Письма Франца Кафки Грете Блох

№1. На фирменном бланке Ассикурациони Женерали

29.10.1913

 

Милостивая фройляйн!

Я благодарю Вас за Ваше приглашение,  естественно, я прибуду в назначенный по Вашему усмотрению час, и Вы оставите мне сообщение у швейцара, которое я получу завтра в течение дня..

Но даже сейчас я не могу умолчать об одном: в настоящее время я был бы счастлив встретиться с Вами, но сегодня я должен сказать себе, что никогда еще беседа не способствовала моему объяснению, а – скорее – запутывала меня. И – как Вы, наверное, предугадываете – втягивала меня в недоразумение.

Преданный Вам Д-р Ф. Кафка

 

№2 11.1913

 

Дорогая фройляйн!

Вчера вечером я вернулся из Берлина, я пишу Вам раньше, чем Ф. Этой поездке я в значительной мере обязан Вам и Вы её виновница, я не могу отблагодарить ничем, кроме рассказа.

Но сначала я хотел бы кое в чем сознаться, не потому что мне это доставляет радость, а потому что в письме не было бы никакого смысла без абсолютной или наиболее возможной честности.

Когда я получил Ваше письмо из Aussig, я обрадовался тому, что встречусь с Вами, даже одновременно прибывшее внезапно письмо от Фелиции не смутило меня. Итак, первое письмо все-таки не было совершенно правдивым. Я ожидал (ведь я не знал о вас ничего, кроме того, что Вы деловая) встретить старую деву с материнским чувством, которое – я не знаю точно, почему, - должно быть даже большим и сильным. Такой девушки, подумал я, в самом деле, пожалуй, можно было бы признаться во всем, одно только это было бы уже благотворно, и, наверное, можно было бы получить хороший совет (вера в то, что взрослый человек может получить добрый совет, одна из самых больших моих глупостей), и если  не совет, так, может быть,  утешение, и если не утешение, то, во всяком случае, новости о Ф., но затем Вы прибыли и оказались нежной, юной. Определенно в некоторой степени удивительной девушкой. Дома я потратил 2 часа на то, чтобы высказать все о главном, упорядочив для наглядности, но когда дошло до речи, я привел оттуда, если, не считаясь с тем, что говорить я вообще не умею, лишь жалкие фрагменты, которые Вы частично пропустили мимо ушей, частично справедливости ради сочли незначительными. Тем не менее, уже во время беседы у меня было ощущение, что высказано слишком много, и это ощущение усиливалось на пути домой и дома оказалось таким сильным, что меня переполнили ярость и отчаяние. Я вообразил себе, что еще и предал Ф.. перед которой я уже был слишком виноват. Вы не можете быть её подругой, говорил я себе, своими подготовленными признаниями я занимал вас недостаточно уверенно. Неужели Вы можете быть подругой Ф.? в письмах Вас почти ничто не касается; в конце концов, Вы сами говорите, что знаете её только три четверти года, позднее выясняется, что это были полгода; сначала Вы искали причину нашего несчастья в неверном направлении; далее Вы подробно рассказали о зубных страданиях Ф. и для меня (правда, этого Вы знать не можете, но из-за этого я в ту ночь не озаботился) болезненность зубов – один из отвратительных недостатков, о котором я могу говорить только с самыми близкими людьми и даже здесь отказываюсь – только в крайнем случае; Вы рассказали мне о расторжении помолвки брата Ф. и представили мне тем самым всю семью, которой я опасаюсь в любом смысле и о которой, скорее всего, я хотел бы забыть, по крайней мере, пока живой – короче говоря, я был глупцом и раскладывал и решал все в корне не верно, - глупость эта была, по крайней мере, последовательна, - продолжение  вечера уже ничего не прибавит и сообщать это в письме, в котором - - - опять уже поздно и сегодня я не готов и утром не могу письмо отправить, и Вы станете на меня, наверное, злиться за то, что я на Ваше милое письмо, эту явную доброту, сорванную здесь, как розу, от непонятливости, еще не ответил (сочувствуя)? Что Вы здесь имеете в виду? Вообще-то, в известном смысле, правда, я жалею всех девушек, это – единственное бесспорное социальное чувство, у меня имеющееся. Откуда это сочувствие прибывает, я еще для себя не уяснил. Вероятно, я жалею их из-за становления  женщинами, жертвами чего им приходится оказываться. Но в таком случае моя жалость (если это ни что иное)  просто девичье сочувствие).

