Франц Кафка. Биография

Вторая глава - Университет. Часть 1

"Разговорчивость идет ему, как торчащая изо рта палка", это первое замечание Кафки, которое я обнаружил в моем дневнике. Этими словами Кафка характеризовал когото (за давностью лет теперь уже и не вспомнишь), совершенно неостановимого в разговоре.

Даже сегодня эта моя запись возвращает мне восхищенное удивление своеобразию Кафки, для которого не существовало обыденности, который всегда и всюду с присущим ему дарованием находил меткие выражения для собственных наблюдений и сравнений. Да притом полные непринужденности, непосредственности и очаровательной естественности.

Ни какогонибудь состояния придавленности невольными и мрачными юношескими впечатлениями, ни тяги к декадансу и снобизму, которой легко можно было поддастся для выхода из такого рода депрессии, ни душевной подавленности и самоуничижения ничего подобного не замечали встречавшиеся с Кафкой. То, что изложено в "Письме отцу", казалось с виду не существующим или проявлялось по большей части лишь намеками и при очень доверительном общении. Я узнал и понял эти страдания лишь постепенно. На первый взгляд Кафка был здоровым молодым человеком, правда, удивительно спокойным, наблюдательным, сдержанным. Его душевное расположение было направлено совсем не на болезненность, капризность, причудливость. А величие души на целительность, благотворность, твердость, прочность, простоту.

Я переживаю вновь и вновь изза того. Что почитатели Кафки, знающие его лишь по его книгам. Имеют о нем совершенно превратное представление. Они считают, что тот, кто (в книгах прим.В.Б.) вызывал впечатление отчаявшегося, должен быть печален и в общении. Как раз наоборот. Или близко к этому. Поток мыслей, которые он излагал большей частью бодрым тоном, делали его, даже если дать им самую низкую оценку, про меньшей мере одного из самых замечательных людей, которого я когдалибо встречал, вопреки его скромности и спокойствию. Говорил он немного, в многочисленном обществе часто часами не произносил ни слова. Но если заговаривал приходилось прислушиваться. Потому что всегда это было содержательно, попадало в самую точку. И в доверительном разговоре его язык раскрепощался самым удивительным образом, он мог воодушевлять и быть увлеченным, тогда шуткам и смеху не было конца; а смеялся он охотно, и сердечно, и умел также рассмешить своих друзей. Более того: в затруднительном положении можно было довериться его умудренности, его такту, его совету, в котором вряд ли будет упущено чтолибо дельное. Он был удивительным, протягивающим другу руку помощи. Лишь для самого себя он был растерянным, беспомощным, впечатление, возникающее только в очень редких, экстремальных ситуациях изза его отменного самообладания⁶ в личном общении с ним, но, правда, безусловно усугубляемое прочтением его Дневников. Так что из его книг и Дневников можно получить впечатление совершенно иное слишком тусклый портрет, чем если бы было привлечено для коррекции дополнительное впечатление от ежедневного с ним общения: для этого есть основания, послужившее поводом для моих, изложенных ниже, воспоминаний они, наряду с его сочинениями, входят в сбереженную памятью нашей компании картину жизни Кафки и требуют включения в общее представление о нем.

Будучи в хорошем настроении, в моем обществе он просто и охотно выдумывал фантастические небылицы, странные проекты, пример чего я дал впоследствии в описании нашего путешествия по Швейцарии (проект "Доступный"). Он был очень последователен в создании таких фантазий, возвращался к ним снова и снова со скромным упрямством, воскрешал их многогранность со всеми оттенками юмора, со все новыми идеями своеобразной увлеченности игрой. Эту играючи выстроенную тенденцию раз за разом встречают в его полном поэзии творчестве, в своеобразии его созидательной энергии: не замечать её нельзя ни в коем случае. Кстати, я считаю, что в этом отношении его сестра Оттла на него очень похожа; пылкая, доходящая до скрупулезности увлеченность игрой была до некоторой степени семейной чертой. Однажды я пришел к Оттле (уже порядочно после смерти Кафки), чтобы обсудить с ней важное дело, а она почти все время занимала меня своими забавными наблюдениями над собакой; о чемлибо другом чуть ли не целый час прямотаки и речи не было. Нечто похожее я часто замечал и за Кафкой.

