Франц Кафка. Биография

Первая глава Родословная и детство. Часть 4

Если не принимать во внимание эту оговорку, контраст двух характеров резко очерчен. Наследственные признаки обеих фамилий, которым принадлежал Кафка: странные, застенчивые. Тихие люди по материнской линии (Леви) и поистине мощная отцовская линия показаны им самим следующим образом: "Сравни нас обоих: я, выражаясь кратко, Леви с определенной кафковской подосновой, но приводимой в действие как раз не кафковской волей к жизни. дЕятельности, завоеваниям…Ты же, напротив, настоящий Кафка по силе, здоровью, аппетиту, громогласию, красноречию, самодовольству, превосходству над всем миром, упорству, присутствию духа, знанию людей, известной широте натуры, правда, также со всеми свойственными этим преимуществам ошибками и слабостями, в которые Тебя втравливает Твой темперамент и иной раз яростная вспыльчивость".

Сравните с этим в другом месте упоминаемые качества, которые Франц считал наследственной долей материнской линии: "Упрямство, чувствительность, чувство справедливости, возбудимость". Велч отсюда и до жизненного портрета отца протягивает прямо-таки трагическую напряженность контраста, которая еще раз упоминается в конце "письма", в том месте. Где Кафка заговорил с отцом о тщетных попытках вступить в брак. Отец и сын поставлены рядом так, словно отец все сохранил для себя и ничего не оставил сыну:

"Но самое главное препятствие к браку то неистребимое убеждение, что для сохранения семьи и тем более для руководства ею необходимо все, что я узнал от Тебя, а именно - все вместе, хорошее и плохое, столь органично соединенные в Тебе, следовательно: сила и издевательство над другими, здоровье и известная необузданность, дар речи и замкнутость, уверенность в себе и недовольство всеми без исключения. Чувство превосходства над миром и деспотизм, знание людей и недоверие к большей их части, затем и достоинства, без каких либо недостатков, каковы, например, прилежание, выдержка, присутствие духа, бесстрашие если сравнивать, почти ничего из этого я не имею или обладаю лишь в малой степени и при всем том хотел отважиться на брак, хотя ведь видел, что даже Тебе в браке приходится вести тяжелую борьбу, а в отношении детей даже оказаться несостоятельным. Этот вопрос, естественно. Я не ставлю перед собой категорично и не отвечаю на него четко, ведь иначе бы привычные мысли захлестнули обстоятеьства и указали бы на других мужчин, иных, чем Ты (чтобы далеко не ходить, назову хотя бы столь отличающегося от Тебя дядю Рихарда), и все-таки женившихся, и, по крайней мере, не застигнутых при этом крахом, что уже очень много, а для меня было бы более чем достаточным. Но я как раз не ставлю этот вопрос, он живет со мной с детства. Ведь я проверял себя не только в отношении брака, но и в отношении любой мелочи; в отношении любой мелочи Ты Твоим примером и Твоим воспитанием, как я пытался описать, убеждал меня в моей несостоятельности, и то, что было верным и признавало Твою правоту в отношении любой мелочи, должно быть, разумеется. Чудовищно верным и в самом главном то есть, в браке".

Здесь, кажется, уже непозволительно оставить без упоминания связь с учением Фрейда, прежде всего с его теории "бессознательного".

И все же я колеблюсь, приходится возражать из-за склонности к подобному наведению мостов, не в последнюю очередь потому. Что Кафка сам знал хорошо эту теорию и считал её всего лишь приблизительной, черновой, не деталью или, тем более, не истинным биением пульса конфликта в отдающем дань справедливости описании. Далее я попытаюсь дать другое толкование фактов, ссылаясь на прецедент с Клейстом. Но прежде всего следует допустить, что, по собственным словам Кафки, он задавался вопросами, которые не стояли перед ним , как перед сыном, категорично и если "мыслить привычно" не связаны с чудовищным превосходством отца, а "живут с ним с детства", оказываясь наглядным подтверждением обычного умозаключения психоаналитика. В той же степени это относится к отцовскому "методу воспитания" чему опять таки свидетели многие дневниковые записи Кафки о "промахах его воспитания" и дальнейшее развитие вопроса о "детском воспитании" вослед тезису Свифта ("Дети должны воспитываться вне семьи, а не своими родителями").

Почти все "Письмо" посвящено "воспитанию", которое практиковал отец.