 

---

В письме – я продолжаю своё признание – я хотел объяснить, что все, что я говорил вечером, не верно, из-за моей неловкости и моей связанной с этим нечестности было выговорено только в пустоту. Ваше первоначальное верное представление только совсем спутается, если это должно повториться ближайшим вечером (и это, во всяком случае, произошло бы), должно запутаться дальше. Поэтому я, безусловно, должен отказаться прийти.

У меня уже был адрес в письме, наверное, уже были написаны и первые строки, но на том и остановилось и начато заново. Что также имеет и будет иметь последствия – что я вел себя некрасиво по отношению к Вам в продолжение ночи и дня и прежде всего, бессмысленно неправомочно, бесспорно.

И теперь я расскажу о Берлине. Мои серьезные решения всегда серьезны только, в общем-то, что в известной мере мучительно, когда я их не осуществляю. Однако же очень часто случается, что я их не осуществляю. И я не думаю, что приехал бы в субботу, если бы еще не пришло от Ф. письмо, в котором не напомнили об обещании, которое я Вам дал. А тогда я поехал весьма охотно.

 

Но тут происходит то, что происходит всегда, когда я приезжаю в Берлин и о чем я намеренно или неумышленно забываю перед каждым отъездом. Я должен предварить, что. собственно говоря, я знаю Ф. в образах 4 почти друг с другом несовместимых и одинаково дорогих мне девушек. Первая – та, которая была в Праге, вторая – которая писала мне письма (но которая совместила еще в себе разнообразное), третья – та, с которой я вместе в Берлине, и четвертая общается с чужими людьми и о которой я узнаю из её писем или её собственных рассказов. При теперешних обстоятельствах – третья, которая ко мне не слишком расположена. Ничего нет естественнее, я не усматриваю ничего, кроме естественного. При каждом возвращении из берлина я говорю себе это с ужасом, на этот раз – сверх того с ощущением, как верно это ко мне относится. Это – очень добрый ангел Ф., который ею так руководит, который ей так близок и который, наверное, ни разу близ меня не следовал.

 

Я хотел написать об этом больше, я не боялся, что окажусь в ложном положении, самое время, чтобы написать Вам вкратце, как оно было. В пятницу у Ф. было мое письмо, которым я извещал о своем прибытии в субботу в половине одиннадцатого вечера. Сообщения о получении мне не пришло. Я опасался, что письмо, возможно, не прибыло, хотел телефонировать, но, в конце концов, понадеялся, что вечером в отеле обнаружу минимум одно приветливое слово. Не смел ли я надеяться даже увидеть её на вокзале? Подумайте,  в воскресенье в 4-30 я должен был уехать обратно, и даже если бы я остался до полуночи, пожелал уехать ночью и из поезда побежать в бюро, то все равно это было бы несколько жалких часов задержки. Но никого не было на вокзале и ничего не было в отеле. Итак, теперь мое письмо определенно пропало, это было очень скверно. Тем не менее, утром я прождал до половины девятого, ждать далее тогда было невозможно, и я послал велосипедиста. Тот приехал около 9, привез письмо, Ф. писала, она позвонит мне через четверть часа. Позвонила она к 10. все происходящее, заметьте, не стоило упоминания без нижеследующего. Мы гуляли в парке. Я рассказываю только то, что считаю своими аргументами. Ф. нужно было на похороны, которые состоятся около 12, мы поспешили туда и прибыли во время, последний раз я видел Ф. из окошка автомобиля, когда она между двумя знакомыми господами проходила решетчатыми воротами кладбища и затем скрылась среди людей. Почему не сопровождал я, глупец, пришло мне в голову сейчас, в это мгновение. Мы условились, что она позвонит по телефону в 3 ч. и приедет на вокзал, но в любом случае я хотел уехать в 4-30, впрочем, она тоже не могла пообещать, что будет свободна вечером,  во всяком случае, она должна была в 6 часов сопроводить на вокзал   своего брата (о расторжении помолвки, впрочем, я ничего не знал), который уезжал в Брюссель. Я пообедал, затем поехал в отель и собирался ждать звонка, но был лишь 1 ч., медленно и беспрерывно шел дождь, я был безутешен и поехал к хорошему знакомому[1] в Шёнеберг[2], так как в отеле, в самом деле, не выдержать. Около ¾ 3 я сорвался от своего знакомого, так как не хотел переживать несчастье упущенного звонка. Вернулся я ровно в 3, я ничего не упустил, звонка ко мне не было. И тогда началось ожидание. Я сидел в вестибюле отеля и всматривался в дождь, поднялся и бросил кое-какие вещи в сумочку, снова спустился и уселся, и часы не отдыхали, пока, в самом деле, не наступили 4 ч., и мне нужно было ехать на вокзал. Теперь Ф., правда, может быть на вокзале, но это было бы уже чудо, а такого не случается. Дождь может помешать ей явиться на вокзал, но позвонить никто помещать ей не может. Таким образом, я уехал из Берлина, как тот, кто вовсе не имел права побывать там. И, разумеется, одного рода чувство пребывало в этом.

