по отношению ко мне Вы в одной из Ваших совсем не подходящей, но полной сочувствия ситуации сделали для меня, по-видимому, все, что для другого может человек сделать, и что это все снова и снова во всем, что Вы делаете, особенно в Вашем взгляде. Сосредоточено и воздействует; и воздействует, фройляйн Грета, и воздействует.  И теперь я еще целую Вашу милую руку.

Франц К.

 

 

№57                                                                                            4.6.14

 

(На бланке Общества по страхованию от несчастных случаев)

 

Дорогая фройляйн Грета,  хорошо ехал, плохо спал, после пения третьего петуха предстал призрак одного служащего из бюро, это впечаталось в память, потому что оно ожило, в настоящее время кажется, что ни на мгновение не гарантирован конец переживания. В мыслях я не пошел дальше возможности, в конце концов, дойти до истерии или чего-то иного, конденсирующемся перед каждым моим взглядом и дающее мне право оказаться влекомым домой. Но вместо этого я продиктовал длинный отчет об экспертизе опасностей 5 класса, и машинистка, румяная, молодая, крепкая баба, часто робко жалующаяся на бессонницу, поскольку она спит только (только!) около часу ночью, ушла.

 

Сегодня немного лучше, я кое-как поспал. Самое худшее или, скорее, почти самое худшее, что у меня так немного времени. Я не говорил Вам, что перед праздником начал писать? (Впрочем, об этом Вы скажете нечто удивительно ошибочное: это было бы не существенно). После вчерашнего утра и после сегодняшней немного лучшей ночи я дал торжественное обещание идти спать около ½ 11. это почти конец писанию. А, кроме того – часы в магазине, проходит ночь, и опять – те же самые часы там, чтобы диктовать продолжение отчета. Но, может быть,  Вы правы, нет ничего важного в том, что я пишу в Праге. Самое важное, чтобы я из Праги уехал.

 

Сейчас я читаю Легенду[2]. (Какую радость доставило выполнение сегодняшнего обещания! Далекая, поверх собственного исполнения идущая к концу радость.), брат Ваш мне нравится больше этой вещи. Конечно, есть хорошие детали, даже – поразительные подробности, но даже и с этим хорошим и поразительным я. По своим ощущениям, был бы не в состоянии высказать какого-нибудь решительного одобрения. Все-таки это детская работа, то здесь, то там позаимствовавшая и составившая слабое целое. Удивительно. Что он отбросил Вашу экзальтацию, пока он способен лишь на экзальтацию выражений (там жизнь во мне отбивается и вопит смертельно раненым зверем и т.д., нет, это не хорошо, или, наверное, по-детски и может значить что угодно). Конечно, он станет писать лучше или уже это делает. И, во всяком случае, он достигнет лучших результатов, поскольку производит впечатление  очень внимательного, верно мыслящего, чуткого, иной раз чересчур резкого, упорного человека. Пожалуй, это необходимые способности, которые должны  оказаться полезными исключительному дару, который я могу посчитать очень ценным, потому что у меня его нет. Правда, на самом деле, ему бы дать возможность говорить с Вами там, за столом, немного дружелюбнее, по меньшей мере, смотря Вам в глаза, но, может быть,  это дружелюбие существовало, и я слишком чувствителен, раз уж воспринял от Вас это.

Франц К.

 

У нас ведь еще будет случай поговорить о Берлине.

 

(Над штампом письма) Прилагаю карточку, которая лежала в книге.

 

 

№58                                                                                                 6.6.14

 

Дорогая фройляйн Грета,  вчера опять был день, когда я был совершенно связан, не способен пошевелиться, не способен написать Вам письмо, слишком меня придавило все, что еще осталось в моей жизни. Часто – Вы единственная, кто пока что это узнал, -  я действительно не знаю, как я могу нести за это ответственность, словно бы я уже женат. Брак, основанный на твердости характера женщины? Это станет накренившимся сооружением, не правда ли? Оно опрокинется и разрушит фундамент из почвы вокруг.

 

О Господи, я все-таки уразумел, фройляйн Грета, что означало Ваше суждение о писании. Но хорошо понимаю также, что оно не верно, даже если оно, правда, если даже оно испоследует. Каждый самостоятельно выбирается из ада наверх, я – благодаря писанию. Поэтому, коли это должно произойти, я удержусь наверху только благодаря писанию, не благодаря сну и покою. Гораздо раньше я обрету покой через писание, чем писание через покой.

