Франц Кафка. Биография

Шестая глава - Религиозное становление. Часть 2

Вера в неограниченность мира; но мы заблуждаемся, становимся слишком слабыми, мы не охватываем её. Наряду с верой в Абсолютное у Кафки выступало вперед осознание человеческого несовершенства. Это ощущение слабости Schoep объясняет специфическим положением современных евреев, которые не придерживались передаваемыми из поколение в поколение религиозных предписаний. Существует также толкование католического стана: еврей, не принимающий Христа. Но нельзя не забывать, в качестве мотива, чувство слабости, временные обстоятельства, войну, многие несущественные недостатки и несчастья Кафки, начинающиеся с юношеской впечатлительности и "неудачного воспитания", все они сделали возможным высказать столь убедительно в его произведениях чувство собственной удаленности от Господа. С ними подлинную жизнь и истину постигают лучше, чем с помощью теологических построений. "Быть ближе к Богу" и "жить праведно" для Кафки было идентичным. Будучи представителем народа без страны, праведно жить нельзя. Это как будто суждение еврея-реалиста Кафки, здесь сионизм воспринимается как форма жизни с религиозной существенностью я постараюсь это развить в последующих построениях.

Сначала констатация религиозности вообще.

В нем присутствовало Абсолютное, но оно несоизмеримо с человеческой жизнью: это оказалось основной проблемой жизни Кафки, все время заново видоизменяющейся из-за глубины переживаний. В горькой иронии, в отчаянии, в беспримерном самоуничижениии в слабой надежде, которая то тут, то там, не часто, но воспевалось, несмотря на весь дикий скепсис, надежда. Главной темой оставалось чудовищное опасение, что мы потеряли истинный путь, опасение со столь гротескным преувеличением, что, собственно говоря, только случай (gratia pravienies) может привести к ""Замок", как говорится, вступить на праведный путь совершенной жизни Дао. Зато насколько вероятно. Что мы ошибемся в пути. "Раз уж колокол по ошибке прозвенел этого уже никогда не исправить". Вечные разногласия между человеком и Богом побуждали Кафку вновь и вновь претворять эту диспропорцию в картину двух миров, которые никогда, никогда не могут понять друг друга вот откуда бесконечная дистанция между безмолвным животным и человеком его главная тема в столь многочисленных рассказах о животных, которые не случайно присутствуют в его творчестве. Точно так же стена разобщающая отца и сына. На всем, где проявляется несоизмеримость, остается взгляд этого писателя и с бесконечным состраданием безмолвно увязывает его со всеми самыми губительными и важными разногласиями, с несостоятельностью человека пред Господом.

Это познание, несомненно, коренится в чувстве, что существует мир абсолютности, непогрешимости, совершенства, итак, это то, что верующие называют "Богом". Это чутье на "Несокрушимое" было для Кафки непосредственной достоверностью и центром его бытия, но при этом он не замечал (так как был наделен слишком острым душевным зрением) ни бесчисленных ужасных ошибок, ни прегрешений, ни смехотворности, которыми люди отравляют друг другу жизнь, учиняя даже невыносимое, уклоняясь тем самым от источника жизни. Добродетельная жизнь нам предписана, но мы не способны охватить эту жизнь даже в глубине души. Вследствие этого Божественный мир становится для нас трансцендентальной сферой и в полном смысле слова чужим, зловещим. Воля Господа для нашего слуха звучит не логично, как говорится, гротескным образом противопоставлена нашей ЧЕЛОВЕЧЕСКОЙ логике, ведь та кажется нам жестокой, безнравственной. Со времен библейской Книги Иова не обращались с Богом так по-первобытному, как в "Процессе" и в "Замке" Кафки или в его "Исправительной колонии", где правосудие предстает в образе замысленной с рафинированной жестокостью, бесчеловечной, почти дьявольской машины и в образах своеобразных почитателей её. Но так кажется только человеку, и, как оказалось, последним выводом и у Иова, и у Кафки, что пределы, которыми оперирует человек, вовсе не те, которые определены миром Абсолюта. Это агностицизм? Нет, потому что таинственным образом остается ощущение того, что человек все же связан с трансцендентальной сферой Бога. Только обыкновенного, пошлого, рационально-обхъяснимого способа изъяснения вовсе не существует. Речениями и благочестивыми взорами, поолускрытой злобностью и прекраснодушной елейностью не излечить ужасного сомнения, которое Кафкой заострялось все новыми шутками и своеобразно творимыми фантазиями по поводу нашей системы морали, и лишь с помощью чудовищно развитого в себе чувства положительного, которое отваживается дать отпор всей этой незамаскированной негативности. Негативность и чудовищное несовершенство природа фиксировала, не завуалировав, и тем не менее в глубине души всегда виделся "Мир идей" (в платоновском смысле): проявление этого в жизни, как и в творениях Кафки, то, о чем его друзьям не было высказано когда-либо хотя бы словечком особый ряд откровенности, спокойствия и уверенности посреди натиска забот и неопределенности.

