Франц Кафка. Биография

Седьмая глава - Последние годы. Часть 3

Утром я первым поездом поехал в Клостернойбург, оттуда в Кирлинг. Пробыв там до вечера, вернулся в Вену, оттуда на следующее утро в Прагу. Утром Франц был очень бодр, вопреки всем врачебным заключениям положение его не казалось мне безнадежным. Мы обсудили наше обретение единства в ближайшем будущем, я планировал путешествие в Италию, которая опять должно завершиться в Вене. Первое, что рассказала мне Дора и подтвердил Франц (он не смел говорить долго), была замечательная история его сватовства. Он хотел жениться на Доре, послав её набожному отцу письмо, в котором объяснял, что он, правда, по оценке отца, "не верующий еврей", но "кающийся", "начинающий все сначала", и оттого, вероятно, смеет надеяться быть принятым в семейство набожного человека. Отец отправился с письмом к человеку, которого он больше всего почитал, чей авторитет был для него превыше всего, к "духовному руководителю". Рабби прочитал письмо, отложил и не сказал ничего, кроме "нет". Без малейшего объяснения. Он имел обыкновение никогда не давать объяснения. - Это "нет" раввина-чудотворца вскоре получило подтверждение в смерти Франца; и Франц получил письмо отца почти перед самым моим приходом и, как плохое предзнаменование, послужившее в известной мере темой встревоженного разговора в "маленьком семействе2. Он улыбался, и тем не менее это, казалось, произвело на него сильное впечатление; мы постарались навести его на другие мысли. - Вскоре после этого Дора отвела меня в сторону и прошептала, что каждую ночь сова оказывается у окна Франца. Птица смерти.

Но Франц хотел жить; с пунктуальностью пунктуальностью, которая за ним никогда не наблюдалась, и без сопротивления следовал предписаниям врачей. - Познакомься он с Дорой раньше, проявилась бы раньше, вовремя. воля к жизни, оказалась бы более мощной. Таково мое впечатление. - эти два человека подходили друг другу совершенно удивительным образом. Значительные сокровища польско-еврейской традиции, имевшиеся в распоряжении Доры, были постоянным источником восхищения Франца; тогда как молодая девушка, ничего не знавшая о великих достижениях западной культуры,, не меньше любила и почитала старшего наставника с его редкостными замечательными фантазиями, к которым она легко, играючи, привыкла. Они шутили часто, как дети, друг над другом. Так, мне вспоминается: она погружает их вместе сложенные руки в таз и называет это "нашим семейным купанием". Заботливость Доры о больном была трогательной, умилительным было его позднее пробуждение жизненной энергии. Дора рассказывала мне, что Франц плакал от радости, когда доктор Щасны (уже в последние его дни) сказал, что горло выглядит несколько лучше. Он обнимал её вновь и вновь и говорил, что никогда он так сильно, как сейчас. Не жаждет жизни и здоровья. Я как-то сравниваю это с нашей поездкой в Железен (ноябрь 1919 года); об этой поездке по железной дороге у меня осталось два воспоминания: Кафка говорил о романе Гамсуна "Земная благодать" и представил обстоятельно, как в этом романе, в частности, даже против воли писателя, все злое исходит от женщины, далее он проговорил как-то, когда поезд стоял, тоном самой глубокой жалобы: "Слишком ного станций при путешествии к смерти, слишком медленно движется дело!" - И теперь, in articulo mortis⁶⁶ он сумел бы жить и жил охотно.

Третьего июня, во вторник, Франц Кафка умер. Мертвое тело в запаянном гробу перевезено в Прагу и одиннадцатого июня около четырех часов погребено за семейной оградой на привилегированном участке, вблизи главных ворот, еврейского кладбища Праги Страшнице. Когда мы около четверти шестого возвращались в дом скорби, в жилище Франца на Старгордской площади, то увидели, что большие часы на ратуше остановились около четырех часов и их стрелки все еще показывают это время. Отец и мать Франца позднее нашли успокоение в той же самой могиле.

Получить сведения о последних часах Кафки я смог большей частью из рассказа доктора Роберта Клопштока.⁶⁷ .