 

Но я все время говорю о себе, уже одно это выказывает суть моего состояния, я думаю, я делал это и в Берлине, хотя все же приходилось понимать, что я только тогда, собственно говоря, явный и настоящий, когда то, что меня затрагивает,  как можно глубже придавлю.

 

Радуюсь, не только в качестве подтверждения своего прогноза, что Вы, несмотря на Ваше утверждение противоположного, почувствовали себя в Берлине лучше, чем в Вене. Вы чувствуете себя лучше. У Вас лучше положение, приятнее работать (нет уже больше "хлева"),  Ваша семья – перед глазами, отсутствуют известные мучительные фантазии на расстоянии, Берлин поддерживает Ваши силы сопротивления, как и все прочее. Что означает это, будто мать "слишком внимательно" о Вас заботится?

 

Тем, что я говорил о Вашем брате, я не хотел Вас переубедить. Пожелай я этого, мне пришлось бы еще многое прибавить, для этого мне не достает слов, и имей я их, я не написал бы этого. Но Вы можете оказаться правы, и возможно существование множества вкупе, в чем мне, поскольку это касается Вашего брата, мне не достает прозорливости, наверное, в этом смысле в легенде существует предрасположенность, которая от меня ускользнула. То немногое, что относится, например, к еврею-селянину, производит впечатление подлинности, но общая сионистская тоска доступна и в этой первой небольшой трактовке каждому, кто шагает с этим в ногу.  Тем не менее, то, что здесь наличествует, я удостаиваю похвалы. Но навороченное остается для меня сухой конструкцией всей аллегории, которой никак иначе, как аллегорией, сказано все. Что высказывалось, нигде не идя в глубину и в глубину не погружаясь. А Вы рассказывали о новеллах Вашего брата,  которые, якобы, характернее, потому что  в легенде он работал с обязательностью аллегории, в другом месте он, конечно, свободнее, открытее, с бОльшей уверенностью суждения,  наконец, такая работа, как легенда может удастся только в конце жизни, если совершенствовать все собственные усилия и быть готовым и суметь на это отважиться, принудив их осознать всю протяженность труда, не надеясь с первых шагов разглядеть огромность оставшегося. А Ваш брат идет именно так, не позволяя сбить себя с толку собственной уступчивости.

 

Сердечный поклон, сердечное рукопожатие.                                                          Франц К.

 

№59                                                                                           8.6.14

 

Дорогая фройляйн Грета,  я действительно писал так жалобно? Ну, не совсем так плохо, по крайней мере, так плохо не постоянно. Сидишь себе за писанием, тут все собирается и не хочет  оказываться забытым, так как заканчивается письмо к Вам и на каждое от Вас приходит добрый и милый ответ. Тогда, наконец, мне остается удовлетвориться тем, что я все-таки написал не все и потому у меня есть право испить до дна отраду из Вашего письма.

 

В июле я переселюсь куда-нибудь в лес и попытаюсь  поправить в себе, что возможно осуществить в спешке. Родители у нас имеют привычку говорить, что замечают по детям, как стареют. Когда  замечать это по своему призраку и замечают тем более основательно. Я помню, когда я был молод, меня так привлекала их наружность, как только они приходили, я наблюдал за ними внимательнее, без них я скучал, они не появлялись, и я уже думал, что они никогда не придут. На этом основании я часто уже был близок к тому, чтобы проклясть свою жизнь. Позднее они все-таки там и сям появлялись, постоянно были важные гости, приходилось им кланяться, пусть они были еще совсем маленькие, часто их не было вовсе, так только выглядело или только звучало, словно они были. Но когда они приходили, в самом деле,  то были для меня редкой дичью, слишком гордиться ими нельзя, они подпрыгивали как можно выше, как маленький львёнок возле самки, они кусали, но замечали это, если только пальцами касались укушенного места и пальцами потирали его. Но позднее они вырастали, приходили и оставались по усмотрение, нежные птичьи спинки становились спинами  великанских памятников, они проходили через все двери, которые они закрывали со стуком, это были огромные, костлявые, в большинстве безымянные призраки,  с одним побороться можно, но не со всеми, вокруг толпящимися. Пишут, будто это одни только добрые духи, не пишут, что это были дьяволы, которые из-за своей тесноты только еще руками откровенно указать, где они. Как вихляется рука, чтобы, может быть,  не выказать ответственности.

