Франц Кафка. Биография

Вторая глава - Университет. Часть 3

Сегодня, естественно, не могу более точно объяснить, каким образом с течением времени создавалось и дополнялось полученное мной представление о Кафке, что там пребывало в начале и с течением времени развивалось. Только, насколько я помню, наши отношения сначала развивались очень медленно. И потребовалось несколько лет, прежде чем они стали очень доверительными.

Отправной точкой послужит то, что мы решили: наши познания греческого языка из гимназии препятствуют нашему развитию. Мы вместе читали платоновского "Протагора", используя перевод и наш школьный словарь. Часто порядочно затрудняясь. К подлинному пониманию Платона, до которого я дошел значительно позже (много лет спустя после смерти Кафки), я тогда не продвинулся. Повидимому, в основном мы наслаждались пестрым и гротескным изложением поступков софистов, платоновскосократовской иронией. Чтение Платона натолкнуло меня (потому что в разные возрастные периоды меня притягивало к этому возвышенному гению) в угоду Кафке обратить внимание на Флбера. Большую любовь к нему я перенял от него. Мы читали в оригинале "Воспитание чувств", "Искушение святого Антония". Так как для этих занятий мы находили время только раз или два в неделю, эта совместная деятельность продолжалась годами и все время предлагали нам все новые и новые толкования. В основном занятия проходили в маленькой комнате Кафки в родительской квартире (на Цельтнергассе), иногда и у меня. Над письменным столом Кафки висела репродукция картины Ганса Тома "Пахарь". Рядом на стенке заурядный гипсовый слепок маленького античного барельефа: вакханка, взметнувшая кусок плоти вроде воловьей ляжки. Изящные сборки одежды вьются вокруг её безголовой фигуры. Я словно все еще вижу её перед собой, так как взгляд мой бесконечное количество раз скользил по ней. Я описал её в своем романе "Волшебное царство любви", где Кафка фигурировал под именем Рихарда Гарта, так же как описал простую, чуть ли не примитивную обстановку комнаты, носящую отпечаток временного пристанища. "В общем не неуютная, но, повидимому, как бы традиционноукрашенной, с потугами (не слишком удачными) на роскощь квартира". Эта скудная обстановка сопровождала Франца во все пражские жилища: кровать, шкаф, маленький темнокоричневый, почти черный старый письменный стол с немногочисленными книгами и множеством беспорядочно лежащих общих тетрадей. Последняя комната (на Никласштрасе) всетаки имела через кухню и ванную второй вход, которым Кафка в основном и пользовался. В прочих квартирах он жил с семьей не раздельно, что вытекло из его внутренней потребности. В последние годы он пытался с помощью найма собственной комнаты в чужом семейством добиться избавления от несамостоятельности (Пруст с детских лет вплоть до конца проживал в одной и той же комнате).

Эта, упомянутая выше картина Тома, репродукция из "Хранителя искусства" является свидетельством того сильного влияния, которое, когда я познакомился с Кафкой. Оказывал на него товарищ по гимназии Оскар Поллак. Поллак углублялся в теорию в выпусках "Хранителя искусства", издаваемого Авенариусом, пзднее отсюда выросло "Дюреровское общество". В университете Поллак сначала занимался химией; то, что Кафка начал учебу с двух недель занятий на химическом, вероятно, случилось изза Поллака, на выдающиеся качества которого указывают также письма Кафки к нему. Позднее Поллак, как историк искусства, ездил в Вену и Рим (его краткую биографию ищите в томе: Письма); барокко и современное искусство. История архитектуры Праги и Рима были основной сферой его интересов, которые он расширил значительными работами с необыкновенной научной выразительностью на основании педантичного изучения первоисточников. Молодой доктор погиб в 1915 году австрийским добровольцем на фронте под Изонцо. В его богатом наследии обнаружилась готовая к печати рукопись в двух томах "История искусства при папе Урбане Восьмом", которая теперь издана; далее материалы для работ о папствах Иннокентия Второго и Александра Седьмого, заготовка для библиографии римских путеводителей, начат сбор материалов для монографии о Пьетро да Кортона и другое. Дикая ирония войны: ученому, посвятившему большую часть своей жизни итальянскому искусству, выдалось погибнуть от итальянской пули.

