Франц Кафка. Биография

Первая глава Родословная и детство. Часть 5

"Попытка спасения" будет обсуждена в другом месте, правда, не в связи с духом "Письмо". Только рассуждение об иудаизме, как средстве спасения от отцовского деспотизма, уместно еще здесь привести, потому что его истоки из юношеской поры и даже приобретает характер всеобщего не только для понимания иудаизма того переходного периода, но и более позднего религиозного становления Кафки:

"Точно так же не нашел я от Тебя спасения в иудаизме. А здесь само по себе спасения было бы возможно, даже более того допустимо, что в иудаизме мы оба могли бы найти себя или даже, исходя из него прийти к соглашению. Но что за иудаизмом Ты меня наделил! С течением времени я трижды меня к нему отношение. Будучи ребенком, я, соглашаясь с Тобой, упрекал себя за то, что нерегулярно ходил в храм, не постился и так далее. Я полагал, что тем самым поступал неправильно по отношению к Тебе, а не к себе, и чувство вины пронзало меня ведь оно постоянно было настороже.

Позже, молодым человеком, я не понимал, как Ты, ничтожно мало расположенный к иудаизму, мог упрекать меня за то, что я (хотя бы из пиетета, как Ты выражался) не силюсь исполнять такую же малость. Ведь в самом деле, насколько я могу видеть, это была малость, развлечение, даже и не оно. Ты посещал храм четыре раза в году, был там, по меньшей мере, ближе к равнодушным, чем к тем, кто принимал это всерьез, терпеливо разделывался как с формальностью с молитвами, по многу раз приводил меня в изумление тем, что мог показать мне в молитвеннике место, которое как раз читалось; впрочем, мне разрешалось, раз уж я в храме (это было главное) слоняться где угодно. Итак, я продремал и прозевал там много часов (думаю, что так скучно мне было позже на уроках танцев) и выискивал возможности получше порадоваться тем крошечным возможностям развлечения, которые там случались, например, когда открывали Ковчег Завета, что всегда напоминало мне тир, где так же, если попасть "в яблочко", открывалась дверца ящика, но только там всегда появлялось что-нибудь интересное, и только здесь снова и снова старые куклы без голов. Впрочем. Я пережил там и порядочно страхов не только, само собой разумеется, из-за множества людей, с которыми приходилось соприкасаться, но и потому, что однажды Ты обмолвился, что и меня могут вызвать читать Тору. Годами я дрожал из-за этого. Ничто другое существенно не нарушало моей скуки, разве только бармицве, которая требовала забавного заучивания наизусть и, следовательно, сводилась лишь к смехотворному экзамену; и, кроме того. это затрагивало Тебя небольшие малозначительные происшествия, например, когда Тебя вызывали читать Тору, и по моему мнению это абсолютно мирская обязанность успешно выполнялась Тобой, или когда во время поминовения усопших Ты оставался в храме, а меня отсылали, из-за чего у меня на протяжении многих дет, возможно, вследствие отсылки и недостатка сколько-нибудь глубокого участия, возникало едва осознанное чувство, будто там происходит нечто непристойное. - Так было в храме, дома пожалуй это было еще более убого, довольствуясь первым пасхальным вечером, который все больше, правда. под влиянием подрастающих детей, превращался в комедию с неудержимым смехом. (Почему Ты поддавался этому влиянию? Потому что Ты его вызывал). Итак, это и есть материал, преподносивший мне веру, к этому еще, пожалуй, добавилась простертая рука, указывающая на "сыновей миллионера Фукса", которые в дни больших праздников пребывали с отцом в храме. Я не понимал, как мне можно лучше поступить с этим материалом, если только как можно быстрее не избавиться от него. Именно это избавление казалось мне преисполненным благочестия поступком.

Но, однако, я увидел через некоторое время это снова в другом свете и понял, почему Ты имел право предполагать, что я злоумышленно предал Тебя и в этом отношении. Из маленькой, наподобие гетто, деревенской общины Ты действительно вынес некое подобие иудаизма, не слишком значительного и к тому же поубавившегося в городе и на военной службе, но тем не менее, впечатлений и воспоминаний юности, пусть в обрез, хватало для еврейской манеры жизни, в частности потому, что Ты не больно-то нуждался в пособии такого рода, поскольку родова Твоя была очень мощной, и религиозные воззрения, если они не сливались с суждениями общественными, едва ли могли поколебать Тебя. В фундаменте направляющей Твою жизнь веры сохранилось то. Чьл Ты верил в безусловную правильность взглядов людей определенной еврейской прослойки, и, по сути дела, так как эти взгляды отвечали Твоей сути, Ты, таким образом, верил самому себе. И в этом еще было достаточно иудаизма, но для дальнейшей передачи ребенку этого было слишком мало. Да и тот в процессе передачи вытек до последней капли. Отчасти это были непередаваемые юношеские впечатления, отчасти Твоя, внушающая страх, сущность. Даже было невозможно растолковать из одного только страха необычайно остро вглядывающемуся ребенку, что те два-три пустяка, которые Ты во имя иудаизма исполнял с соответствующим это пустячности равнодушием, могли иметь более высокий смысл. Для Тебя они имели смысл, как маленькая память о прошлом, и поэтому Ты хотел передать её мне, но так как и для Тебя они уже не имели самодовлеющего значения, Ты мог сделать это лишь уговорами или угрозами4 с одной стороны, это и не могло удастся, с другой поскольку Ты вовсе не признавал свою позицию слабой моя кажущаяся черствость вызывала в Тебе поразительную ярость по отношению ко мне.