Быть может, существуют люди, мыслящие глубже, как говорится, бесспорнее, чем Кафка, может быть, существуют люди с еще более язвительным скепсисом, мне такие не известны. Но что я хорошо знаю это единственное в своем роде, что послужило для самого высокого синтеза этих двух противоположных свойств Кафки. смысл его можно заключить в формулировку: из всех веружщих он был наиболее далек от иллюзий, и среди тех, кто смотрит на мир без иллюзий, каков он есть, был непоколебимо религиозен.

Существует древнейшая проблема Иова. И Кафка выступает едва ли не полностью на стороне человека. Например, в притче Пред вратами Закона". Привратник вводит в заблуждение человека, настоятельно выпрашивающего разрешения на вход, или сам был слишком луп. В конце концов К., которому рассказали легенду, высказал: "Ложь вырабатывает мировой порядок". Правда, и это еще не последнее слово: свяшеннослужитель возражает, протестует словом и делом. Таким образом, справедливости самого высокого Закона (в романе "Процесс"), возможность Божественного Провидения как раз не отрицает "Закон" соответствующей праведности жизни, но сама эта возможно недостоверна. Все остается в подвешенном состоянии. Мрак и свет взаимно уравновешены. В какое время развертывается действие этого вечного романа? За минуту до сотворения мира. Удалось оно или нет? Ужасный страх сомнения. Неопределенность разрывает грудь.

На каком же основании человек не достигает подлинного, настоящего и, при всем желании, отклоняется от пути, как тот сельский врач, который "последовал ошибочному звону ночного колокола". - По своей сущности Кафка не был склонен давать какие-нибудь советы и указания по осуществлению счастливой жизни. Он восхищался всеми, кто был способен на это, а сам оставался в состоянии неопределенности. Ео как раз если бы эта неопределенность была пустой и пошлой, он не ощущал бы в себе состояние Абсолютного в качестве чего-то невыразимого (Arroheton)/. В его неуверенности ощущалось дальнее убеждение, только с помощью этой неуверенности осуществляющее, поддерживающее свою возможность. Я уже говорил, что в его творениях эти положительные устремления выступали вперед менее сильно (из-за чего они многими воспринимались как гнетущие), чем в личном спокойствии и ясности, в кротости и благоразумии, никогда не вызывая ощущения тепла своей сущности. Но если кто внимательно читал произведения Кафки, тот должен снова и снова сквозь мрачные пелены провидеть сияющий или, скорее, сияющий добротой зрачок. На поверхности того, о чем повествовалось, располагались разобщенность и отчаяние, но хладнокровие и обстоятельность, с которыми об этом рассказывалось, в деталях, следовательно, из реальной жизни, и в присутствии естественности представлениях возлюбленной "педантичности", юмора в картинах, часто срабатывающих словно короткое замыкание предложениях, с таким обилием стилевых оборотов (задолжавшие "становятся расточительными и задают пиршества в садах при гостиницах, а другие задерживаются на минутку на этих пирах перед бегством в Америку"), УЖЕ С ПОМОЩЬЮ ОБРАЗОВ все намекает на "несокрушимое" в Кафке и в распознанном человеческом бытии.

Когда Кафка читал сам, этот юмор становился особенно отчетливым. Так, например, мы хохотали совершенно необузданно, когда он принес нам послушать первую главу "Процесса". Да и сам он смеялся до такой степени, , что временами не мог продолжать чтение. - Довольно поразительно, если припомнить ужасающую серьезность той главы. Но так оно и было.

Конечно, было не совсем хорошо смеяться, уютно устроившись. Но одна частица доброго смеха при этом, наряду с сотней частей жути, которой я не собираюсь преуменьшать. Я просто хочу указать и на то, что часто упускают, размышляя о Кафке: частицы радости жизни и мироздания.

