Кафка то, Кафка сё… Письмо давай, читатель, я расскажу о том, как мы с Францем ходили за клюквой.

Мероприятие сие всегда начинается с похода в магазин. Поскольку мы пой-дем обыденкой (то есть, выйдем и вернемся в один день), то я являюсь из ма-газина всего лишь с четвертинкой и мясной закусью. Естественно, Франц смотрит на меня укоризненно, но помалкивает – знает, как надоели мне его лекции о вегетарианстве и вреде спиртного. Он не принимает во внимание того, что, сколь ни новы у нас бродни (болотные сапоги) порвать их о сучок в лесу и на болоте – что два пальца…пардон, при Франце выражаться не поло-жено.

Проживает Кафка у меня в компьютерной. Правда, там стучат настенные старинные часы, и он жалуется по обыкновению на страшный шум, но я все время утешающе обещаю подарить ему специальные научные беруши. Сам-то он несколько скуповат, пенсию относит в сберегательную кассу, накопил уже 5 000 крон. Зачем ему эти кроны? Он, конечно, ссылается, что будет жертвовать по 5 крон на манифестации социалистов и анархистов, что очень даже сомнительно: социалистов в нашем городе отроду не бывало, а из анар-хистов – однотомник «Воспоминаний» князя Петра Кропоткина, выписанный мной из Книжного Клуба. Кафка читает его нелегально, запершись в ванной, – оттуда доносится хихиканье, так что я доволен, приобретя для него развле-кательное чтиво. А вся анархия Франца заключается в том, что он никогда не приводит в порядок своей комнаты, даже постель не заправляет, ссылаясь на то, что в Праге у них была служанка. Знаем мы этих служанок! Вот одна из них в романе «Америка» «понесла» от отпрыска семейства – к чему нам в квартире пеленки и памперсы? «Не скажите, – качает головой Франц, – ребен-ку можно оставить наследство…». Вот оно как! Только что ребенок будет де-лать в нашем городке с кронами?..

Утренний подъем в 6 часов, автобус отходит в 6–00. Кафка, как всегда не вы-спавшийся, умоляет о пощаде, говорит, что видел в интернете прогноз пого-ды – весьма неутешительный, но я неумолим: Ordnung превыше всего. Я пью утренний растворимый кофе, Франц – «Обуховскую». Поминая при этом все-гда Карловы Вары, но эти намеки на путевку я всегда жестко пресекаю – та-кие трудности с заграничным паспортом! Во дворе и на улице – кромешная тьма. Приходится вести Франца за руку: зрение у него превосходное, вот только тротуары у нас где пологи, где холмисты, а где и в нетях.

В автобусе – обычная стычка с кондукторшей, требующей, чтобы я взял два билета. Однако! Сорок рубликов в один конец – никакой пенсии не хватит! Так что я добываю из рюкзака третий том Краткой Литературной Энцикло-педии, где на странице 455 доказывается, что Франц Кафка умер 3 июня 1924 года, а покойникам брать билеты не полагается. Кондукторше крыть нечем, зато среди пассажиров неожиданно возникает дискуссия.

Одуванчик-ветеран Второй Мировой Войны вдруг громко заявляет, что сра-жался с немцами и не желает находиться с этим Кафкой в одном помещении. Сосед его, однако, парирует: «Франц Кафка жил в Праге, значит, он – чех». Старушонка на сидении для детей и инвалидов дискантом вступает: «Кафка вообще – австрийскоподданный!» я не выдерживаю: «Франц Кафка – еврей!». Тут же, естественно, объявляется антисемит: «А-а-а… Сионист!». Старушон-ка, ничтоже сумящеся, затягивает: «Как славен наш Господь в Сионе…». Ос-тальные бабки (а их большинство) ей подтягивают, и наш антисемит посрам-лен.

Из автобуса высыпаем под свет звезд. Лесная тропа чревата, тем более что ведет по краю озера. Мы с Францем разжигаем костерок, и он рассказывает о своих путешествиях по курортам и клиникам. Старушонка жалобным голо-сом восклицает: «Болезный ты наш»!, достает из пайвы кусок пирога с кали-ной и протягивает ему. «Уральское лакомство» производит на Франца неиз-гладимое впечатление – он бормочет что-то про неправильное вегетарианст-во. Темнота помогает ему справиться с подарком карманным способом.

Слетевшиеся ронжи скрипучими голосами возвестили о рассвете. Мы с Францем замыкаем цепочку ягодников. Он жалуется на кочкарник и валеж-ник, но я говорю, что сие – неоценимый опыт для продолжения рассказа «До-рога на Кальду». Это его воодушевляет, он вдруг начинает говорить о неж-ном российском варварстве, цитирует Блока, пытается затянуть «Шумел ка-мыш…», но в музыкальном слухе ему отказано. Зато из цепочки доносится голос антисемита: «А пьет-то он по-русски!». Ягодников сие подбадривает и воодушевляет: день не пей, год не пей, но на болоте…

Постепенно тропки уводят сотрудников на свои облюбованные места. Мы с Францем бредем оба-два, проваливаемся по колено, и то и по самое то, Франц сипло дышит. Но все шарит глазами поверх хилых сосенок и березок, шепча: «Да где она, эта развесистая клюква?» я прошу его забыть о плодах американского кинематографа и прошу поглядывать на кочки с мозаикой темно-красных ягод. «Вот это она и есть, руссише клюква?» – вопрошает он, мужественно прожевывает несколько ягод и заключает: «Лучше застрелить-ся». Затем начинается монолог о загадочной русише душе и таковом же же-лудке, о том, что Гитлеру перед войной следовало бы отпробовать уральско-го фрукта, что любимая Францем клубника была бы весьма кстати. Я сове-тую не разглагольствовать и начать собирать клюкву – на базаре она нынче 1500 рубликов за ведро. «Разумеется, я начну собирать руссише плоды, как только наткнусь на них величиной с яблоко».

Я роняю первую набранную жменю в котелок – музыкальный болотный ак-корд сообщает окрестностям о сборе урожая. Момент очень важный – соседи ожидают его всегда с волнением: в чужих руках всегда толще… Пардон за руссише поговорку. Франц бродит вокруг, хлюпая сапогами в тине и носом. Вода в болоте по-осеннему жгуча. Спустя полный котелок, я разжигаю кос-тер, делаю настил из сухар, стелю плащ и усаживаю Франца выбирать из ягод сор и волокна мха. Спустя второй котелок возвращаюсь к прогоревшему костру и застаю Франца похрапывающим на импровизированном канапе, ве-жды его полусомкнуты, густые ресницы прячут его сон, который пытаются рассказать дрогнувшие губы. Он сед, как и породившее его 19-ое столетье, и, как оно же, спокоен. Уже не нужно никуда торопиться, все сказано, а то, что не завершено, напоминает о незавершенности вселенной. Юношеская его красота перешла в великолепие прозы, молчание стало загадочным, история литературы поместила его в свой Пантеон. Я смотрю на него как на Сына Человеческого, ставшего уже Сыном Господним.