Ведь в целом это не единичное явление, схожим образом это случалось у большей части того переходного поколения евреев, которые переселились из все еще достаточно набожных деревнь в города; так получалось само собой, но вот как раз нашим отношениям, и без того достаточно острым, это придало еще дополнительную болезненность. Правда, в этом Ты, как и я, должен верить в свою невиновность, но объяснять эту невиновность Твоей сущностью и условиями времени, а не только внешними обстоятельствами, то есть, не говорить, например, будто у Тебя слишком много прочих дел и и забот, чтобы отдавать себя еще и таким вещам. Таким образом, Ты имеешь привычку оборачивать свою несомненную невиновность в несправедливый упрек другим. Это очень легко опровергнуть в данном случае и следовательно вообще. Ведь речь идет не каких-нибудь, например, уроках, которые Тебе следовало бы давать своим детям, а о достойной подражания жизни; будь Твой иудаизм сильнее, Твой пример был бы более побудительным. Ведь это само собой разумеется, и опять-таки вовсе не упрек,а только защита от Твоих упреков. Недавно Ты читал юношеские воспоминания Франклина. Я, в самом деле, нарочно дал Тебе их прочитать. Но не ради краткой заметки о вегетарианстве. Как Ты иронично заметил, а из-за описанных там отношений между автором и его сыном, и как в этих написанных для сына воспоминаниях сами собой выказываются и отношения между автором и его сыном. Деталей я здесь не хочу акцентировать.

Некоторое подтверждение задним числом этого понимания Твоего иудаизма я получил также, анализируя Твое поведение в последние годы, когда Тебе показалось, что я больше заинтересовался еврейскими вопросами. Поскольку Ты априори настроен против любых моих занятий и особенно нерасположен к природе моих интересов, здесь это повторилось. Хотя можно было бы ожидать, что здесь Ты допустишь маленькое исключение. Здесь опять-таки проявил себя иудаизм, плоть от плоти Твоего иудаизма, и, значит, тем самым возникала возможность завязывания новых отношений между нами. Я не отрицаю, что, выкажи Ты интерес к этим вещам, как раз поэтому они могли бы показаться мне подозрительными. Ведь мне и в голову не придет осмелиться утверждать, что я в этом отношении я сколько-нибудь лучше Тебя. О до испытания дело так и не дошло. С моей подачи иудаизм стал Тебе отвратителен, еврейские сочинения нечитабельными. "Тебя тошнит от них". - Это могло означать, что Ты настаиваешь на том, будто тот только иудаизм, который Ты преподал мне в детстве, единственно правильный, за его пределами ничего подобного нет. Но едва ли возможно, чтобы Ты на этом настаивал. Но тогда "тошнота" (не говоря о том, что в первую очередь она относилась не к иудаизму, а к моей персоне) могла означать только, что Ты невольно признал слабость Твоего иудаизма и моего еврейского воспитания, никоим образом не хотел вспоминать об этом и отвечал на все напоминания открытой ненавистью. Впрочем, своим отрицанием Ты очень вплоть до высокой оценки преувеличил мое увлечение иудаизмом; во-первых, он носил в себе Твое проклятие, и, во-вторых, решающим фактором для его развития было отношение к ближним, следовательно, в моем случае, фактор убийственный."

Рядом с отцом, в "суматохе детства" мать казалась "первообразом здравого смысла". Её несамостоятельное положение в отношениях с отцом, правда, вызывало сочувствие сына и тем не менее он все-таки полностью с ним смирился как со свидетельством супружеской привязанности, так и из-за осознания её практической уступки мужу, который и без того не терпел возражений. Но поскольку привязанность родителей такого плана сформировала против сына общий фронт, который мать оставляла лишь тайком, чтобы хотя бы проявить любовь к сыну,, это исполосовало глубокими ранами произведения Кафки. их обнаружишь везде, примерно аналогичная ситуация видна в маленькой новелле "Супружеская чета" ("Описание одной борьбы"), которая, если рассматривать её с этой точки зрения, является самым волнующим и самым личным произведением Кафки. здесь каждое правильно прочитанное слово показательно от сетований по поводу сделок в начале вплоть до заключительных фраз, когда жена господина Н. напоминает посетителю или скорее непрошенному гостю о его собственной матери и вызывает ответную фразу: "Что же, можно сказать и об этом: она (мать) могла творить чудеса. Испорти мы что, она обязательно исправляла. Я лишился её еще в детстве". И заключительный пассаж: "Ах, как неудачно сложились деловые обстоятельства и какие приходится претерпевать тяготы."