 

Чтобы теперь Вы это лучше поняли, с Вами – столь заслуженная удача, что её следует воспринимать как нечто само собой разумеющееся. Как пришлось Вам страдать в последние месяцы, и я писал все время, и вначале от меня исходило только коварство! О Ваших домашних бедах, разумеется, я не имел представления, а Вы не думали, что то, что Вас там мучило и терзало, выработало все благие силы сопротивления, с помощью которых сейчас Вы умеете противостоять целому миру. Кстати, "Пляски смерти" (Стриндберга) меня нет, не знаю, что Вы при этом имеете в виду;  не сверкает на маяке?

 

Вот что я хотел сказать. Не трудитесь над письмами ко мне, уходите из бюро пораньше. Мне достаточно несколько строк, в которых я, правда, нуждаюсь. Пара предложения и Ваша подпись, достаточно. И простите, если я слишком много жалуюсь. Хотя переносят все, что предоставляет жизнь, но дни идут, меняются проявления горя, изменяется сопротивляемость и так в переменах все-таки еще переносят половину полноты жизни.

Франц К.

 

(На полях) Я не получил воскресной почтовой открытки

 

№60                                                                                         11.6.14

 

Дорогая фройляйн Грета,  великолепное, совершенно замечательное письмо.

 

Вы не думаете, что уже лучше, и произошло это со мной вследствие того, что, конечно, наперекор Вашему замыслу, дальнейшую тревогу  "невозможно назвать основательной". Правда, при моем характере само по себе лучшее средство – одолеть свой страх, если, правда, не наличествуют явные, но непроницаемые основания для проявления беспокойства.

 

А затем противоречие в первом предложении: Вы не обнаружили веры в неизбежность моего положения.  Все же взгляните на явную странность, характеризующую меня как неповторимого человека, и примите всеобщее в качестве случая типичного. Благодаря окружающей его жизни и благодаря своему характеру  абсолютно асоциальный человек с не слишком  крепким, мгновениями тяжко воспринимающий состояние здоровья, благодаря своему несионистскому (я восхищаюсь сионизмом и испытываю отвращение к нему)  и нерелигиозному еврейству отделен от великого, переносящего испытания общества, из-за необходимости работы в бюро в самом лучшем своем  бытии беспрерывно колеблющийся – такой человек  решается, правда, в силу самой большой внутренней необходимости на женитьбу, следовательно, на социальное деяние. Для такого человека, как мне кажется, это не мало.

 

И, наконец, в Ваше письмо явилась грубость, которая, впрочем, как таковая, лишь обрадовала: " три месяца Вы еще пережить можете ".  Но, фройляйн Грета, когда говорят, что три месяца – это слишком долго, то тем самым опять-таки говорят, одновременно также дают, как следует понять, что они слишком кратки. Вот оно как.

 

На днях Вы спрашивали об Оттле. Дела у неё идут хорошо, хотя она целый день находится в магазине. Мысли же её не в магазине, а исключительно в заведении для слепых, где у неё несколько недель, в особенности последние 14 дней, - добрая и самая лучшая подруга. Молодая корзинщица, один глаз которой закрылся и другой разбух до гигантских размеров. Это её лучшая подруга, нежная, смышленая и преданная. Она навещает её по воскресеньям и в праздники и читает ей, по возможности – забавные вещи. Правда, в некотором роде спорное и прискорбное удовольствие. Чего обычно добивается взгляд, слепые приобретают при помощи указательного пальца. Они ощупывают одежду, ухватывают за рукав, поглаживают руками, и мне до ужаса горько, пусть и безвинно, называть это самым высшим счастьем немного сбившейся с правильной дороги девушки. Знаете, как она сказала, уже позже, почему она счастлива просыпаться, если ей вспоминается о слепой.. Целую неделю собирает сигары и сигареты (экономят деньги на еде), чтобы вручить их слепой,  достала она  даже старый сигарный футляр, который через неделю приносят туда.  Со слепыми девушками она не общается, и слепая подруга со слепыми девушками не общается, которая, так она сказала, слишком высокомерна. "Наши опекаемые женщины слишком высокомерны".