Вечером в понедельник состояние Франца было довольно хорошим, он был весел, радовался всему, что Клопшток принес из города, ел землянику и вишни, еще очень долго наслаждался их ароматом, как он вообще в последние дни всем наслаждался с удвоенной интенсивностью. Он пожелал, чтобы перед ним воду (и пиво) пили долгими глотками, как ему было невозможно, он сопереживал наслаждение други. В последние дни он много говорил о напитках и фруктах.

В понедельник он написал еще приведенное ниже письмо родителям, хотевшим приехать в Кирлинг, свидетельство самообладания и сыновьей любви, сравнимое приблизительно с письмами, которые Гейне писал о своем положении больного, чтобы не возникло подозрения о беспокойстве по поводу выздоровления. Письмо гласит:

"Милые родители, итак, посещение, о котором вы много раз писали. Обдумываю его каждый день, потому что для меня это очень важная вещь. А это было бы так замечательно, так долго мы уже не были вместе, пражской встречи я не учитываю, так как была квартирная суета, мирно побыть несколько дней вместе в прекрасной местности, одним, мне даже не помнится, когда это, собственно говоря, было; однажды несколько часов во Франценбаде. И потом вместе выпить по кружке доброго пива, как вы писали, из чего я заключаю, что отец не слишком привержен к молодому вину, так что в отношении пива я с ним тоже согласен. Впрочем, мне во время жары частенько вспоминается: когда-то у нас уже было регулярное совместное потребление пива, много лет назад, когда отец брал меня в городскую школу плавания.

Это и многое другое говорит в пользу посещения, но слишком многое говорит и против. Ну, во-первых, ведь, по-видимому, отец не может приехать из-за паспортных затруднений. Это, естественно, лишает посещение большей части своего смысла, а прежде всего из-за того, что мама без отца, с кем она все время общается, стала бы слишком на меня рассчитывать, ко мне обращаться, а все еще не слишком хорош, чтобы уделить ей внимание.

О трудностях первого периода в Вене и здесь вам известно, они меня довольно-таки изнурили; они помешали быстрому понижению температуры, которая повлияла на мою увеличивающуюся слабость; сюрпризы состояния гортани в первое время, ослабили больше, чем подобало бы по ходу дела.

Только теперь я с трудом выкарабкиваюсь из этого упадка сил с совершенно не представимой издали помощью Доры и Роберта (что было бы со мной без них!). сейчас нарушения тоже случаются, так. Например, не совсем еще побежден энтероколит последних дней. Все это воздействовало одновременно, так что я, несмотря на моих удивительных помошников, несмотря на замечательный воздух и питание, почти ежедневные воздушные ванны, все еще не совсем пришел в себя, но в общем-то ни разу не было такого состояния. Как недавно в Праге. Присовокупьте также, что мне приходится разговаривать только шепотом, и даже это не слишком часто, так что лучше вам пока отложить поездку. Во всем наблюдаются зачатки улучшения на днях профессор констатировал существенное улучшение гортани, и даже если я не верю этому весьма любезному и бескорыстному человеку, он приезжает раз в неделю на собственном автомобиле и почти ничего за это не берет…⁶⁸ то его слова для меня большое утешение, во всем, как сказано, наблюдаются зачатки улучшения, но они еще ни в чем не проявились: если нельзя продемонстрировать визитерам какими были бы вы значительный, неоспоримый, заметный и не специалисту прогресс, то лучше этот визит отложить. Итак, не стоит ли нам пока что это отставить, милые мои родители?

Вы не должны думать, что сможете что-нибудь улучшить или обогатить мое лечение. Правда, владелец санатория старый, больной человек, и обращение не очень симпатичного ассистента врача скорее приятельское, чем медицинское, а кроме случайных визитов специалистов тут имеется прежде всего Роберт, который меня не оставляет, и вместо того, чтобы думать о своих исследованиях, все его помыслы обо мне, потому что молодой врач, к которому я питаю огромное доверие (я благодарен ему, как и упомянутому проф. Арх. Эрману) и который, правда, пока не в автомобиле, а скромно приезжает по железной дороге и на автобусе трижды в неделю". - В понедельник (и также, якобы, еще во вторник, утром, во что я едва ли могу поверить) Франц работал над незадолго до того прибывшей первой корректурой последней книги "Голодарь". Дал указание по поводу перестановки новелл, выказав обиду на издательство, которое на это и предыдущее указание обратило внимание недостаточно добросовестно. Дора как-то заметила очень верно: "Собственно говоря, он требовал большого уважения к себе. Если его встречали уважительно, то все шло хорошо, и он меньше полагался на формальности. А не сделай этого, он очень обижался".

