Франц Кафка. Биография

Восьмая глава - Дополнительные черты в портрете Кафки. Часть 1

В судьбах немецких писателей случается так, как распорядилась судьба Кафки: остававшийся почти полностью неизвестным при жизни. После смерти он быстро достиг всемирной славы.

Случай Франца Кафки облегчался тем, что к славе он был совершенно безразличен. Творчество для него было (как сказано в его Дневнике) "особого рода молитва". Его усилия были направлены на внутреннее самоусовершенствование, на незапятнанное бытие. Нельзя сказать, что его ничем не затрагивало то, что мир о нем думал. Только у него просто не было времени, чтобы озаботиться этим. Потому что он был переполнен устремлением к вершинам этики, которые достигнуты человеком, и. Собственно говоря, вряд ли могут быть превзойдены хотя бы и с помощью страдания и чуть ли не безумием преувеличенного порыва; ни пороки, ни ложь, ни самообман, как и ни причинение несчастья близкому человеку, не терпят в себе устремления, которое часто воспринималось в форме самоуничиженния, так как Кафка словно бы рассматривал собственные слабости под микроскопом и страстно желал духовного союза с чистотой, с божественностью, которую в своем афоризме он описывал как "несокрушимое"; эта увлеченность пронизывала всю его жизнь. Толстой ему наиболее родствен. "Человек не способен жить без постоянной веры в нечто несокрушимое в себе самом"; этим тезисом Кафка ясно выразил своё религиозное мировоззрение.

Совсем немногие обратили на это внимание. Так складывались обстоятельства при жизни Кафки.

После его смерти сначала было не легко найти крупное издательство для публикации литературного наследия. Почти каждую книгу вначале мне пришлось пробивать в различных издательствах. Я пытался заинтересовать этим несколько авторитетов. Герхардт Гауптман написал мне, что он, к сожалению, никогда не слышал имени Кафки…Теперь едва ли можно раскрыть какой-нибудь номер немецкого, английского, французского, американского или итальянского литературного журнала, без того, чтобы не встретить имя Кафки.

Пристальное внимание, в центре которого оказался сегодня Кафка, само собой разумеется, привело также к многочисленным искажениям его образа, о которых можно лишь слегка упомянуть, абсолютно доверяя тому "несокрушимому", чему поучал сам Кафка. Другими словами: ход времени сам собой постепенно заставит выступать вперед верные контуры этого образа сложной личности, которая и сегодня еще так спорна.

Тем не менее отрадно, коли уже сегодня случайно становится известным существенное и важное, и особенно, если к ответу призываются свидетели, состоявшие к тому же в личных отношениях с Кафкой. Так, в мое распоряжение недавно представлены "Воспоминания о Кафке", составленные другом Кафки (Фридрих Тибергер, теперь он в Иерусалиме); например, Дора Димант, в последний год жизни вплоть до самой смерти Кафки бывшая его спутницей (она умерла недавно, в августе 1952 года в Лондоне), при своем, к сожалению, слишком кратком пребывании здесь, в Иерусалиме, в публичных выступлениях и приватно много рассказывала о своей совместной жизни с Кафкой, что по большей частью было записано Феликсом Велчем. К этому свидетельству, к которому присовокупляются сведения Марты Роберт о Доре, примыкает примечательный труд Густава Яноуха, особенная ценность которого заключается в том, что Яноух записывал для себя высказывания Кафки еще при его жизни, так же как Эккерман фиксировал высказывания Гете непосредственно после каждого имевшего место разговора и тем самым оставил для нас бесценный ключ для раскрытия действительного феномена Гете.

О своем собственном жизненном пути и возникновении "Разговоров с Кафкой", так же как и история рукописи, , сам Яноух рассказал в "Предисловии" к своей книге и в "Примечаниях и комментариях" приложения. Здесь уместно упомянуть дополнительно, как рукопись попала ко мне и что она подключила к нашенму знанию жизни Кафки как раз периода с конца марта 1920 года, следовательно, со дня, когда Яноух познакомился с писателем. Этот период, о котором до недавнего времени представлено не много публикаций. Труд Яноуха заполняет пробелы.

В мае 1947 года, значит, через восемь лет после того как я окончательно покинул мой родной город ПрагуЮ я получил оттуда письмо, начинающееся словами:

"Я не знаю, помните ли Вы еще меня. Я от музыкант, о котором Вы незадолго до Вапшего отъезда отсюда рассказывали в "Пражском ежедневнике"; тот самый, который устроил чешское издание "Превращения" Фанца Кафки у Флориана". Написавший письмо спрашивал, следует ли ему прислать мне его дневниковые записи о Франце Кафке, для которых он ищет издателя. "Франц Кафка моя юность, и больше. Следовательно, Вы могли бы представить мою заинтересованность", значится во втором письме Яноуха ко мне.

Рукопись пришла с большим запозданием и из-за избытка работы, которая тогда на меня навалилась, довольно долго оставалась лежать не прочитанной, пока мо секретарша фрау Эстер Хоффе, которой я бесконечно обязан и за её помощь в разборке и в издании литературного наследия Кафки, взяла эту работу на себя и после прочтения сообщила мне, что речь идет об очень важном и ценном труде. Я тут же прочитал эти записи и был поражен избытком нового, нахлынувшего на меня и совершенно явно и бесспорно отмечавшего печатью гения высказанное Кафкой. Даже внешность Франца, его манера говорить, его особенно выразительная и при этом мягкая манера жестикулировать и такая же мимика самым наглядным образом это передавали. Мне представилось вдруг, будто мой друг ожил и только что вошел в комнату. Снова я услышал его речь. Ощутил на себе его внимательный, живой, сверкающий взгляд. Увидел его скромную, скорбную улыбку, почувствовал, как меня объяла и возбудила его мудрость.