27 августа 1915 года в "Нойе Цюрих Цайтунг" И.А.Ф.Орбаан (Женева) удостоил осененного смертью статьей "Ореол знания". Потом ьон написал несколько эссе о нем; например, похвалил его "настроенные резкокритически архитектурные легенды, продолжив: "Не удивительно, что наши ожидания публикации источников по барокко, которые он планировал с большим размахом, были завершены и в отношении первых томов, касающихся периода римской художественной жизни, и долженствующихся присоединиться к ним в недалеком будущем выпусков Баглиони критических биографий художников. Мы знаем, что наш превосходный коллегиа вначале поддерживал тесные отношения с памятниками искусства, и новым набегам на Рим и окрестности отдают предпочтение не все историки искусства, так как часто библиотеки и архивы отнимают все их силы. Поллака мы знали по нашему ежедневному общению когда видели его добродушное загорелое лицо, после того как днем раньше он получал в отдаленных от Лациума местах богатую добычу записей и негативов загородных вилл и собора Барберини. С подобной же усердной радостью он углублялся в груду книг в управлении мастерскими ди СанПьетро, библиотеки Барберини, реестры папских сокровищниц или редких книг Seicento, в совершенстве ознакомился с ведением дел в древности и вследствие этого расшифровывал скверные почерки и местные документы давно умерших мастеров архитектуры и живописи. Ученая беседа с всегда заинтересованным Поллаком на отвлеченную тему палеографии барокко всегда была полезна. Он достиг поразительных результатов в истолковании почти стенографических записей, попадающихся в магистрате, где важные сведения о Бернини могут обнаружиться в любом углу. При всех работах, которые требовали ежедневных нагрузок изысканий в рукописных источниках и литературе по данному вопросу, Поллак не имел ничего общего с ненужным и всегда неуклюжим вжничаньем и ученого. Изыскания эти были для него чрезвычайно важны, и он мобилизовал все силы и старания для своей работы, но наука не делала его менее способным вкушать счастье и страсти настоящего времени, , которые были ему предоставлены в гармоническом браке с духовно богатой и преисполненной любви девушкой, с тонким пониманием относящейся к его увлечению и легко освоившейся в широком кругу его друзей и знакомых".

Таков был человек, приобретший в молодые годы решающее значение для Кафки. Я процитирую еще, чтобы прояснить картину, из некролога Гуго Бергманна ("Богемия" 4 июля 1915 года): "Богатство его интересов было неисчрпаемым, и, что бы его ни захватывало и увлекало, тому он отдавался целиком, забывая обо всем прочем, и вскоре он становился почитателем и глашатаем этого. Так он занимался Упанишадами, Библией, Лютером, Франциском Ассизским, новеллистами итальянского Ренессанса (с каким целомудрием умел он прочитать из "Декамерона"!), так занимался игрой на лютне и многими видами спорта". Я слышал, что он был первым, кто испробовал лыжный спорт в Богемии.

Оскар Поллак вспоминается мне даже очень решительным, строгих правил молодым человеком. Из своенравия в свои 19 лет он носил окладистую бороду. Как теперь мне стало известно из расспросов, она была точно так же не свойственна его сути, как известная резкость и замкнутость в обиходе, которыми он защищался от панибратства. Я тоже встречался с ним в Зале заседаний. Он настоятельно рекомендовал мне "немецких Рембрандтов". Самую суть еврейской духовности, её неосознанные корни показывали тогда тенденции, которые предлагали из своих чистых источников мощи множество аналогий с возрождающимся немецким национальным духом, которым он старался преисполниться. Собственно в еврейских вопросах Поллак никогда не давал пищи моим познаниям, а Кафка и я гораздо позже взялись за этот наш отчий язык. Любовь к немецкому национальному духу, при всей честности и в некоторой степени сердечной невинности, случайно привела также к чисто внешней имитации немецкого национализма. Таковое обнаруживается в письме Кафки к Оскару Поллаку из нижеследующего отрывка, который прозвучит неожиданно для знатоков более позднего стиля Кафки:

"Как раз напротив виноградника на проселочной дороге в глубокой долине стоит домик, первый и последний из деревни. Не много их и возле. Пониже собратьев стоимостью в самом крайнем случае в жалкую сотню гульденов. И что, возможно, еще хуже, ни единожды ШульцеНаумбург мог бы его использовать самое большее в качестве устрашающего экспоната. Вероятно, я, не считая владельца, единственный, кому он нравится и чьи мечты вращаются вокруг него. Он маленький и невысокий. И даже не старый. А, напротив, лет пятидесяти самое большее. Черепичная крыша. Маленькая дверь, через которую, вероятно, можно только вползти, в обе стороны по окошку. Все симметрично, словно вылезло из учебника. Но дверь из тяжелого дерева, коричневого окраса, ставни покрашены в коричневый цвет и всегда закрыты, дождь ли, солнце ли. И при всем том дом обитаем. Перед дверью массивная широкая каменная скамья, кажущаяся, пожалуй, чересчур старой. И вот однажды компания подмастерьев с палками в руках и чересчур легким ранцами за плечами пришла по дороге и уселась на скамью, чтобы отдохнуть, утереть пот со лба и посудачить вот это я могу разглядеть сверху, потому что это словно милая, старая, тихая немецкая сказка".

Оформитель "Христианского искусства" пропагандировал произведения искусства, и ценность его здесь блистала каждой своей деталью. Этот самый художник, который, подобно Кафке, очень рано развил своеобразие и выказал свидетельства этой неспмостоятельной начальной стадии чересчур гротескно и даже, как мне показалось, трогательно.