 

Но слова извращают себя, я не могу писать. Вы познакомились со мной в столь жалком состоянии, что без заимствования с Вашей стороны огромной жизненной силы я не в состоянии понять, как Вы после такого рода знакомства серьезно выдержали хотя бы 2 минуты рядом со мной. Но это не все, я не в состоянии даже сказать, выражает ли это письмо противный  или приличествующий тщеславию образ мыслей, хотя я, естественно, гораздо вернее верб в первое и чувствую это. Но теперь достаточно, и уже скоро полночь.

Вещ Франц К.

№3

18 ноября 1913

 

Дорогая фройляйн, я грабительски отнимаю у вас Ваши ночи, вижу Ваше превосходящее все мои представления и возможности сочувствие, согреваюсь этим целые дни и не отвечаю. Я не могу этого сделать. Поймите меня правильно, это – не извинение. Может быть,  Вы не ожидали от меня письма, но я ожидал его, у меня было много чего ответить непосредственно на Ваше письмо или сделать нечто, равноценное поцелую Вашей руки, но я этого не смог и не могу даже сегодня; если не случается подходящее время, я из себя не выдавлю правдивого слова. Впрочем, Ф. я не написал после моего визита[3] и также ничего о ней не слышал. Не удивительно ли последнее?

 

Но я прекращаю. В письмах я веду себя столь постыдно, как никогда не смог этого сделать в действительности. ибо  прямо-таки изнемогаю и писать далее не способен, и это – при ясном разуме и физическом покое. Словно меня покидает представление, кому я пишу, и я оказываюсь словно в тумане.

 

Завтра я стану писать дальше и не начну заново, так как  два похожих самоуверенных зачинов письма несколькими днями раньше уже выбросил. А Вы должны мне недвусмысленно сказать, что Вы на меня не разозлитесь, если я не стану отвечать Вам тотчас же, и что Вы не разозлитесь, если ответ не будет содержать ничего другого, кроме тщеславного сообщения о мало достойном описания состоянии.

 

---

А теперь, прежде чем пойти спать, я опишу сон[4], который был у меня вчера, чтобы Вы видели, что, по крайней мере, ночью я более активен, чем в бодрствующем состоянии. Слушайте: На отлогой дороге, примерно на середине подъема, а именно преимущественно на проезжей части, при взгляде снизу слева, лежит затвердевший мусор или глина, которая, обломившись, стала ниже справа, тогда как слева высилась преградой палисада. Я прошел справа по краю, где дорога была почти свободна и увидел мужчину на трехколесном велосипеде, едущего ко мне снизу и, кажется, прямо на преграду. Мужчина был словно без глаза, по крайней мере, глаза его выглядели пустыми протертыми отверстиями. Трехколесный велосипед был шаток, ехал пусть соответственно разболтанно и неуверенно, но бесшумно, почти преувеличенно легко и спокойно. Я схватил мужчину в последний момент, держа его словно руль транспортного средства, и направил его в проход, через который я пришел. Тут мужчина упал в мою сторону, я был исполином и пришлось принять неудобную позу, чтобы удержать его, к тому же транспортное средство, оставшись бесхозным, покатилось, пусть даже медленно, назад и потащило меня с собой. Мы протащились мимо телеги, на которой, сгрудившись, стояли несколько человек, все – одетые в темное, среди них был бойскаут в светло-зеленой шляпе с заломленными полями. От этого юноши, которого разглядел издалека, я ожидал помощи, но он отвернулся и укрылся среди людей. Затем, миновав эту телегу, трехколесный велосипед покатился дальше, и мне пришлось низко склониться, с широко расставленными ногами – кто-то шедший мне навстречу, но которого я уже не могу припомнить, пришел мне на помощь. Вот так я помогаю мужчинам на трехколесных велосипедах по ночам.