"Я был робким юношей; тем не менее, конечно, я бывал и упрямым, как все дети; правда, мать меня даже баловала. Но я не могу поверить, что был особенно неподатлив; не могу поверить, что приветливым словом, молчаливым прикосновением, добрым взглядом нельзя было добиться от меня чего угодно. Ведь в сущности Ты добрый и нежный человек (последующему это не противоречит, я ведь говорю лишь о форме, в которой Ты воздействовал на ребенка), но не у каждого ребенка столько выдержки и бесстрашия, чтобы попытаться добраться до тех славных качеств. А Ты умеешь воздействовать на ребенка лишь соответственно собственной природе: силой и яростью, шумом и ором, и в данном случае это казалось Тебе и потому, сверх того, очень уж подходящим, что Ты стремился воспитать меня сильным и отважным юношей".

С жуткой убедительностью вспоминается в "Письме" одно довольно незначительное наказание из самых ранних дней детства, которое, впрочем, воздействовало скорее морально, чем физически, и все-таки продолжало неизгладимо воздействовать на сына сознанием, "вот, значит, каким ничтожеством для него (отца В.Б.) я был". Осуждающее мнение, которые обрушил отец на простенькие забавы ребенка, на его дружеские привязанности, на сам характер его существования привело к тому, что вызвало ощущение ужасающего бремени и в конце концов презрения к собственной личности. Отец считался лишь с собственным менением и небезоговорочно с общепринятыми правилами; именно эта нелогичность казалась подытоживающему пройденный путь сыну признаком неистовой жизненности и несокрушимости воли.

"Ты в одиночку собственными силами и трудами поднялся так высоко, что вследствие этого приобрел безграничное доверие к собственным суждениям…Со своего кресла Ты управлял миром. Твои суждения были верными, любого другого безумными, сумасбродными, meschugge (сумасшедшими евр.), ненормальными. При этом Твоя самоуверенность была так велика, что для Тебя совсем не обязательно быть последовательным и все же не переставать считать себя правым. Могло случиться, что Ты не имел своего мнения по какому-либо вопросу, и по этой причине все без исключения возможные мнения по этому вопросу должны были считаться ложными. Ты мог, например, поносить чехов, затем немцев, потом евреев, причем не просто облюбовав что-либо. А за все подряд, и в конце концов никого больше не оставалось, кроме Тебя. Ты приобрел для меня загадочность атрибут всех тиранов, чье право обосновано их личностью, а не разумом".

Здесь следует обратить внимание на то, какую большую роль для Кафки, наряду с признанием человеческого достоинства и, следовательно, демократии, играл тем не менее также принцип авторитета в "Процессе", в "Замке", всех новеллах и фрагментов, относящихся к "Строительству китайской стены". - Ведь каждому известно по собственному опыту, как могущественны чары иррационального, не обремененного ни доводами, ни их противоречиями; оно само управляет доверчивой личностью, пока, во-первых, эти противоречия не истолкуют, либо, во-вторых, пока не примут человека таким, каков он есть (например. любимую женщину), и таковым принимать его при всех обстоятельствах жизни.

Возникает заданный с известной дерзостью вопрос: какую пользу Кафка извлек из своего сыновьего положения? Или (выражаясь точнее): почему не мог от него освободиться, хотя противостоял ему критически (таким образом, не соответствует действительности обоснование основного пункта указанной выше зависимости) почему он не удалился на спасительное расстояние, которого поневоле вынуждены добиваться столь многие дети из-за отношений со своими родителями, или, более того: так как он уже фактически определил ту дистанцию между отцом и собой и в более поздние времена едва с ним общался, почему он так сильно страдал от этой отдаленности и отчужденности? Не обязан ли он сказать себе, что между двумя столь рознящимися характерами, как у отца и него, внутренняя связь как раз невозможна? Правда, Франц сумел понять своего отца и сверх того самым справедливым образом, любовно восхищаясь, ценил его, но, в соответствии с его натурой и, само собой разумеется, без какой-либо вины, как раз за разом подчеркивает Франц в "Письме", но все же именно в соответствии с натурой, следовательно безусловно и окончательно, был прегражден исполненный чуткости подход отца к своебеобразию сына. В то время как во многих разговорах я старался убедить друга в переоценке отца, в нелепости презрения к самому себе, самая глубокая его рана была мне известна из первых рук уже при его жизни, еще до ознакомления с Дневниками. Все было напрасно; поток аргументов, на которые опирался Кафка (если не предпочитал умалчивать, что случалось очень часто) действительно приводил меня мгновенно в замешательство и отстранение.