Письма к Оскару Поллаку периода 19021904 г.г. в этой дружбе кафка играл вторую роль: в дружбе со мной, которая сменила ту сильную духовную привязанность, все обстояло скорее противоположным образом. Кафка по меньшей мере превалировл в наших с ним дружеских отношениях уже изза своих спокойствия и сдержанности, хотя основой равноправия стало счастливое обоюдное уважение. из юношеских писем Кафки к Поллаку я с удивлением сделал вывод, что он напрашивался посылать и читать ему свои произведения. Позднее этого не происходило; Кафку приходилось очень просить, усердно на него воздействовать, прежде чем он показывал чтонибудь из своих рукописей. Вообщето данное обстоятельство покоилось не на гордости, а на чрезмерно критическом к себе отношением. Оно проявилось очень редко. Это подтверждает пятое (неопубликованное) письмо к Поллаку, из которого я выбрал следующие отрывки (хотя бы потому, что они представляют некоторые сведения о том, первом, неопубликованном, произведении Кафки): "Среди нескольких тысяч строк, которые я Тебе представил, о десятке, вероятно, я способен, снисходительно выслушать, изза них не стоило поднимать большого шума в прошлом письме, вместо откровения получилась детская мазня. Преобладающая часть её мне противна. Говорю об этом откровенно (например, "Утро" и прочее), для меня совершенно невозможноэто читать, и я рад, что Ты учинил выборочный экзамен. Но Ты не должен думать о том, будто я начал с того, что "с работой справляются", если пишут напыщенно; худшего для начала не придумать. А я так и неистовствовал в большинстве своих фраз. Среди тетрадей есть листок, на котором я разместил отобранные из календаря необычные и особо звучные имена. Мне как раз требовались два имени для романа, и я выбрал в конце концов подчеркнутые: Иоханнес и Беата (Рената была у меня отобрана¹¹ ) изза их тучного ореола. Это почти забавно".

В этом письме также присутствует сердитое замечание Кафки в адрес другого школьного товарища, большинство фраз которых "явно великоваты" "вот это были глыбы, и я отчаивался, когда видел, как легко он их бросает. Нечего и мечтать повторить подобное, и я торжественно обещаю: всю свою жизнь не быть столь униженным, как это тогда было". К этому примыкает еще более жест-кая самокритика: "Но одно присутствует в тетрадях совершенно прилежание, упорство и как там еще называют эти чуждые мне вещи". Далее он пишет: "Чего не хватает мне так это дисциплины. Чего я хочу от Тебя. Это по крайней мере сегодня выборочного чтения тетрадей. У Тебя прекрасная комната. Подсветка из магазина мерцает снизу таинственно и усердно. Я хочу, чтобы Ты позволил мне каждую субботу, начиная с ближайшей, читать там, по полчасика. Я хочу по-усердствовать месяца три. О людях мне известно прежде всего одно: искусство больше нуждается в ремесленной работе, чем ремесло в искусстве. Естественно, я не считаю, что принуждают себя к продолжению рода, но к воспитанию детей вероятно".

Я не знаю, как воспринял Оскар Поллак представленные на его строгий суд произведения Кафки, но восхищался ли он ими так, как делал я с самого нача-ла, придется разобраться поосновательнее. Область интересов Оскара Поллака располагалась, по-видимому, довольно далеко от фантастического, тогда выгля-девшего особенно своеобразно, ограниченного мира Кафки, мне он как раз нра-вился своей редкой, неповторимой свежестью; первый друг юности, вскоре поки-нувший Прагу, придерживался во всем научных канонов. Таким образом, испол-ненный страстной тоски призыв Кафки сначала остался не услышанным, крик, звучавший потрясающе в письмах и уже предвещавший еще более позднюю стра-стную тоску по общению: "Без других тебе ничего не сделать" "Отшельничество отвратительно" и прямо-таки действительно обладающую даром предвидения полемику с символом позднего периода жизни Кафки будущим "Кротом".

"Я знаю, что два других глаза все согревают и делают живее, если смотрят на это", для меня это центральный тезис юного Кафки в том устремлении, в той дружбе, первое свидетельство которого я получил документально только из писем и о котором замечательно рассказал мне сам Кафка в едва ли когда-либо еще бо-лее акцентированных выражениях. Наверное, тогда это было попыткой дружбы. И отсюда не проистекло подлинных отношений; на это намекало, как мне показа-лось, более позднее безмолвие Кафки (ничего не обнаруживается даже в Дневни-ках). Но это замечание не ограничивает большого руководящего влияния на него первого приятеля. Тот исчез из поля нашего зрения, сначала домашний учитель в поместье, затем успешная научная деятельность в Риме. Мы услышали, как он приятельнице, приехавшей в Рим из наших краев, особенно любезно, уже совсем не резко и, разумеется, чрезвычайно обстоятельным образом показывал и объяс-нял памятники архитектуры Рима. Затем нас взволновало ужасное известие о его слишком ранней смерти.

Назад | В начало | Читать дальше

---

¹¹ Намек на раннее произведение Вассермана.