Франц Кафка. Биография

Первая глава Родословная и детство. Часть 6

"О, я все-таки вызнал путь, милый путь в страну детства,"-поет Клаус Грот-Брамс. В заурядном человеке это странное стремление появляется, по-видимому, только эпизодически, может быть. Как признак усталости после трудо-вого дня, при этом остается открытым вопрос, не принимает ли усталый человек истинное влечение за тщеславное или использует все возможности для удовле-творения жизненных потребностей. Но наряду с этим эпизодическим "возвраще-ния домой в страну детства" существует и подлинный инфантилизм, предопреде-ленность судьбы из-за переживаний юности, от которых люди определенной кате-гории уже не освободятся всю свою жизнь.

Ребенок доверяет родителям и хочет, чтобы родители тоже ему доверяли. Отсюда берет начало первый большой конфликт, которому подвержено человече-ское сердце. Взамен же взаимного доверия мир предлагает нечто совершенно иное: борьбу, войну. - насколько серьезно и раскаленно происходит это первое столкновение (с родителями и семейством) показывает впечатляющий пример жизненного пути одного типичного инфантильного писателя: Клейста. Все его дни проходили в беспокойстве о себе: что его семейство (и шире окружение) намеревается сказать о его поведении? Верят ли они ему? Поскольку, конечно же, ужасен разрыв в старом семействе Клейстов, которые искали славы на полях сра-жений и на государственной службе, нежным, сверхчувствительным. Непосто-янным, прямо-таки тиранизируемым высочайшими этическими принципами пи-сателем. Он знал, что его стихи и драмы в глазах семейства означают не что иное, как аморальную необузданность и непристойность. Кафка читал письма Клейста с особенным сочувствием, отмечая для себя места, свидетельствующие о том, что семья Клейста считала писателя "совершенно никчемным членом человеческого общества, которому важнее всего хотя бы малое сочувствие", и отметил со скры-той иронией, что члены семейства через сто лет после смерти Клейста возложили на его могилу венок с надписью "Лучшему из нашего рода".

Сильный человек склонен, пожав плечами и исполнившись некоторого презрения, не показывает того, насколько чутко ожидает он от членов семейства подтверждения собственной значимости, душевного сочувствия и отзывчивости домашних, и обессиливает, если его не понимают дома. Точно так же сильный че-ловек в своем развитии скоро достигает точки, когда (обоснованно или нет) гово-рит себе: "Подумаешь! Семейство неисправиом и к исправлению не способно. Но мир влик. Ведь существуют и другие инстанции, перед которыми я мог бы про-явить сея, и потому насколько пустячно то, что ожидает от меня домашняя кли-ка…"

Конечно же, здесь открывается занавес жизненной трагикомедии. Речь идет о том же самом сильном человеке, который посчитал никчемным домогаться доверия семейства. И над которым не властна чувствительность. Последующие конфликты, заполнившие "широкий мир" (о, вскоре он становится тесным), почти всегда похожи как две капли воды на тот, самый первый, когда умоляли о доверии и не получили его. Друг это или начальник, выше всего превознесенная возлюб-ленная или всего лишь случайный знакомый, с которым тебя связало одно-единственное небольшое дельце, снова и снова ты мог бы ознакомиться со сво-им существованием, своей сущностью, своей сердечной симпатией отчего-то всегда спрашивают о твоих успехах, ведь даже подходя рационально, не имеют в виду ничего, кроме проверки твоих убеждений, и никогда выражением этих са-мых убеждений. А ты не хочешь быть проэкзаменованным, ты хочешь, чтобы тебе доверяли. То есть, каждый человек (точно так же, как любое божество) желает до-верия для себя. Только тогда может распахнуться душа во всех сих возвышенных и необыкновенных способностях, если она ощущает доверие, которое ей оказано.

