Франц Кафка. Биография

Шестая глава - Религиозное становление. Часть 3

Стародавнее вопрошание Иова. Характерная черта Кафки: сострадание человечеству, которому столь трудно поступать столь праведным образом. Сострадание полунасмешливое-полурыдающее сострадание. Не анафема "Теологии кризиса", которая столь определенно знает, в чем люди ошибаются. Требования Кафки к самому себе были самыми строгими. Вряд ли, как он сам полагал, он удовлетворял им. Зато он не был "художественным критиком" в общепринятом смысле слова. Потому что очень многое, что совершалось вокруг. Многие весьма обыкновенные люди, которые ему встречались, казались ему уверенными. Достойными восхищения благодаря их успехам и силе, даже прямо-таки одаренными Богом. При всем том не было в этом отношении какого-нибудь подходящего человека. Который столь пылко и сильно, как он, осознавал бы "дистанцию до Бога". Однако, в этом устремлении сократить дистанцию Кафка при своем смирении, не видел добродетели, а лишь неуверенность, следовательно, слабость. О так как это было для него предварительным условием всей жизни, дистанцию до Бога он ощущал ясно и без ритуально-мистического вуалирования (совершенствуясь до праведной жизни), его признание и преклонение перед обыкновенным человеком ("заурядным", как говорил Кьеркегор), часто окрашивались чрезвычайно тонкой, преднамеренной, игровой и притом трогательной иронией по отношению к самому себе. Победы повседневности, из-за полоты своего сердца, он словно бы ставил во главу угла, отдавая им мнимое преимущество: они знают о бездне, как я, и вопреки этому, более меня уравновешены счастьем. Неужели они действительно знали? Шутливая гипотеза придаточных предложений, ослабляя личную трагедию его жизни, была одним из корней его своеобразного юмора. Так положение Кафки уподобилось положению Иова. и все-таки во многих отношениях совершенно иное. Эту разницу я не могу, подобно Шепу и Маргарет Зусманн, свести по существу к исторической разнице в тогдашней и нынешней степени развития еврейского народа. Уже то, что Иов с самого начала казался совершенным праведником другим, как и самому себе, , а Кафка (именно с указанными оговорками) ощущал себя абсолютно несовершенным, устанавливает иной аспект проблемы. Правда, в обращенных к Богу вопросе и обвинении при теперешних обстоятельствах оба объединились. Обоих объединило переживание несоизмеримости. Между миром Божественной справедливости и миром человеческой этики зияла пропасть возникало пространство для "Страха и трепета" Кьеркегора. Или, как однажды в Дневнике выразился Кафка: "Вовсе не преступно больному туберкулезом иметь детей. Отец Флобера болел туберкулезом. Выбор: или у ребенка в легких появляется поющая флейта (очень красивое выражение для музыки, , ради которой врач прикладывает ухо к его груди), или становятся Флобером. Трепет отца, пока это обсуждается впустую". Он напомнил о том древнем демоническом, по-видимому, Кафке незнакомом церковном гимне "Sederunt prinzipes". - Так и Иов говорил без обиняков; когда он спорил с Богом, не столь сильно впечатление, что он оскорблял его.

Воистину, Он пройдет предо мною, но я не увижу Его.
Подхватит кто воспретит Ему?
Кто посмеет сказать: что же творишь Ты?
Не говоря уже о том, что, посмей я к Нему возроптать,
ХОТЯ БЫ И ПРАВ Я БЫЛ, я не найду ответа.
Если бы я воззвал, и Он ответил мне,
То все равно я не поверил бы, что Он меня услышал.
Более того, Он вихрем разит меня
И умножает без повода раны мои,
Никогда не дает мне перевести духа,
Но горестями пресыщает меня.
Коснись силы сильных Он она и есть,
А воззови о пути праведном, он скажет: кто смеет взывать ко мне.⁵²

Это в точности тот же самый судья, к которому в "Процессе" К. не может проникнуть; это господский Замок, который не нисходит до ответа, а всегда лишь выдвигает вперед подведомственные инстанции без всякой ответственности, творящие весьма недобрые дела.

У Иова:
Если внезапно Он бичом умерщвляет,
То смеется над отчаяньем невиновных.
Земля отдана в руки нечестивых,
Глаза её судей он засыпает.
Хотя бы я омылся снежною водою
И руки мои щелочью совершенно очистил,
То и тогда Ты погрузишь в грязь меня,
И возгнушаются мною одежды мои.
Ибо Он не человек, как я, чтобы я отвечал Ему,
И вместе с ним смог бы выступить на суде.
Нет судии посредника между нами,
Который мог ба на нас обоих длань свою возложить.
Да отстранит Он от меня свой посох,
Так как я хочу говорить, не убоясь Его.