___

Прежде всего, дорогая фройляйн, о двух ошибках в Вашем письме. Я не симулировал интереса, когда речь шла о зубных страданиях Ф. и расторжении помолвки брата. Ведь это меня чрезвычайно заинтересовало, ни о чем другом слушать я не хотел бы вовсе, на мой вкус Вы рассказали о том слишком мало, я таков и при этом не особенно оригинален, нагноение под мостом, частичная поломка моста, обо всем этом я хотел бы узнать во всех подробностях и спрашивал у Ф. даже еще в Берлине. В Вас не присутствует склонность по возможности больше усиливать скорби? Мне кажется, что для людей с ослабленными инстинктами это часто единственная возможность избавления от боли; раненое место как раз прижигают, как это делает покинутая всеми добродетелями медицина. Естественно, тем самым ничего окончательного не добьешься, но момент – и для большего у потревоженных, дурных, слабых инстинктов нет времени – приносит почти полное облегчение. Впрочем, могло примешаться другое, во всяком случае, я при этом не притворялся, напротив, я при сем был совершенно, особенно искренним.

 

Вторая ошибка касается писем Ф., тут Вы, пожалуй, не плохо осведомлены. В самом деле. Последние полгода для нас прошли в том, что я причитал по поводу нерегулярных и бессодержательных писем и не получал достаточного объяснения, прежде всего – удовлетворительного объяснения по поводу отличия их в сравнении с письмами первых месяцев. В неспособности переносить такое состояние ощутил в себе такую близость к Вам, наверное, имеется от меня куча писем, которые граничат с безумием. И, что хуже всею, потом с обеих сторон  поступают письма, не содержащие ничего другого, кроме писанины, пустые бессодержательные письма, затаившие ни что другое, как постановку вопроса о значении переписки, скорее – о её состоянии. Но, в принципе,  все-таки хотят вовсе не писем – лишь два слова, никак не больше. А требование таких писем – не что иное, как страх и тревога. – Итак, тут Вы правы, но сию минуту существуют другие страх и тревога, и  для меня всегда они настолько исключительны, что я не только забываю прежние, а, даже если мне напоминают о них, в настоящий момент не могу себе их представить.

 

Итак, сейчас я приветствую Вас сердечно и отправляю письмо, как оно ни запутанно и неуверенно. Эта неуверенность, впрочем, как Вы понимаете, проистекает из единственного источника, почти каждое слово, которое я записываю, - вовсе не только для Вас, - я хотел бы взять обратно или. Еще лучше, стереть.

Ваш Ф. Кафка

 

Вы пишите, что Ваша деятельность в Вене успешна. В чем заключаются эти успехи? Имеется в виду, что вы уже обжились в Вене? Хорошо ли Вы живете? Я спрашиваю потому, что сам теперь переехал[5]  и замечаю снова, как сразу привыкаю к новой комнате, что доказывает лишь, в конце концов, что со старой у меня не было связи, так настойчиво я снова и снова думаю об этом. Впрочем, перспектива передо мной замечательная, её Вы можете, наверное, приблизительно представить себе, если хорошее топографическое чувство хотя бы соответствует хотя бы Вашей памяти в таких вещах. Прямо перед моим окном на уровне 4 или 5 этажа у меня – большой купол русской церкви с двумя башнями и между куполом и ближайшим доходным домом – вид на маленькую треугольную часть горы св. Лаврентия с совсем маленькой церковью вдали. Слева я вижу во всей её массе резко возвышающуюся и опрокидывающуюся ратушу с башней, перспектива, которую, возможно, еще ни один человек не посчитал правильной.

 

А теперь я не имею права забыть обратиться в Вашем лице к сестре,  Макс Брод только что был в берлине и очень хвалил трудолюбие Вашего брата[6]. Как же он работает. И покидает домашний очаг в семь часов утра и возвращается только вечером? И откуда у него шрамы?