Франц Кафка. Биография

Восьмая глава - Дополнительные черты в портрете Кафки. Часть 3

Первое письмо ко мне Милена начала следующими словами:

"Досточтимый господин доктор!
Вы хотите от меня каких-нибудь доказательств того, что господин Н.Н. попал в Велеславин без повода. К сожалению, об этом для судебного учреждения я могу сообщить лишь очень мало существенного, хотя сделала бы это с величайшей охотой, Я была Велеславине с июня 1917 до марта 1918года, я жила на той же даче, и все, что могла для него сделать, это одолжить ему несколько раз книги, и неоднократно меня приказывали запирать; ему не разрешали ни с кем разговаривать; если видели, что он с кем-нибудь говорит, пусть что-то незначительное и в присутствии санитара, всех запирали, а санитара увольняли".

Следовало описание сомнительных симптомов, на основании которых произошло его заключение в больницу. Весьма характерное, возможно, даже содержащее собственный опыт место: гласит: "Психиатрия всего лишь равнодушная работа, если она злоупотребляет, способна на весьма ненормальное, и каждое слово может стать новым орудием для мучителей. Что в основе своей это именно так, что господин Н.Н. тоже способен по-другому осуществить свое бытие в мире, в этом я могу поклясться. А все подкрепить доказательствами этого я не могу".

Мое вмешательство не принесло результата. Тем более что оно имело место с большим запозданием. В конце письма речь пошла о Кафке. Которого Милена постоянно называет "Франком".

"У меня еще одна большая просьба к Вам, герр доктор. Ведь Вам известно, что я никогда не могла узнать от Франка, как его дела, что он все время себя по-настоящему "отлично" чувствует как человек, которого любят, и что, так сказать, выздоравливает, и успокаивается. И так далее. Я хотела вас просить, просить действительно, УМОЛЯТЬ, если Вы видите, если Вы чувствуете, что он страдает, что из-за меня он страдает физически, прошу, напишите мне тотчас об этом, я не скажу ему, что узнала это от Вас, и я стану немного спокойнее. Если Вы мне это пообещаете. Как я ему затем помогу, я не знаю, но ЧТО я стану помогать, я в этом уверена. Франк сказал, что Вас следует любить, Вами гордиться, восхищаться, все это я сейчас и делаю, и благодарю Вас многократно уже за то, что могу на вас положиться".

В своем ответе я не утаил, что состояние здоровья Кафки в последнее время ухудшилось до критического. 29 июля Милена написала мне:

"Я действительно была просто поражена, я не знала, что болезнь Франка настолько серьезна, здесь он фактически выглядел выздоровевшим, кашля я от него вообще не слышала, он был свеж и весел и прекрасно спал. Вы благодарите меня, милый, милый Макс, Вы благодарите меня вместо того, чтобы упрекать, что я уже давным-давно не с ним, что я сижу здесь и пишу письма. Я прошу Вас прошу Вас вот о чем: не думайте, что я плохая, что мне легко так поступать. Я здесь совсем измучилась (не говорите Франку!), и нет мне ни совета, ни помощи. А то, что Вы пишете, что Франк все-таки приобрел, из-за меня или от меня, кое-что хорошее, это, в самом деле, Макс, вообще великое счастье. Франк, по-видимому, куда-нибудь поедет,⁷³ я все сделаю для этого, и, если ничто не помешает, осенью я сама приеду в Прагу, и уж мы его отправим, не правда ли, и я даже надеюсь на то, что он там успокоится и вернет доброе расположение духа, я стоит ли говорить об этом? я все для этого сделаю.

История моего брака и моей любви к мужу слишком сложна, чтобы об этом можно было здесь говорить. Однако она такова, что сейчас я не в состоянии уйти, быть может, я вообще не смогу, я нет, у меня просто нет слов. Но я все время ищу для себя самой выход, окончательного решения. Постоянного блага и единственно правильного Макс, умоляю, придите к убеждению, что я не заставляю Франка страдать, прошу, поверьте, что это для меня важнее всего-всего на белом свете.

Поскольку сейчас Вы там с ним, сообщите мне тотчас, если будет что сообщить, Вы будете суровы, но правдивы, не правда ли, сегодня для меня в каком-то смысле легче, так как у меня есть Вы. И я не так теперь одинока.