Около двенадцати ночи он заснул. Примерно в четыре часа утра Дора позвала Клопштока в комнату, потому что Франц "плохо дышит". Клопшток распознал опасность, разбудил врача, сделавшего инъекцию камфары. Началась борьба за морфий. Франц сказал Клопштоку: "Вы постоянно его мне обещаете, уже четыре года. Вы мучите меня, всегда мучили. Я ни о чем не говорю больше с вами. Так что от этого я и умру". Он добился двух инъекций. После второй сказал: "Не мошенничайте, вы дали мне другое средство". Затем уже привычное высказывание: "Лучше убейте меня, иначе вы душегубы". Ему дали пантопон, он стал от этого счастлив: "Вот хорошо, хорошо, но больше, больше, ведь не помогает". Затем он постепенно заснул. Последние его слова предназначались его сестре Элли. Клопшток держал голову Кафки, который, все время боясь, что может кого-нибудь заразить, сказал (увидев при этом рядом с другом-врачом сестру: "Подойди, Элли, не так близко, не так близко", и когда Клопшток чуть-чуть отклонился вверх, он был доволен: "Да, ьак, так, хорошо".

Еще перед этой последней сцене он резко кивнул, что, мол, сиделке следует уйти. "Таким бесцеремонным он еще никогда не был", сказал мне Клопшток. Затем он изо всей силы рванул стетоскоп, бросив его через всю комнату: "Теперь больше не мучьте меня, к чему продлевать". Когда Клопшток удалился от кровати, чтобы очистить от чего-то шприц, Франц сказал: "Не уходите". Друг возразил: "Но я не ухожу". Франц ответил затихающим голосом: Но ухожу я".

Из письма, которое Клопшток прислал из Кирлинга четвертого июня, привожу, не меняя характерного для венгерского диалекта немецкого языка: "Бедная Дора, ах, бедные мы все, кто еще в мире обеднел, как мы, спала она мало, даже во сне беспрестанно шептала, насколько я разобрал: "Мой милый, мой милый, мой ты хороший!" я обещал ей, что сегодня после обеда мы снова пойдем к Францу, если она успокоится. К нему, который "такой одинокий, такой совсем одинокий, ведь мы совершенно ничего не сделали сидим здесь, а он там.⁶⁹ один во мраке, непокрытый, о мой хороший, милый мой" и так все время. Что у нас здесь происходило не описать и даже не стоит описывать. Кто Дору увидит, только тот может понять, что значит любовь. Так трудно все уразуметь, и это умножает муки и страдания. Но ведь Вы, не правда ли, Вы это поймете!..А мы еще совсем не поняли, что с нами случилось. Постепенно, со временем, все станет яснее, и тем мучительнее неясности. В частности, мы не осознаем, не расставшиеся еще с ним. Сейчас мы опять уходим к Францу. - Такое застывшее, острое, неприступное у него лицо, каким чистым и строгим был его дух. Строгое облика короля самого благородного, самого старого рода. Пропала мягкость его человеческой сути, только его бесподобный дух сформировал еще строгие дорогие черты. Прекрасен как старый мраморный бюст".

Назад | В начало | Читать дальше

---

⁶⁶ В смертный час (лат.) В.Б.

⁶⁷ Сообщение Новой литературной энциклопедии о том, что Франц умирал в состоянии душевного помрачения, полностью высосано из пальца. Вплоть до последнего момента мой друг оставался полностью сохранившим душевные и духовные силы.

⁶⁸ В тексте письма фраза не закончена.

⁶⁹ В морге.