Я чувствую даже сегодня, что основной вопрос "Что мог предпринять Кафка для соглашения с отцом?" возник не в его сознании, а пришел откуда-то извне. Сам факт его необходимости существовал постольку, поскольку, данная однажды и навсегда в качестве неопровержимой, она довлела вплоть до последних лет как "совместный гнет страха, слабости, пренебрежения самим собой". В "Письме" суждение отца приобретает завышенное, решающее значение над жизнью и смертью всех устремлений сына. (смотри новеллу "Приговор"). 2Письмо" констатирует: "Смелость, решительность, уверенность, радость в том или ином случае не сохранялись до конца, если Ты был против или если можно было только предположить Твою враждебность, а предположить её можно было, пожалуй, по отношению ко всему, что я делал…Я получил от Тебя (Ты, когда речь заходит о Твоих детях, отменный оратор) запинающуюся, заикающуюся манеру разговаривать, хотя и это было для Тебя слишком, в конце концов, я замолчал, сначала, быть может, из упрямства, затем потому, что не мог при Тебе ни думать, ни говорить".

Здесь напрашивается достопримечательная параллель, которую желательно бы развить в ближайшем фрагменте ("Инфантилизм"): Клейст также возлагал ответственность за свои промахи на заикание. Впрочем, по замечанию Кафки, Клейст заикался только находясь в состоянии необходимости вступить в общение с отцом; общаясь с другими, он разговаривал если только вообще соглашался на это и нарушал молчание совершенно свободно, элегантно и приятно, с бьющим через край фантазированием, которое очень часто было преисполнено шутливой манеры и всегда с потрясающей естественностью, все прочее считалось "заиканием".

Последствия "воспитания" "Письмом" смягчены (причем Кафка комментировал заключительные слова своего романа "Процесс"): "Из-за Тебя я потерял веру в себя, выменяв на неё безграничное чувство вины. (Помня об этой безграничности, я точно написал о ком-то однажды: "Он боялся, что стыд его переживет его".)". - Дальнейшая жизнь строилась затем Кафкой как череда попыток оторваться от речистого отца, достигнув сферы, которая удалена от отцовского влияния. Удивительно, что Кафка, который при обсуждении литературных произведений ничего не отвергал так упорно, как любую манеру "конструирования", в котором не нуждается дыхание органичной и всегда неожиданно для всех самой по себе процветающей жизни недавно еще прочные абстрактные связи при этом очень быстро разрушаются здесь сам пришел к конструированию, при котором истинное оттенял наполовину, а то и полностью утрированным.

Таким образом, Кафка желал представить своё литературное творчество в конце концов как "попытку уйти из-под влияния отца", словно радость художника, его творческое счастье не создавались самостоятельно, собственными силами. Во всяком случае, у хорошо его знавших был другой образ не суетливый последователь одного из имаго отца; проступала картина иной формы и очертаний. желаний и возможностей, увлеченности познанием, жизненной наблюдательности, человеколюбия, пылкой воодушевленности. В качестве сопутствующего компонента, правда, играло определенную роль то, что в "Письме" оформилось в потрясающую фразу: "В моих писаниях главная тема Ты, ведь я выплакивал в них то, что не смел выплакать на Твоей груди. Это было намеренно затянутое прощание с Тобой, только вот, правда. Тобой и побуждаемое, но протекало оно в определенном мной порядке".

С той же самой точки зрения попытки побега рассматривает Кафка в "Письме" другие сферы своей жизни: семью, дружбу, иудаизм, призвание, наконец, обе попытки вступить в брак. "Моя самооценка больше зависела от Тебя, чем от кого бы то ни было другого, например, жизненного успеха…Там, где я жил, я был осужден, отвергнут, повергнут, и хотя попытка укрыться в чем-нибудь была чрезмерно напряженной, но это не было работой, потому что речь шла о невозможном, недосягаемом за малым исключением для моих сил". При этом общее ощущение своего подросткового возраста Кафка довел до нижеследующей уничижительной самохарактеристики (под впечатлением которой и, вероятно, из-за ретроспективного взгляда все же исказил упорно фиксируемую в "Письме" позицию чрезмерным пессимизмом). "С тех пор, как я себя помню, у меня было столько глубочайших забот об отстаивании своего духовного "я", что все прочее было мне безразлично. Еврейские гимназисты у нас несколько со странностями, вплоть до самых невероятных, но я нигде не встречал такого, как я, самодостаточно, но равнодушно фантазирующего ребенка холодного, едва прикрытого, флегматичного, по-детски беспомощного, смехотворного, по-звериному смехотворного безразличия, правда, оно было единственной защитой от разрушающих нервную систему страхов и чувства вины".

Узнайте о том как происходит организация свадьбы на озере Комо

Назад | В начало | Читать дальше