Я познакомился с Францем Кафкой в первый год своей учебы в университете, следовательно 19021903 г.г., предположительно уже в зимний семестр 1902 г. Франц, годом старше мен, занимался уже третий семестр. После окончания гимназии он всего 14 дней прозанимался химией, потом семестр германистикой, затем записался на курс права, последнее, правда, лишь в качестве паллиатива, без особой любви, как и многие из нас.

План продолжить изучение германистики в Мюнхене остался не реализованным. Занятиями права (что оказало решающее влияние) было положено томительное начало, без определенного представления о сроках или большом числе разных назначений (адвокатура, государственная служба), что еще больше отдаляло решение и уж во всяком случае без особого предпочтения жизненной карьеры. Об антипатии Кафки к занятиям правом, из чего он никогда не делал тайны, я нашел следующую запись в Дневнике (1911 г.): "Из старой записной книжки: сегодня вечером, после того как я с шести часов утра делал уроки, я заметил, что моя левая рука уже некоторое время из сострадания поддерживает пальцы правой".

В "Письме отцу" выбор профессии обсуждается в связи с главным с состоянием поражения в борьбе с отцом. Я считаю это более поздним построением, но суть игнорирование советов и направленности четко зафиксирована в тени опорных построений, сформулированных Кафкой. Он писал:

"Итак, истинной свободы в выборе профессии мне не дано; я знал: по сравнению с главным мне все будет столь же безразличным, как все уроки гимназического курса, значит, речь идет о том, чтобы найти профессию, которая, скорее всего, не слишком ущемляя моего самолюбия, это безразличие санкционировала. Итак, юриспруденция само собой разумеется. Попытка тщеславия, бессмысленные надежды, вроде двухнедельного изучения химии, полугодичные занятия немецким языком, лишь укрепили главное убеждение. Итак, я изучал право. Это означало. Что несколько месяцев перед экзаменами, помотав с избытком нервы, я духовно питался буквально древесной трухой, которую к тому же до меня пережевывали тысячи ртов. Но в известном смысле это мне как раз пришлось по вкусу, до некоторой степени таковой прежде была гимназия и позднее профессия чиновника, так как все это полностью отвечало моему состоянию. Во всяком случае. здесь я проявил удивительное предвидение; уже малым ребенком я имел достаточно ясное предчувствие по поводу учебы и профессии. Я не ожидал от них спасения, я уже давнымдавно смирился со своей участью".

Вот что лежит в основе фактов: мы оба ощущали честной, лишь остановку на художественном творчестве, но всетаки мы еще не признались себе, даже будучи слишком высокого мнения об искусстве, что намереваемся связать с мучительностью то, что заложено в выражении и понятии "хлебная должность", у нас даже не было никого, руководящего нами, кто мог бы показать на путь, если таковой вообще существует. Мы чересчур отдалились от любого совета, так что нам обоим, повидимому, всерьез не пришла в голову мысль о другом убежище, кроме загруженности немилой учебой. Мне, по крайней мере, не пришла. У Кафки, вероятно, скорее всего возникло смутное ощущение (которое затем, в более поздний период жизни, повторилось), что "нужно уехать из Праги и приняться за чтото совершенно другое".