Вопрос о доверии настолько основополагающ, что философ (Феликс Велч) считал принцип "окончательного доверия" фундаментом своей этики. Нель-зя доказать, имеет ли мир смысл вообще, является ли творением доброго духа или зол и бессмыслен. Это случай, когда (безо всяких доказательств) только доверя-ют или отвергают. Точно таково же бытие в общем и целом, достоинства любого человека признают или отрицают. Потому что точных доказательств именно в этой области не предъявить; результаты подлежат оценке с противоположных сторон, и самое благотворное часто берет начало в порочном сердце.

Итак, ы первом конфликте (напрасное обращение к семейству за довери-ем) все последующие конфликты преформируются и как бы уже заложены. По-жимание плечами по поводу инфантильности, которая уже при этом первом кон-фликте и столь многообещающе закрепилась на первых форпостах жизненных ба-талий, иногда не настолько обоснованно, как кажется с первого взгляда. Непрак-тичность этого, может быть, сокрушает многочисленные оковы размышлений и страданий, которые просто-напросто срываются в пустоту; они, как это в конце концов выясняется, не только гораздо легче переносятся. Но даже ближе к реаль-ности и к самому глубокому познанию. Вот почему нас так захватывает мировоз-зрение такого "инфантильного" поэта, как Клейст; инфантильность в его случае не слабость; она лишь добросовестное, серьезное представление пагубности ос-новного состояния бытия, при котором мы все противопоставлены друг другу, ос-терегаемся друг друга, у каждого затаенная мольба в сердце, чтобы ему все же верили, даже если он не сможет доказать это самому себе. Как много Клейст и Кафка ("Америка") выявляли трогательных ситуаций, чтобы тем самым разрешить вековечные упования, когда подступает гнусное отсутствие доверия, когда все ок-ружающие выговаривают ему, и тогда он, собрав остатки самоотверженности чис-той совести, все-таки просит, по возможности, не обрекать его. Да, я почти уверен, что все творчество Клейста устремляется к одному этому пункту. Его идеальный образ Кэтхен из Хейльбронна. Но совершенно точно так же, как Кэтхен доверя-ла своему рыцарю, Пенфесилея хотела, чтобы Ахилл уловил её любовь, несмотря на всю вражду воинствующей ненависти. Тони связывает его возлюбленная, вы-дает его врагу, но хочет, чтобы он ей верил и её любил, хотя по видимости его обрекает. "Если бы ты мне не доверял," таковы её последние слова. Алкмена пе-ред своим сердитым супругом, Ева (в "Разбитом кувшине") перед женихом, перед мнимо свирепым курфюстром Гомбургом все представлены с трудом понимае-мыми и угрюмыми, виноватыми или по меньшей мере обремененными не добры-ми деяниями и тем не менее совершенно чистыми и не желающими ничего столь страстно, чем познания их возлюбленными их чудовищной любви. Это главное обстоятельство человечества, до которого, как полагал Клейст, расширялась его самая личная из всех жизненная ситуация. Он обладал проникновенной способ-ностью писать стихи вместо документов, но несмотря на озорство и фриволь-ность их, с течением времени семейство вынуждено было признать его все-таки стоящим парнем. Самый трогательный образ, который он создал: "Маркиза дО попала в "интересное положение" (словно гений писателя совершил волшебную работу внутри человека), она не знает, как это случилось, не знает, что случилось, она опровергает очевидное медицинское заключение и при все том невинна. Клейст чрезвычайно изобретателен в том, как он нагромождает внутри героини самые весомые аргументы видимости вины словно дрова в костре вокруг греш-ника. Тем ярче молния, разрывающая тучи, и ослепительная белоснежная невин-ность доказана. Следует захватывающий пафос сцены, в которой отец маркизы дО узнает о её совершенной душевной чистоте и умоляет её о прощении. Какая дер-зость водила пером писателя и заставляла его писать на бумаге слова, которые не-возможно еще до внезапной радости читать без того, чтобы не быть охвачен-ным сочувствием.