Вскоре снова приехала Дора Димант, она посетила меня несколько раз, и я прочитал ей из тогда еще не опубликованной книги Яноуха. Она была сразу захвачена и признала неподдельность стиля и образа мыслей Кафки относительно всего, что сохранено Яноухом. Она восприняла книгу как настоящую повторную встречу с Францем и была потрясена. Так что подлинность этих разговоров подтверждена участниками событий. А вскоре к ним неожиданно присоединился третий. Увидели свет кафковские "Письма к Милене", изданные моим другомВилли Хаасом. Более двух десятилетий они сохранялись в сейфе пражского банка, мне они были не известны. Теперь я прочитал эти письма, которые принадлежат, по моему мнению, к числу самых замечательных любовных писем всех времен и народов и займут свое место рядом со страстно-смиренными письмами Жюли де л*Эспинозы. Здесь в нескольких эпизодах я наталкиваюсь опять на молодого поэта Густава Яноуха, принесшему глубокочтимому им Кафке свои первые стихи, беседовавшего с ним и явно действительно отвлекавшего его, занятого совершенно иными мыслями и интересами. В целом ситуация разговоров, о которой сообщает Яноух, видевший, естественно, лишь одну её сторону высветилась теперь в другой перспективе, рассматриваемой с другой стороны, не без хотя бы единственной капти дьявольской иронии. Но именно поэтому подтверждалась её подлинность. Впрочем, Янрух уже появлялся в моей опубликованной в 1937 году биографии Кафки, правда, лишь мимоходом, лучше сказать, фигурой своего отца и ьбез упоминания имени. В третьей главе я рассказывал о том, как сумел Кафка сдружиться со своими коллегами по бюро в Обществе по страхованю от несчастных случаев, в котором он подвизался, хотя "с очень простыми и сложными нюансами". Я упомянул там об инспекторе, вручившем мне памятную записку Франца. Теперь я снова её отыскал, так что в данную минуту она снова лежит передо мной на письменном столе. Меморандум начинался словами nos exules fill in nac lacrimalum vale* (смотрите выше главу третью). Полный фантазии и своеобразно мыслящий составитель этого меморандума не кто иной, как отец Яноуха. Как тогда с отцом, позднее я познакомился и с сыном. По-видимому, известную связь с меморандумом почувствуют, если обратят внимание на то. Что примечание в книге Яноухо помечено псевдонимом ALMA URS* . Биографическая фигура отца Яноуха, история его несчастливого неравного брака, впрочем. Выделяется из сочинения Густава Яноуха наряду с доминирующей личностью Кафки как пример волнующего сопутствующего мотива (сравни с этим замечания об отце Яноуха в "Письмах к Милене", стр.171.). для самого Кафки весь период, когда он поддерживал отношения с Яноухом. Пребывал под судьбоносным знаком: "Милена Есенска-Поллак". Янрух познакомился с Кафкой в конце марта 1920 года. В Дневнике Кафки о периоде с января 1920 по 15 октября 1921 не сказано ни слова, соответствуюших тетрадей или страниц не достает. 15 октября 1915 года первая запись Кафки указывает, что все свои Дневники он вручил Милене. Возможно, что именно тогда он предал небытию все, что имело отношение к этой большой любви. После смерти Кафки Милена вернула мне Дневники, как и рукописи романов "Америка" и "Замок", хранившиеся у неё, о чем мне было известно. Соответствующее письмо Милены, написанное ко мне после смерти а, ниже пройитировано предпоследним из всех. Записи Кафки о Милене, которую в Дневнике он обозначил "М", оставшиеся в той части Дневника, которую я позже отыскал (в квартире родителей Франца, в иногда им занимаемой комнатке), следуют до мая 1922 года. Полные страсти отношения, знаменовавшие для Кафки сначала самое полное счастье, вскоре приняли трагический оборот, и я располагаю письмом Франца, в котором он меня трогательно просит помешать дальнейшим встречам с ним Милены. В книге, собравшей все письма Кафки, обнаружат и это письмо.

Вот, вкратце, тот фон, на котором происходили разговоры, которые передал нам Яноух. То, что Кафка о своей большой беде, которая тогда его одолевала, говорил лишь намеками и, впрочем. Если рассуждать объективно, представлял события мирового значения, войны народов и классов, как и обозримые историей религии, может дать представление об огромном самообладании, которое Кафка сохранял почти во всех случаях своей жизни, кроме, разве, исповедуемого им в Дневнике откровенно-доверительных разговоров.

Высказывания Кафки, переданные Яноухом, создают впечатление неподдельности и подлинности, несут несомненеы признаки его стиля, присущего речи Кафки и, возможно. еще более сжатые, еще более выразительнее манеры, в которой он писал. Было абсолютно невозможно, чтобы Кафка сказал бы что-нибудь несущественное. Я никогда не слышал от него ни одного пустого слова. Даже и тогда, когда он высказывался о делах повседневных. Для него (и для тех, кто с ним разговаривал) не существовало будничного. И при этом он никогда не вымучивал из себя остроумно-резких сентенций, все они рождались по большей части совсем легко и непринужденно. , источник его фраз своеобразен, и сами высказывания на оригинальность не претендовали. Если ничего важного сказать было нечего, он предпочитал молчать. И круг вопросов, обсуждавшихся в разговорах с Яноухом, мне самому поверялся в наших с Кафкой беседах., и признать мне их не труднее, чем главную сферу интересов, в которой вращался Франц.

Назад | В начало | Читать дальше

---

⁷⁰ Сюда, в юдоль слез, призываем мы детей Евы. (лат.) В.Б.

⁷¹ Медведь-кормилец (лат.) В.Б.