Местом нашей первой встречи был "Клуб публичного чтения и выступлений немецких студентов". (Зал заседаний его тогда располагался на Фердинандштрассе, теперь улица Народная). Вступление в этот большой союз считалось тогда для любого выпускника немецкой полной средней школы в Праге (и многих провинциальных городов) само собой разумеющимся, если они не настроены националантисемитски или проеврейски. (К сионизму я пришел уже много позже, чуть ли не десять лет спустя). Клуб был понемецки вольным, мы с радостью носили не каскетки, а чернокраснозолотые повязки с символом года революции 1848. Но как поблекло, как ослабло воспоминание об этой революции, простонапросто целиком осталось за линией горизонта. Самым важным элементом "Клуба" было правление; между ним и рядовыми членами существовал известный антагонизм, временами даже известного рода "борьба", которая, впрочем, постоянно завершалась отбрасыванием и полным поражением рядовых членов, потому что на общем собрании всякий раз появлялся "цвет" во плоти, носивший цвета корпорации и в самой малой степени прислушивавшийся к "залу" и, кроме того, целыми годами не интересовался жизнью "Клуба". Но перед принятием решения они были там в полном составе и единогласно голосовали за список правления (всякий раз к нашему общему возмущению изза этой машины голосования, которой по заранее подготовленному плану большой тактик правления Бруно Кафка), они вообще не участвовали в дебатах, пренебрегая, не интересовались жалобами на правление, сколь бы ни были они обоснованны, "студентов, не принадлежавших к корпорации" как говорится, не обещающий плодов цвет их, а свои непреложные пожеланий обнародовали лишь устами своего решительного председателя, и правление в очередной раз оказывалось необоримым.

В этой детскичестолюбивой игре Франц не принимал участия, даже о своих родственных отношениях с Бруно Кафкой (одновременно о своем восхищении этим энергичным человеком) ему случилось обмолвиться при мне лишь через много лет. Тем не менее в суете этой войны мышей и лягушек мы и познакомились. Центром оппозиции правлению была, в сущности, "Секция литературы и искусства", которая вела самостоятельную деятельность и лишь в финансовых вопросах была связана решениями правления, что приводило к особенно ожесточенной полемике; так, мне припоминается, что правление не хотело или собиралось выделить нам менее необходимой суммы для гонорара Детлеву фон Лилиенкрону, приглашенному нами для доклада в Прагу. По праву или нет, но мы в нашей секции, в качестве выразителей духа, ощущали себя на другом полюсе в отношении правления с его бальным комитетом и праздничными пирушками. В секции свои регулярные дебаты и закрытые вечера с докладами. На одном таком вечере я. Недавно покинувший гимназию, дебютировал с докладом "Шопенгауэр и Ницше", привлекший всеобщее внимание, но так как я был тогда ожесточенным фанатичным приверженцем Шопенгауэра и в качестве такового малейшее противоречие тезисам боготворимого философа воспринимал фактически как личное оскорбление, о Ницше же говорил совсем просто и без обиняков, как о шарлатане. (Мои антипатии к Ницше, впрочем, Я оставался верен и до сих пор, пусть и с оговорками, и с преображенным пониманием).

После этого доклада Кафка, бывший голом старше, проводил меня домой. Он имел обыкновение принимать участие во всех заседаниях "Секции", правда, до этого мы едва обращали внимание друг на друга. Хотя и трудновато было его не заметить настолько редко брал он слово, и вообще внешние проявления его характера были совершенно незаметны даже его элегантные, чаще всего темносиние костюмы, подстать ему, были скромны и неприметны. Но тогдато и выяснилось: чтото его во мне заинтересовало, он был общительнее, чем прежде; разумеется, началось это бесконечное провожание домой с разговорами и сильными его возражениями против моих слишком грубых формулировок. Отсюда мы перешли к беседе об авторах, которых любили, взаимному их отстаиванию. Я восторгался Мейринком. В гимназии мое мировоззрение формировалось классикой, все "современное" отвергалось, но еще в одном из старших классов произошел перелом, теперь меня контрастно в "Буре и натиске" притягивало все редкое, необузданное, бесстыдное, циничное, неумеренное, утрированное. Кафка к Мейрингу был равнодушен.⁷

