Франц Кафка. Биография

СОКРУШЕНИЕ ПАЯЦА ПО ИМЕНИ Франц Кафка. Часть 2

Тенденция Андерса показать Кафку подобострастным приверженцем пораженчества, которое, собственно говоря. Представляет из себя историческую форму, предшествующую фашизму ("старание, доходящее, например, усердного приобретения господствующей идеологии ко злу с помощью отождествления зла с благом, правда, не признано, но похвально") этот главенствующий центр эссе Андерса, где обнаруживается, что факт искажен до своей противоположности, даже во второстепенных деталях, вроде оценки вынужденной профессии. Но тому, кто, желая ошеломить, ставит предмет вниз головой, приходится совершать это постоянно. Такая неприятность, как эта, произошла и с рассудительным Андерсом, который, слыша даже, как растет трава, вдруг не уловил совершенно отчетливой иронии в огромном письме Кафки к отцу: "Из своего кресла Ты правил миром…Твоя самоуверенность была так велика, что для Тебя совсем не обязательно быть последовательным, и Ты все равно не переставал оставаться правым". Тем самым подразумевалось, что отец Кафки НЕ прав, что ребенок, охотно видящий в своем отце прообраз всех совершенств, рано заметил эту непоследовательность отца и болезненно ею разочарован, что он другими словами осуждает не терпящего возражений отца. Но Андерсу Кафка нужен именно как абсолютный поклонник несправедливости в мире и зла, которое человечество представляет третируемым чудовищем, поэтому его паяц даже не смеет противиться отцу. В то время как все письмо к отцу все же есть попытка (во многих положениях весьма преисполненная любовью попытка) побудить отца, показывая его недостатки, к признанию его ошибок. Разве может предложение "Из своего кресла Ты правишь миром" может быть воспринято иначе, как иронически-жестокое замечание на грани издевки? Андерс поспособствовал этому, восприняв серьезно памфлетический образ. По его мнению, значит, Кафка действительно полагал, что отец управляет миром и поистине из своего кресла? Во всяком случае, Андерс договорился до патетического толкования, скорое, вобрав в себя всю иронию Кафки, само невольно производит смешное впечатление: "Если быть вполне откровенным, это место письма следует признать ужасающим".

Тем не менее, мы пойдем дальше и на этот раз мнение Андерса по поводу этого места письма, которое им воспринято поверхностно, намеренно опустим, чтобы самим отделаться от чувства понимания того, что Кафка критиковал отца и иронизировал над ним. Прежде всего, он изменил смысл отрывка с помощью многоточия. А это место, показывающее неуступчивость отца с помощью колоссального увеличительного стекла и отвергнутое преувеличением (известная фигура искусства риторики) гласит: "Из своего кресла Ты управляешь миром. Твои мнения были верными, а любого другого сумасбродными, чрезмерными, сумасшедшими, ненормальными". И отрывок, где Андерс прервал цитирование, продолжается следующим образом: "Могло даже случиться, что у Тебя даже вовсе не было мнения по какому-нибудь вопросу, и поэтому все, без исключения, любые другие возможные мнения по этому поводу должны быть неверными. Ты мог, к примеру, бранить чехов, затем немцев, потом евреев, и не только по поводу, и в любом случае, и, в конце концов, не оставалось больше никого, кроме Тебя. Ты представлял для меня загадку, как все тираны, право которых основано не на разуме, а на их личности". Здесь Кафка недвусмысленно называет своего отца "тираном" и полемизирует с ним. Читатели брошюры Андерса. Естественно. Не получат возможности узнать это; ведь им приходится видеть в Кафке раба тирана, который, спокойно-безмолвно, не протестуя. И, значит, без той иронии, которая, как известно, может оказаться убийственной, "проглатывает" несправедливости мира.