Странность заключалась не в том, что Франц воспринимал ранний период жизни как нечто чуждое его отцу, но испытывал при этом из-за жизненной силы отца в высшей степени достойное чувство восхищения. Странно, что в последующие периоды жизни ему было чрезвычайно желательно одобрение отца, которого могло и не последовать вовсе. "У Тебя особенно красивая, очень редкая улыбка тихая, удовлетворенная, доброжелательная, она способна совершенно осчастливить ого, к кому обращена," говорится в "Письме". Он перечисляет моменты, когда ощущал близость отца: "правда, это редко случалось, но было чудесно. Например, в прежние времена, когда я видел Тебя жарким летом после обеда в магазине усталым, подремывающим, облокотившимся на конторку; или когда по воскресеньям Ты, изученный, приезжал к нам на дачу; или когда Ты во время тяжелой болезни матери, сотрясаясь от рыданий, держался за книжный шкаф; или когда Ты во время моей последней болезни тихо заходил ко мне в комнату Оттлы, останавливался на пороге, только вытянув шею, чтобы увидеть меня в кровати, и тактично приветствовал меня рукой. В такие минуты ложатся и плачут от счастья, и плачут вторично, когда пишут об этом".

Одну из своих книг, "Сельский врач", от посвятил отцу. Отклик, с которым отец принял книгу (конечно, тот не имел в виду ничего дурного), часто упоминался Францем. Отец сказал только: "Положи на ночной столик".

И как уныло звучит в Дневнике (стр. "252) пассаж, которым Франц завершает описание однажды вечером совершенного поступка: которым он в самом деле, в виде исключения, был удовлетворен: не считаясь с огромным напряжением, он даже произнес вступительную (выдающуюся) речь на хорошо подготовленным и с настоящим успехом прошедшем в еврейской ратуше вечере декламации одного бедного восточно-еврейского актера (это было единственное выступление, которое он предпринял зафиксированы еще только чтения собственных произведений в Мюнхене и "Михаэля Колхааса" Клейста в Тойнби-холле). Но пассаж закончен грустными, будто закрывающим скобки) из глубины души идущим словами: "Моих родителей там не было".

Обстоятельства жизни Кафки в доме родителей имели много схожего с теми, что были в доме Пруста (Леон Пьер Куэн, "Марсель Пруст, жизнь и творчество"). "Его отец, уезжавший рано утром, едва виделся с сыном". Напротив, мать "женщина мягкая…, она старела в заботе о нем, заранее прощала ему его фантазии, привычки и шалости, которым он был привержен". - Если уж стремятся к совместному проживанию с родителями, это, вероятно, также приводит к общему согласию относительно взглядов на мир и родству стилей обоих поэтов, которые жили в одно время, но ни в чем не соответствовали друг другу тем самым опять-таки отсылая ординарного наблюдателя в темень общего мирового беспорядка. Своеобразная тщательность описаний, любовь к деталям, особенность, которую я могу обозначить как "педантизм", состояние подвешенности в семейном кругу, некоторое национальное сходство (мать Пруста была еврейкой) и даже исключительная доля все это вновь и вновь взывает к сопоставлению, причем столичная среда Пруста и буржуазная Прага Кафки, естественно, привели к существенной разнице кругозоров.

В случаях Пруста, Клейста, Кафки, жизнь которых пребывала в границах впечатлений детства и доминирующего бытия семьи и не выходила из круга семейных традиций, психоанализ пользуется схемой подсознательного эротического влечения к матери и подсознательной же ненавистью к отцу. Но для детского комплекса, по-видимому, все-таки существует (правда, я не пожелал исключить из претендентов на ответственность психологически существенных мотивов) более простое объяснение, что является первой проблемой родителей: ребенок выступает против, оказывает сопротивление, с которым следует критически разобраться; дискуссия с ними это модель всей последующей в жизни борьбы. - Человек вступает в поединок с жизнью и всем миром. Первые на очереди родители. Затем жизнь выдвигает вперед других фехтовальщиков: соучеников, учителей, сограждан, публику, загадочный женский пол против мужчины. Откровенные противник или, по меньшей мере, откровенные оппоненты, от которых труднее избавиться тому, у кого о них хорошее мнение (уже это избавление в известном смысле как раз и есть боевое действие, требующее от человека активности, отречения, жизненных испытаний). Итак, когда человек и воин сумеет выдержать первый поединок если уж истолковывать будущее может выглядеть символом будущего, и заглянувшему в прошлое наблюдателю точно так же справедливо покажется предварительной попыткой или примером для следующей фазы жизни того и вообще всей его жизни в целом. Пока психоанализ предполагает, что человек свои представления о Боге выводит из прожитого отцом опыта следовательно, олицетворенный Бог принимает образа отца не отвергается и противоположная возможность (на что первым указал Хайнц Политцер), когда чувствительная натура, вроде Кафки, Божественным Провидением (или как я здесь пытаюсь показать: из пережитого в годы детского пестования, противопоставленного, противоборствующего ему мирового целого) обогащают, расширяют представление об отце, позволяя горизонтам раздвинуться.

Назад | В начало | Читать дальше