Себя он сам сбрасывал со счетов, ведь не раз бывало, что его доверие к жизни колебалось, что жизнь в нем была недостаточно мощной. И он восхищался всеми, кто деятельно и твердо определился в жизни. Отсюда его симпатия к сельскому уже в одном (неопубликованном) юношескому письму к Оскару Поллаку: "Ты уже замечал, как подается земля навстречу жующей корове, , где они столь смиренно и мудро наладили свою работу, так что она во всем, без исключения, смирились и стали нечувствительными к любой перемене и нападкам стихии вплоть дол самых своих блаженной смерти. На самом деле просто смертные". Но, само собой разумеется, его восхищение едва ли ограничивалось крестьянами, совсем похоже он, вполне городской автор писал (20.10.1913) в Дневнике об осознании своего пути: "Читал "Дело Якобсона". Эта сила жить, принимать решения, с удовольствием ставить ноги куда надо. Он сидит в себе как искусный гребец в своей лодке и так сидел бы в любой лодке". Из подобных замечаний становится ясной ШКАЛА ЦЕННОСТЕЙ, которую создал Кафка. Он любил практичность, но только такую, которая пребывала на службе благу, творчеству. (Слишком трудно удовлетворимая претензия!). В ДУШЕ ОН ПОРИЦАЛ СЕБЯ ЗА ТО, ЧТО НЕ ВЫУЧИЛСЯ НИЧЕМУ ПОЛЕЗНОМУ. Он сожалеет (Дневник, 25.10.1921) что "жизненный поток никогда не захватывал меня никогда я не мог отделаться от Праги, никогда меня не заставляли заниматься спортом или ремеслом…" в холодности. Неспособности к жизни, безжизненности он часто упрекал себя это раскрывают письма, заключительная глава "Процесса". Два черных таинственных палача только приводят в исполнение решение суда, которое уже осуществляется. Когда они уводят К., они оба вместе с ним "слитны, словно они способны образовать только нечто безжизненное". Он уже почти мертв; как говорится, истинная жизнь затихла.⁵⁰ вот почему столь парализующе воздействовало н него напоследок таинственное появление фройляйн Бюстнер. Он хотел её видеть не для того, чтобы обратиться за помощью, а чтобы "не забыть знамения, которым она для него явилась".

К. не женат, остался холостяком. Позволил себе испугаться реальной жизни, оказался негодным для нее, это его тайная вина, выделившая его уже перед приговором из жизненного круга. "Ничего героического не будет в том, если он окажет сопротивление, говорится поэтому в заключение, если он теперь доставит господам (палачам0 затруднения, если он сейчас попытается, обороняясь, вкусить еще последнюю видимость жизни". - К. умер от жизненной слабости, умер почти в начале жизни (с момента взятия под стражу, для провидческого описания которой понадобилось нисхождение, транс разве в 1914 году существовали эти строгие облегающие черные мундиры с пряжками, карманами, пуговицами, ремнями?), правда, слабость есть весьма относительное понятие, и, делая обратный перевод романа в автобиографию, от которой он отталкивался, не следует забывать, что жизнь Кафки может выглядеть обремененной слабостью лишь по сравнению с героико-нравственными, даже монументальными требованиями, которые он предъявлял самому себе. Но тогда существовала ли эта слабость? Ощущение этого оживало в чрезвычайно волнующем заключительном пассаже "Процесса", где "отклонялась ответственность за последнюю ошибку", где К. приподнялся. Потянувшись навстречу неизвестному, не отчетливо различимому человеку, который протянул руки. "Кто это был? Друг? Добрый человек? Тот, кто сочувствовал? Тот, кто хотел помочь? Был ли он один? ИЛИ ОТ ИМЕНИ ВСЕХ? Была ли это поддержка? Представляли ли аргументы, которые были забыты? Конечно, так оно и есть. Правда, логика непоколебима, но человеку, который хочет жить, она противостоять не может. Где высокий суд, которого он никогда не видел?"

Назад | В начало | Читать дальше

---

⁵⁰ Столь многие комментарии снова и снова утверждают (как и в неудачной инсценировке Gides), что в "Процессу" К. безвинен, это не верно. Кафка тончайшими нюансами подсказывает, что К. не любит, никогда не любил; ни к фройляйн Бюстнер, ни к своей матери, ни к профессиональному занятию у него не было никакого чувства, никакого отношения, кроме проявления навыков и корректности. Это неполовину неясно ему самому, и все же его мучает, конечно. Общечеловеческая вина, из-за которой его собственная совесть устраивает ему процесс.