Прошу, когда Вы затем вернетесь, напишите мне о конкретных условиях поездки (о бюро, например) и вообще, как и что для этого нужно, и, прежде всего: действительно ли врачи питают надежду, что он может выздороветь? Так ли существенно все, что я пишу? Самое главное чтобы он уехал и, конечно же, он сделает это.

Благодарю Вас многократно. Я действительно Вам глубоко благодарна, Вы так добры ко мне в своих письмах. Извините, что я называю Вас Максом, так делает Франк, и я к этому уже привыкла. Большой привет. Милена П."

Второе письмо приведено здесь дословно и без сокращения. Я не сохранил только множества подчеркиваний, на которые Милена не скупилась. Кстати, её почерк, как мне показалось, имеет известное сходство с почерком Томаса Манна, что весьма удивительно, так как почерк Томаса Манна, особенно в молодые годы, кажется, был уникальным.

Начало третьего письма связано с моей книгой, которую Милена очень хвалила. Затем она продолжала (теперь я перевожу с чешского):

"На Ваши письма я писала бы ответы напролет дни и ночи, вы спрашиваете, как Франк боялся любви и не страшился жизни? Но я думаю, что это не совсем так. Жизнь для него нечто совершенно иное, чем для других; в первую очередь деньги, биржа, валютные операции. Пишущая машинка для него совершенно мистические вещи (а они и в самом деле таковы, только для нас неразличимо), для него они самые непостижимые загадки, к которым он относится вовсе не так, как мы. Разве его чиновничьи занятия привычное исполнение обязанностей? Служба для него даже его собственная нечто столь таинственное, насколько удивителен для маленького ребенка локомотив. Он не понимает самых простых вещей на свете. Бывали Вы с ним когда-нибудь в почтовом отделении? Когда он сочинит телеграмму и, вертя головой, отыскивает задвижное окошечко, которое ему больше по душе. Когда он затем, не имея ни малейшего понятия, зачем и почему, путешествует от одного окошка к следующему, пока не угадает нужного, и когда платит, и возвращается обратно мелочь, он пересчитывает то, что получил, находит, что ему дали на сдачу одну крону больше, и отдает её девушке за окошком. Затем он медленно уходит, пересчитывает еще раз и на лестнице уже понимает, что возвращенная крона принадлежит ему. Итак, Вы теперь стоите рядом с ним, нерешительным, он переступает с одной ноги на другую и обдумывает, что бы сделать. "Да брось", говорю я. Он посмотрит на меня почти испуганно. Как можно допустить это? Здесь дело вовсе не в кроне. Как можно больше не заниматься этим? Он долго об этом рассуждает. Мной он очень недоволен. И это повторяется в любом заведении, в каждом ресторане, с каждой нищенкой в разных вариациях. Однажды он дал нищенке монету в две кроны и пожелал одну крону вернуть. Она заявила, что у неё ничего нет. Добрые две минуты мы стояли и раздумывали, как нам следует поступить. Тут ему пришло в голову, что он мог бы оставить ей обе кроны. Но едва он сделал несколько шагов, как очень разочаровался.⁷⁴ И тот же самый человек, само собой разумеется. Тотчас же, с воодушевлением, переполненный счастья, дал бы мне двадцать тысяч крон. Но попроси я его о двадцати тысячах и одной кроне и потребуйся нам обменять где-нибудь деньги, а где неизвестно, он серьезно обдумывал бы, как если бы это ему нужно было проделать с одной кроной, которой я лишалась. Его стеснительность в отношении денег почти сравнима с застенчивостью по отношению к женщинам. Его страх перед службой точно таков же. Однажды я ему телеграфировала, телефонировала, писала, видит Бог, он словно пропал, изо дня в день он отказывался ко мне приехать. Мне тогда это было необходимо. Я разозлилась не на жизнь, а на смерть. Он не спал ночами, измучился, заполнял письма мыслями о самоубийстве, но не приехал. Почему? Он не смог ходатайствовать об отпуске. Директору, тому самому директору, которым он в глубине души восхищался (серьезно!), потому что тот очень быстро печатал на машинке, тем не менее, он не мог ему сказать, что поедет ко мне. А сказать что-нибудь другое опять приводящее в ужас письмо как это? Лгать? Солгать директору? Невозможно. Если Вы спросите его, за что он любил свою первую невесту, он ответит: она была деловита,⁷⁵ , и его лицо засияет почтительностью.