"Дочь, тихо запрокинув голову и крепко зажмурившись, в объятиях от-ца…который, сидя в кресле, долго, горячо и мучительно жадно, словно возлюб-ленный. Целует её губы, широко раскрытые глаза полны блестящими слезами. Дочь молчала, молчал и он; сидя со склоненным над ней лицом, как над девушкой своей первой любовью он прикасался к её губам и целовал их…" как часто хотелось Клейсту представить такие сцены, исполненные магии сокровенных желаний! Как часто он грезил о подобной или похожей на неё "ин-фантильности"!

что творения Франца Кафка имеют некоторые значительные точки сопри-косновения (и отнюдь не только благодаря переживанию объяснимых склонно-стей) с произведениями Клейста, особенно что касается стиля прозы, стало уже общим местом. Моей осведомленности еще недостаточно для доказательства пси-хологической близости основных позиций. Эта основная тональность настолько вошла в плоть и кровь стиля обоих, в самый подлинный смысл слов, что даже чер-ты их по крайней мере по ребячеству и чистоте схожи. В произведениях Каф-ки также обнаруживают главный пункт: ответственность перед семьей! В этом ключ к новеллам "Превращение". "Приговор" "Кочегар" и многим деталям в дру-гих произведениях. Использование своеобразной манеры и символы, которые тем не менее все-таки всецело соответствовали реальной жизни, также объясняют обоих писателей. По существу образ дамы, которая на глазах знатного семейства претерпевает преображение бесчестной беременности, не так уж далеко отстоит от сына семейства. Которому таинственный рок уготовил метаморфозу в презрен-ное насекомое.

Привязанность к юношеской событийности, привязанность к семье и под-сознательно оказывающие влияние суровые традиции (которые у пруссака Клей-ста вошли в плоть и кровь с помощью кантианства, у Кафки с его еврейской целе-устремленностью пробудили заново более позднее исследование иудаизма. С кар-тиной детской непосредственности Клейста я усматриваю связь с тем, что однаж-ды сказал мне Кафка: "Я никогда не испытаю возмужалости, точно так же как мне никогда не стать из ребенка седовласым старцем". Он часто особенно выделял и подчеркивал в своем Дневнике, каким неоперившимся юнцом считали его люди. На тех же самых страницах высказано определенно преждевременное подозрение по поводу функции продолжения рода (то же говорили о Клейсте).

Далее: перенапряженные претензии к самому себе, словно оба обязаны были доказать семействам, что, во всяком случае, шалопаями они не были. Анти-патия Франца к любого рода опеке над "несовершеннолетним", которая мучила его в Берлине в последний год жизни, потому что в голодную зиму 1923 года он получал от родителей из Праги посылки со съестными припасами. И Кафка не смог бы лучше описать свой наивысший жизненный идеал иначе, чем исполнен-ные страстного желания слова Клейста6 "Возделать ниву, посадить дерево и за-чать ребенка". Правда, жизнь обоих протекала далеко от желанного крестьянского уклада и ординарно выстроенных помыслов. - Сами аналогии позволяют утвер-диться вновь и вновь, вплоть до глубины поэтических образов, причем, естествен-но, не осталось без внимания. Что Кафка сознательно учился стилю Клейста. А сверх того особого рода волшебный вымысел и развитие фантазий сюжета ве-лись, по-видимому, от Гансов-малюток, которые все, во что играют, преображают и видят сказочно преформированными. Об в самом деле знали прием "от против-ного2 и часто охотно его использовали. Кристально-ясный стиль и реализм част-ностей предстали в конце концов компенсацией, защитой сильных натур от по-добного уклона в сновидения и детскость причем у обоих писателей нерастор-жимое, таинственное, неясное объяснялось, в сущности говоря, как можно более светлыми, простыми, четко акцентированными словами.

Назад | В начало | Читать дальше