 

Из-за такой деятельности Оттла до сего дня упустила возможность написать в Берлин. Она колеблется по поводу обращения. "Дорогие родители" она написать не может, здесь я голосую за. Но и "Мои дорогие! Она не может написать, поскольку так всегда пишет старая, овдовевшая слащавые, очень славная, но беспечная в смысле орфографии, ужасающая в физическом плане, с противными болезнями, никогда не думающая, измученная тётя, из-под которой следует форменным образом вытаскивать принадлежащее ей выражение "Мои дорогие". Что вы посоветуете?

Сердечно приветствую Ваш Франц К.

(на полях) Открытку с замковым мостом я не получил. Что на ней изображено?

 

№61                                                                                             14.6.14

 

Дорогая фройляйн Грета,  прежде всего: я ни злюсь, ни имею оснований для этого и способен в высочайшей степени злиться на то (и даже при этом, разумеется, только на себя), что Вас не смогло переубедить само по себе последнее письмо, раньше была болезненная повышенная возбудимость (одна единственная плохая ночь уже способна наградить ею, так как в своей комнате я каждую ночь вынужден надеяться на любой сон. Сегодня мне тоже пришлось быть настороже, потому что последняя ночь выглядела первой ночью преступника после преступления. Все время вздрагивал и после краткой молитвы  дремал снова. А с интервалами  случаются особенные ночи), итак, по-видимому, была возбудимость, доведшая меня до того, что почти сознательно вычитал в письме вещи, которые там не значились и которые, даже если бы они там присутствовали, не отреклись бы от своего источника, от Вашего большого доброго сердца. А мне это доставило некоторую радость, мне Вы, хотя бы в воображении, решили высказать некую грубость, и я был достаточно зол, заключая помолвку.

 

Вообще мое "признание" Вы восприняли правильно  и соответственно верно удивитесь. Только центральный пункт "признания" Вы поняли не точно и (при известном искажении и пренебрежении частностями) слишком просто, к сожалению, слишком просто. Среди отмеченных пунктов есть один (Оттла была сейчас здесь и заняла меня рассказом о слепых, к которым она сейчас ходила с букетом роз, расстроена), из всех главенствующий. Это, как Вы легко поймете, состояние моего здоровья, то, что Вы назвали "ничто". Будь я здоровее и крепче, все трудности были бы преодолены, я уже давным-давно не был бы в бюро, я был бы совершенно тверд с Ф. и увереннее с целым миром; если бы мне чего-нибудь не доставало, я мог бы почерпнуть из собственного здоровья, тогда как сейчас мне приходится все растрачивать на собственное здоровье. Следует ли мне еще больше говорить об этом? И это состояние здоровья обманчиво, само обманывает меня, приходит в любое время, точны симптомы, которые на данный момент как раз невероятно убедительны. Конечно, чудовищная ипохондрия; но корни, запущенные в меня, так глубоки и многочисленны, что я свисаю с них и падаю. Мое "упорство" они выставляют вперед в качестве доброго признака. Нечто правдивое присутствует в этом. Но упорство может также оказаться результатом отчаяния.

 

Состояние здоровья как раз покоится на шелухе отваги, все остальное во мне указывает на следующее. Существует момент, когда целое находится в подвешенном состоянии и ожидает решения. Или здоровье достаточно крепкое, чтобы поднять шелуху отваги и позволить всему, что на ней есть, раствориться в воздухе, или же она не устоит, окажется сама поднятой вверх и тогда без конца затеплится содержимое остальной оболочки отваги и воспроизведет настоящего призрака.

 

О болезни тети Э.(Эмилии)[3] я узнал только от Вас. Так как я хорошо осознавал, что еще не написал Эрне и, хотя потребность в этом миновала, мне пришлось сделать это. (Иногда Эрна кажется мне замечательной.) а потом мне пришлось написать и Тони и, сколь ни люблю Тони тоже, моя рука оказалась неуклюжей и нелепой. Для Эльзы я, в конце концов, преодолел себя.

 

Я опечалился из-за того, что ради меня Вы так долго бодрствовали, не делайте опять этого. Я обрадовался тому, что при Вашей доброй воле есть возможность покидать бюро в ½ 6. как бы сделать так, чтобы Вы с Ф. учились плавать?

Ваш Франц К.