Тогда я процитировал наизусть "замечательные отрывки". Одно их "Фиолетовой смерти" Мейринка сравнение бабочек с большими раскрывшимися волшебными книгами. Кафка поморщился. Подобное он считал притянутым за волосы и слишком натужным; то, что казалось исполненным эффектами и интеллекта, искусно придуманным, он отвергал (но при всем том никогда не употреблял подобных упомянутых выражений). В нем было нечто (и любил он это посвоему) от "еле слышно говорящего голоса природы", которого добивался Гете. В качестве примера противоположного, того, что ему нравилось, Кафка процитировал подходящую из Гофмансталя фразу: "Запах сырого камня в прихожей дома". И надолго замолчал, ничего не добавив, словно прикрытое, невидное должно говорить само за себя. Это произвело на меня столь сильное впечатление, что даже сегодня помню улицу и дом, перед которым состоялся этот разговор. Можно привести много замечательного, обнаруживающего при чтении произведений Кафки почти родство его с По, Кубином, Бодлером, поэтами "Потусторонней жизни", так что, должно быть. Именно ощущение простоты и естественности, которое вызывал у меня мой друг, и вывело меня из моей тогдашней поистине сбивчивой и извращенной, совершенно фальшивой пресыщенности и подетски гордочванливого душевного состояния. Тем не менее так оно и было. Неоспоримым документом служит нижеследующее письмо, повидимому, первое, которое написал мне Кафка. Я не могу датировать его достаточно точно. Конверт отсутствует. Тем не менее время его написания должно быть перед 1906 годом.⁸ (год присуждения Кафке докторской степени), потому что в нем идет речь о посещении коллег.

Существует, повидимому, представление о Кафке привлекательном, при всей строгости собственной линии поведения гибкого, с пониманием относящегося к другим воззрениям существа, если читать письмо как наставительное, в доброжелательной манере, словно он распространял порицающее отношение (одна дешевая романтика и грубая погоня за эффектами, которые он нарек "Волчьим ущельем") скорее к людям, которые были вокруг меня тогда и признавали меня вожаком, чем ко мне самому.

Назад | В начало | Читать дальше

---

⁶ Смотри также особого рода отношения с Г.Яноухом в "разговорах с Кафкой", опубликованных в 1951 году издательством С. Фишер.

⁷ Столь же малло он интересовался Ведекиндом, Оскаром Уайльдом, Генрихом Манном, но любил "Тонио Крюгера" Томаса Манна и благоговейно выискивал в "Neue Rundscyau" каждую строку этого автора, он с восторгом читал Гпмсуна, Гессе, Флобера, Касснера; из любимых его авторов назову Эмиля Штрауса, Вильгельма Шефера, Кароссу, далее "Сокровище" Хеббеля, Фонтане, Щтифтера, "Печаль нашего времени" Вильгельма Шпейера, гоголя, Достоевского (спеди произведений Достоевского он особенно ценил роман "Подросток", вышедший тогда понемецки в издательстве Лангена, и както раз зачитал мне с энтузиазмом вслух отрывок о нищенстве и богатстве), Толстого, романы Стриндберга, но прежде всего: Клейста (особенно замечательно он читал вслух, сквозь смех и слезы. "Анекдоты времен оследней прусской войны"), и потом снова и снова: Гете и Библия. Еще коекого из предпочитаемых Кафкой авторов упомянуты в соответствуюших местах этой биографии. Особое значение, которое приобрели для Кафки "Письма лорда Чандоза", я зафиксировал в моей книге "Франц Кафка как ппророческая личность". Между этими "Письмами" и приведенными ниже цитатами (из "Бесд о поэзии") существует связь, поскольку эти оба эссе Гофмансталя в то время были вмес опубликованы в одном томе.

⁸ Шрифт (готический) также доказывал самый ранний период нашего знакомства позднее письма писались латинскими буквами. С течением времени его почерк претерпел несколько стадий развития. Сначала готические завитки соответствовали выражению его богатого, соразмерно изукрашенного парадоксального стиля. Соответственно этому выпавшие на долю Оскара Поллака письма более раннего времени написаны еще более витиевато, словно чуть ли не по нескольку раз выискивал он стиль тех первых выражений своего таланта. Время замечательного латинского шрифта соответствовало периоду спокойной зрелости и мастерства. Рукописи последних лет выказывают острое перо, крохотные буквы, беглость, словно в них брал верх избыток вдохновения..