Я привел этот небольшой пример для того, чтобы представить возможность понять то, как Андерс совершенно аналогичным образом за многие существенные темы берется не с того конца, вроде толкования романа "Замок" вершину творчества Кафки. - Главный персонаж книги (К.) чужаком приходит в деревню, утверждая, что его вызвали, чтобы предоставить ему должность. Деревенские жители отнеслись в пришедшему равнодушно, даже враждебно. Тщетно он пытается заключить с ними союз. Напрасно он пытается добраться до самой высшей инстанции, пребывающей в Замке. Весь роман посвящен тому, как он так и не дотянулся до этой инстанции; ему дозволено так же мало как в "Процессе" с его высшей судебной инстанцией. Тем не менее, герой романа "Процесс", как я предполагаю, в противоположностьобщепринятому, к тому же драматически искаженному популяризированному восприятию, выведен аже если не полностью, то виновен частично (смотри мою книну "Вера и учение Франца Кафки"); герой поэмы "Замок" невинен. Если бы эти промежуточные инстанции были тожественны самому высокому руководству Замка, то Андерс, по крайнем мере, в определенных рамках был бы прав. Правда, все еще остается ложно истолкованным, будто == просто положительно относился к этим промежуточным инстанциям, так же как язычник Марсий считал "недоброго Бога" Творцом мира, Демиургом, Космократором, властителем наших веков, а мы, напротив, видим в Кафке постоянный, вплоть до телесного разрушения, исходящий кровью протест против этих промежуточных инстанций (так, как это показано выше в его противостоянии отцу и замечу, кроме того, ведь даже не терпит, как Марсий, Демиурга, а очень энергично старается лишить его могущества). В ограниченных рамках можно согласиться с Андерсом, что уже в том, что К. воспринимался промежуточными инстанциями, якшался с ними и терял много времени, присутствует определенная опасность. Это опасность показать раскрытыми во всей своей невероятной разветвленности уловки и сообщников врага рода человеческого или дьявола, подрывающего нашу жизнестойкость, жизнестойкость всего человечества; но именно в этом, при теперешних обстоятельствах, Кафка видел свою главную задачу, он был неутомим в пророческих открытиях, которые должны тревожить нашу совесть. Лишь случайно, из-за усталости, К. поддался нажиму, затем он снова воспрянул: он прогоняет помощников, выделенных ему властями, до самого конца не оставляет он надежды укорениться в деревне. Он не поддается ухищрениям властей. Андерс отстаивает противоположное: по его мнению, К. считал власть правом, унижался, признавая законными все то отвратительное, что происходило в деревне. - Кафка же описывал совершенно противоположное. Один из многих категорических афоризмов, в котором он выступал против соблазна зависимости и подчинения, значит, против того, что позднее назовут фашизмом или тоталитарным режимом, здесь приводится: "Человеческое единение основывается на том, что благодаря своему устойчивому существованию одна НЕПРЕЛОЖНАЯ САМА ПО СЕЬЕ ЯЧАСТНОСТЬ кажется опровергнутой другой. Для каждой частности это приятно и утешительно, НО С ТОЧКИ ЗРЕНИЯ ИСТИННЫ И ВЕЧНОСТИ ЭТО ОШИБОЧНО". (Все выделения мои).

Когда Андерс выступает против такого понимания концепции, Кафка становится предшественником фашизма, его позиция "недостойного унижения" и его сегодняшнее влияние скрыто покоятся на фашиствующем элементе в его распоряжении в таком случае, поистине, этому гротескному тезису приблизительно такая же цена, как утверждение критика, будто Кафка украл кафедру Нотр-Дама и это его прославило.

В своей новелле "В исправительной колонии" Кафка просто категорически описал крушение жестокого тоталитарного режима, что там не воспоследовало ничего лучшего, что либеразм и дамское влияние, призванные прийти на смену отческому режиму террора "старого коменданта". Не принесли вздоха облегчения, не является контраргументом. Не так, как в известном анекдоте Шопенгауэра, который на вопрос, стоит ли жениться, ответил: "Не жениться плохо, и жениться не лучше". Кафка оставляет возможность третьего пути или скорее других путей совершенно свободной. Звучит не надтреснутый голос Шопенгауэра, а Гете: "Мы призываем вас надеяться". Правда, не так громко, не так благозвучно, как у Гете; но что шансы человечества вести приличный, спокойный, праведный образ жизни со времен Гете рискованно ухудшился из-за перенаселенности планеты и автомобильной угрозы. это никому не ясным не осталось. Поскольку ужасные картины, которые Кафка нарисовал вместе с произволом и причиняющим страдания указаниями властителя, вовсе не "искаженние", как полагает Андерс, а были истинным реализмом одним из законных писательских приемов, которые прямо-таки наслаивались друг на друга, умело, копируя обстоятельства нашей эпохи, предоставившей нас игре страстей, если внутреннее облагораживание в некоторых одиночках группах не повлекут за собой протеста против закосневших и алчных властителей.

Столь много наверху промежуточных инстанций, ведомств в "Замке", "наместников Господа на Земле", которые присвоенной и себе властью фактически распоряжаются нами и вводят в заблуждение, Кафка представил ни более, ни менее эту действительность, эту печальную бюрократическую деланность, в которой сегодня убедится любой, заглянув в газеты. Никогда он не признавал или не хвалил правомочий этого фактического состояния ни на своей службе, ни в семье, ни в общественной жизни,, о чем свидетельствует "Разговорами с Кафкой" Яноух диаметрально противоположно гипотезам Андерса.