Разрешение ситуации в Книге Иова происходит с обращением Бога из урагана: "Где был ты, когда Я полагал земле основание!" но тем самым лишь подтвеждена гетерономия отношений между Богом и человеком. Тем самым, следовательно, Божественное право toto coelo отлично от человеческого права. Сверх всего Книга Иова заканчивается напоминающим гимн описанием двух монстров, чудовищ, гиппопотама и крокодила⁵³ , чья красота превозносилась, в пику человеческой. "Оставляет за собой светящуюся стезю прилив кажется сединою он царит над всеми сынами гордости". Совершенно замечательно. Но сохранился именно парадокс: масштаб Господа не сравним с человеческим. Бог, если сравнивать по земным меркам, оказывается несправедливым рана остается; Иов, конечно, еще как-нибудь примирится с тем, что находится "по ту сторону добра и зла".

Кафка иной. Его упрек при этом идет еще дальше, чем у Иова, хотя едва ли сочтут это более чем допустимым. По поводу следующего пассажа: у гиппопотама и крокодила, правда, непостижимая для человека этика, но в СМЫСЛЕ эстетическом они превознесены как замечательно выглядевшие в своей мощи Божьи создания. Поскольку суд у Кафки вдобавок нечист и смешон, презренно-продажен, заседает в пригороде, действует тупо-бюрократически, следовательно, и судит эстетически-неполноценно. - Замысел обоих авторов, конечно, сходен. Божественную гетерономию следует изображать несоизмеримой с масштабами человеческой толпы. Кроме того, эту гетерономию всегда пытались представить, только до бесконечности усиливая положительный аспект: больше света, чем можно себе представить, величественнее, мощнее, чем это отвечает человеческим возможностям восприятия. Кафка сделал понятным отличие отличие совершенного мира благодаря тому, что снабдил его негативными признаками. Уже у Иова Божественный мир (на примере его чудищ) радикально противопоставлен человеческому, но он по крайней мере грандиозен. У Кафки он, кроме того, оказывается мелким, жестоким, грязным, хотя это лишь символ инобытия, антибытия. Мир совершенства показался людям просто отвратительным, именно люди судили неверно. При всем том изображено это с весьма смелой последовательностью, и мир совершенства у Кафки при подобном умышленно оскорбительном изображении, естественно, оставшись столь же не затронутым, в сущности, неприкосновенным, как у Иова.

Но Иов смирился с тем, что Бог и человек не сведены до одного уровня. Кафка не смирился. И это не позволяет включить его в последовательность: Иов Кьеркегор "Теология кризиса". Это возвращает его к еврейскому вероисповеданию; в таком лозунге: "Наш Господь един" я вижу самое мощное заклинание против всех попыток подавить проявление из прочих этических законов с упором на Бога закон: все для человека. Бог, мир совершенства, платоновского "высшего блага" предстоят тем же законам, что и мы, наша мораль устремлена к этой вершине, не делая её для нас достижимой; но направление к ней мы ухватываем и не признаем язычески-божественной этики природы, которая ей действительно гетерономна.

В этом, по-видимому, коренится самое глубокое обоснование библейской заповеди: НЕ СОТВОРИ СЕБЕ КУМИРА. С точки зрения Авраама теология кризиса, да уже Иов, уже Кьеркегор легко впадали в опасность: нравственность и безнравственность Бога выводить из разнородности Бога и человека, Соершенного и Конечного, воображать Бога скалящим зубы негритянским фетишем. Но "Ты не должен сотворить себе кумира". Гиппопотам и крокодил также не выказывают ничего крайнего, сверхсущностного в Боге. Но, по-видимому, Господь создавал человека "по своему подобию" ветхозаветное человеколюбивое учение, к которому великий Фома Аквинат вновь обрел дорогу после пессимистических заблуждений Августина: "Signatum est super lumen vultus tui, Domine"⁵⁴ . - Так и Кафка увидел в отношениях между Богом и человеком не гетерономии, а лишь неопределенность, правда, разделяющуюся практически безотрадными бюрократическими осложнениями, вновь и вновь мешающими благу промежуточными инстанциями, преисполненными яда и коварства.

В утешение этих промежуточных инстанций, которым в его произведениях так просторно, иногда ведь весь воздух для дыхания отнимался, он написал предложения, вроде нижеследующих, преисполненных любви и надежды и из-за тысяч огорчений с трудом приобретаемого утешения:

"Это не опровержение предчувствия окончательного освобождения, если на следующий день неволя остается прежней, или вовсе обострились, или если сама станет недвусмысленно объяснять, что она никогда не исчезнет. Скорее всего это может стать необходимым условием окончательного освобождения".