Ах, нет, весь этот мир был и остается для него непостижимым. Мистическая тайна. Нечто, что он не способен постичь и что он с очень трогательной, очень чистой наивностью высоко ценил, потому что тот был "деловитым". Когда я рассказала ему о моем муже, изменявшем мне сотню раз в год, очаровывавшим единственный в своем роде меня и многих других женщин, лицо его озарялось тем же глубоким почтением, как тогда, когда он говорил о своем директоре, столь быстро печатавшим на машинке и потому бывшим столь превосходным человеком, и как тогда, когда он говорил о своей невесте, бывшей такой "деловитой". Это все для него чуждо. Человек, скорый в машинописи, и тот, кто имеет четырех любовниц, для него точно так же непостижимы, как крона на почте и крона у нищенки, непостижимы потому, что полны жизни. А Франк не может жить. Франк жить не способен. Франк никогда не выздоровеет. Франк скоро умрет.

Конечно, жизнь устроена так, что, оказывается, все мы способны жить, потому что хоть раз когда-то искали спасения во лжи, в нежелании видеть, в воодушевлении, в оптимизме, в убеждении, в пессимизме или еще в чем-нибудь. Но он никогда не сбегал в защищенное убежище, ни в какое. Он абсолютно не способен солгать, так же как не способен напиться пьяным. У него нет ни малейшего убежища, ни приюта. Поэтому он бессилен перед всем, от чего мы защищены. Он словно голый среди одетых. Не истина даже что он говорит, что с ним происходит, и как живет. Это своеобразное, определенное бытие в самом себе и для себя. Освобожденное от всех прихотей, способных ему помочь, слишком искаженно воспринимая жизнь в красоте и бедности. Безразлично. И его аскетизм абсолютно негероичен - правда, благодаря этому тем значительнее и величественнее. Любой "героизм" ложь и трусость. Тот, кто собственный аскетизм создает в качестве средства для достижения цели, не достоин звания человека; человек тот, кто принужден к аскетизму благодаря своей постоянной прозорливости, чистоте и неспособности к компромиссу. Существуют очень умные люди, также не желающие жить компромиссами. Но они носят чудо-очки, помогающие им видеть все по-другому. Поэтому они не нуждаются в компромиссах. Тогда они способны печатать на машинке и иметь четырех женщин. Он стоит рядом с такими и рассматривает их с изумлением, как все, как ту же пишущую машинку и тех же женщин. Никогда ему этого не постичь.

Назад | В начало | Читать дальше

---

⁷³ Это место относится к моему постоянному пожеланию, чтобы Кафка оставил службу и уехал в санаторий. Лишь в конце 1920 года он решился на этот необходимый шаг.

⁷⁴ Пиьма к Милене, стр.120.

⁷⁵ В оригинале письма эти четыре слова - по-немецки. Кроме того, ясно, что здесь налицо какая-то ошибка Миленаы. Это явствует из письма Кафки ("Письма к Миленае", стр.80), которое он отослал ей одновременно с "Бедным музыкантом" Грильпарцера. Он послал ей книгу, так как Грильпарцер "смотрел на них сверху в городском саду,… потому что он такой бюрократический и потому, что он любил такую деловую девушку". Конечно, Кафка имел в виду невесту "бедного музыканта" отважную девушку, неуступчивый характер которой при всех обстоятельствах жизни он в присущей ему манере охарактеризовал как "деловой". Такой же была и первая возлюбленная Кафки; следовательно, "деловая" не в банальном смысле, а прямую, честную, энергичную, справлявшуюся с жизнью благодаря мужеству исключительное качество, которое Кафка ценил превыше всего и об отсутствии которого в самом себе, пусть и напрасно (не совсем напрасно!) жалел. Итак, хотя Кафка хотел, ссылаясь на новеллу Грильпарцер, сказать, что он отмечает как "делового" человека вроде невесты музыканта, Милена и далее воспринимала это слово в привычном смысле.