Однако диффамация Кафки, которую Андерс приводит в своей книге, где очень немного написано за, а на девяносто процентов против,

Кафки (уже заглавие, так сказать, не точно), достигает своего апогея, когда Андерс не видит или не хочет видеть что Кафка постоянно говорит о промежуточных инстанциях, втискивающихся между человеком и Богом (человеком и Замком), да так, что даже самая высшая инстанция, по замыслу Кафки, который я передаю, должна выходить на сцену под самый занавес и выносить toto genero другое решение, чем недостойные низшие инстанции, скрывающие и искажающие Божественную точку зрения, а из-за неблагоприятного стечения обстоятельств с течением времени, как, например, а наши дни, как в "Пасхе" Стринберга (влияние Стриндберга на символический стиль Кафки исследован еще недостаточно отчетливо) жестокий кредитор лишь в самом конце открыл свое истинное лицо любви. "Мы созданы, чтобы жить в раю, писал Кафка. Рай был нам предназначен. Наше предначертание оказалось измененным; что это должно произойти и с предназначением рая. Не сказано". Это ли не ясно? В этих строках не услышан голос надежды? Здесь ли не очевидна главная опора еврейской и прочих религий, притча об "обращении раскаявшегося грешника", явно извлеченная словно из мглы и из-за кризиса времени изложенная со сдержанностью и сжатостью? - А Андерс даже тоном глубокого утверждения постановил, пересотворил и переиначил: "Лишь немногие тезисы в отношении Кафки могут подтверждаться столь недвусмысленно, как тот, что "религиозность" Кафки не имеет ничего общего с еврейской религией". В противоположность этому я могу сослаться на эссе Ганса Иоахима Шепа ("Богословские мотивы в творчестве Франца Кафки"), в которых подобная связь задукоментирована с поразительной ясностью. Наконец, собрание сочинений Кафки, представившего переживающего страдания в современном мире изолированным, свободным от любви даже к себе механистическим "человеком-карликом", в его одиночестве, в его отчужденности от ближнего, есть не что иное, как парафраз главной заповеди Ветхого Завета: "Возлюби своего ближнего как самого себя".

Впрочем, я надеюсь, ссылаясь на классический чешский роман (Бабушка" Божены Немцовой), оказавший влияние на Кафку при конструировании основы "Замка", в другом месте привести доказательства, что Кафка представил лишь промежуточные инстанции, кобальдоподобное чиновничество, а не невидимое высшее руководство Замка, злом, противоположным по стилю познанию.

"Замок" роман безграничного монотеизма, за которым проступает также Книга Иова с его отклонением Сатаны в качестве промежуточной инстанции и за которым предстает тезис: "наш Бог Бог единый", как говорится: Бог, в котором не может ничего заключаться от дьявола; насколько же остается в силе пророческое свидетельство непостижимости Бога: "Мои пути пути не ваши" временами, прежде всего в недобрые наши времена, о чем Кафка опять-таки не устает накапливать кучу примеров. В подобные времена Господь способен предстать перед помраченным человеческим взором в любой, самой искаженной форме и ложное перспективе, даже в виде безобразного, мелочного, мерзкого, неэтичного указания беспричинного сыноубийства (Кьепркегор) и др., но это ничего не меняется Он есть то, что Он есть. И что надежда, которую Он, напрочь отсекая все помрачения и препятствия, являет в своем величии, остается в силе, как самая великая из всех надежд. "Царственная весть", исходящая от Господа, правда, задерживается тысячью промежуточных инстанции; "а ты сидел у окна и грезил о ней, когда наступал вечер", говорил Кафка. Андерс действительно не заметил, что в этом, возможно, самом замечательном из мифов Кафки, страшась неопределенности, как подобное ожидалось в романе "Замок", а именно окончательное уничтожение промежуточных инстанций, разъединявших Бога и человеческое деяние, Андерс расценил как мнимо-фашистское преклонение перед несправедливостью чванливых промежуточных инстанций, Впрочем, и маленькие притчи Андерс истолковал ложно, словно он вообще там, в своей книге, наиболее счастлив, когда идет своим собственным путем и лишь походя озабочен Кафкой. Я не премину счесть его отдельный обличительный памфлет о Горгоне (стр.104) самой удачной частью его книги и указание на путь, на котором его несомненная даровитость еще возымеет силу.

Назад | В начало | Читать дальше

---