"Существует мнение, что необходимо только раз поступить во благо и уже спасешься, независимо от прошлого и даже независимо от будущего".

Кафка видел мир Абсолюта небезнадежно закрытым перед собой и перед нами. Надежда и для нас! Высказывание в противоположном смысле, однажды от него услышанное, не является решающим в сравнении со многими "вхождениями" в Абсолютное, которые он вновь и вновь познавал и которые я в этой биографии пытаюсь представить в виде все время внезапно появляющихся возможностей подходящей профессии, подходящего брака и тд. Потому что мне казалось, что именно это самые важные пункты затронутого религиозными исканиями человека: показать скрепы, которые, как признавал этот человек, соединяли мир видимый, бренный и лежащий по ту сторону совершенный мир; там, где они существовали, он их чуть ли не отрицал и избегал вообще или только упускал, как несущественные, но признавал в принципе и устремлялся к ним, пытаясь их пережить.

15 марта 1922 года Франц прочитал мне начало своего романа "Замок".⁵⁵ - В "Замке" исчерпывающе представлено, как одаренный человеческий тип относится к миру, и поскольку каждый человек ощущает в себе элемент данного типа (совершенно в равной степени в каждого из нас вложено нечто от Фауста, или Дон Кихота, или Жюльена Сореля. Пусть лишь в качестве замысла, в качестве устремления, в качестве составной части собственного "Я"), то "Замок" Кафки, при всей индивидуальности изображаемого характера, означает книгу познания для всех.

Герой Кафки, которого он на автобиографический манер назвал просто К., шел по жизни одиноко. Это частица отчужденности а нас, которую этот роман разработал со сверхъестественной, ужасающей отчетливостью. Но при этом речь идет о совершенно особенном оттенке отчужденности (и мы тоже осознаем её в глубине души, ощущаем её в часы тишины, всплывающей на поверхность). К. совсем точно такой же человек доброй воли, он не стремится к отчужденности и не гордится ею, напротив, она ему навязана, потому что сам по себе он охотно проявил бы деятельное сострадание по отношению к человеческому обществу, смог бы подобающим образом и способом сотрудничать, подчиняться заведенному порядку; он стремился к выгодной должности, хотел жениться, обзавестись семьей. Но все это не удалось. Все отчетливее замечают, что холодная оболочка окружающая К., совершенно не случайна, так же не случайно обитатели деревни, в которой К. добивался местожительства, замыкаются в его присутствии, и, чтобы в своем устремлении добиться укоренения, нужно попасть именно в то крестьянское семейство, которое уважаемо всеми прочими. Но загадка, почему К. не может одомашниться, неразрешима. Он чужак и заявился в деревню, где к чужакам относятся с недоверием. Вскоре почувствовалось: это общее чувство отчужденности среди людей, конкретизировавшееся именно в данном частном случае. "Никто не может не представлять для него опасности". В этой конкретизации можно шагнуть еще на шаг дальше. Это особенное чувство еврея, пожелавшего пустить корни в чуждом окружении, все силы своей души отдавшего тому, чтобы сблизиться с иноплеменниками, стать совершенно таким же, как они, и тем не менее это слияние не удается.

Назад | В начало | Читать дальше

---

⁵² Книга Иова. 9:11-19.

⁵³ Бегемота и Левиафана В.Б..

⁵⁴ Яви нам светлый лик свой, Господи. лат.

⁵⁵ Теперь он только иногда и то на короткое время приезжал в Прагу. В 1919 году он несколько месяцев жил совсем один в Железене, около Либохза, в пансионе Штудля, затем зиму со мной. Там началась история второй злополучной любви и обручения, которая вскоре закончилась. Возникло "Письмо отцу". 1922 год принес пребывание в Мерано и любовь, которая на короткий срок подарила большие и радостные надежды. Сохранилось много писем о том эпизоде. Теперь, в 1952 году они опубликованы "Письма к Милене". Смотрите также дополнительную, восьмую главу данной биографии. В конце 1922 года в Татрах, в санатории Татровские Матлиари он искал исцеления от все прогрессирующей болезни, приводившей иногда к тяжелому кризису. Там он нашел друга в лице доктора Роберта Клопштока сотоварища по несчастью и врача. Он здорово кашлял, страдал от жара и удушья, он, чьи замечательно построенные предложения отличались великолепными периодами столь мощного, долгого дыхания. Так жестокая природа одарила Бетховена и Сметану глухотой, Ренуару напоследок скрючила руки. повредив именно одаренные природой органы.. Точное время, когда Кафка писал "Замок", я разузнать не смог. Только дата первого чтения (но, по-видимому, она отстоит не слишком далеко от начала записывания), установлена на основании моего Дневника.