Франц Кафка. Биография

Пятая глава - Годы помолвки. Часть 1

О браке Франц Кафка имел самые возвышенные представления. Об этом он высказывался в «Письме отцу»: «Жениться, создать семью, принять всех рождающихся детей, сохранить их в этом неустойчивом мире и даже повести их вперед это, по моему убеждению, самое большое благо, которое дано человеку. То, что, казалось бы, многим это дается легко, не может служить возражением, ибо, во-первых, на самом деле удается немногим, во-вторых, эти немногие большей частью не „добиваются“, а просто это „случается“ с ними; правда, оно не „самое большее“, но все же очень важное и очень почетное (в особенности потому, что здесь нельзя полностью отделить „добиваться“ от „случаться“). И в конце концов речь идет совсем не о „самом большем“, а лишь о некотором, но достаточно пристойном приближении к нему; ведь недостаточно взбираться на солнце, достаточно вскарабкаться на чистое местечко на земле, куда временами заглядывает солнце и где можно немного погреться».³³

Подобный мотив уважения к семье, даже к патриархальной форме жизни, пред которой Франц преклонялся, имея при этом изначальную позицию своего отца, вытекает из такого рассказа, как «Одиннадцать сыновей». Огромная радость отца, с которой тот известил каждого в доме о рождении внука, однажды отмечена в Дневнике с той смесью изумления, высокого одобрения и слегка критической иронией, вроде той, что и в отношении сына к отцу в «Приговоре». — Набросок «Одиннадцать сыновей» уже план которого вызвал несколько подходящих невольных толкований, представляет, по моему мнению, идеальный образ отцовства, подразумевает основание семьи, нечто эквивалентное примеру отца, имелось в виду патриархально-величествеенное, способное проникнуть во все жизненные поколения вплоть до мифических предков. Это объяснение не противоречит тому, что однажды сказал мне Франц: «Одиннадцать сыновей» это просто одиннадцать простых историй, над которыми я теперь работаю«. Ведь рассказы были его детьми, при сочинении их он достигал сокровенных сфер чего-то самостоятельного, бывшего аналогом отцовской созидательной мощи) и способен оценить их со стороны. — В качестве идеала однажды, во время чтения „со сдержанными рыданиями“ книги о войне 1870-1871 г. г. ему представилось: „Быть отцом и откровенно разговаривать со своим сыном. И тогда не позволят сердце использовать вместо игрушечного молоточка“.

После всего этого становится понятным, что встреча с девушкой, пробудившей в нем впервые желание брака, взволновала его до самой глубины души. В августе 1912 года он познакомился с Фелицией. В наследии обнаружился черновик письма, датированный уже 9.11.1912 года; я не знаю, было ли соответствующее письмо отослано, но во всяком случае оно достаточно четко свидетельствует о состоянии паники и бегства. „Милая фройляйн! Вам не стоит мне больше писать, и я писать Вам больше не стану. Своими письмами я, должно быть, принес Вам несчастье, а не помог себе. Чтобы осознать это, мне понадобилось бы пересчитывать каждый бой часов сегодняшней ночью, ведь я осознавал это ясно перед первым своим письмом, и, если несмотря на это, я попытался влюбиться в Вас, то, конечно, заслуживаю за это проклятия, коли уже не заслужил. — Если Вы желаете, я, конечно, отошлю Вам Ваши письма, в противном случае я охотно их сохраню. Если же Вы все же пожелаете их получить, отправьте мне незаполненную открытку в знак этого. Я же, напротив, прошу вас, насколько способен, мои письма оставить. Позабудьте поскорее мое призрачное существование и живите спокойно и счастливо, как прежде“. Вопреки этому письму или его наброску переписка между Прагой и Берлином шла очень оживленно в обоих направлениях. Весы колебались долго. Девушка стала подозрительной. Франц ей казался(за что нельзя на неё обижаться) зловещим и не подходящим для обычного хода жизни. Она хочет разрыва. Теперь он удваивает свои усилия. Не приходит известие тогда он несчастлив. Известие приходит он терзается в сомнениях. Как ему удастся обустроить жизнь вдвоем7 — одновременно тогда он переживает эпоху мощной творческой производительности. Непосредственно после „приговора“ (наряду с позднее опубликованными произведениями) начат еще рассказ, главного героя которого зовут Густав Бинкельт, история „простого человека с общепринятыми привычками“, умирающего в тридцатипятилетнем возрасте. „От писания отрываюсь чуть ли не силой“ значится дважды одно за другим в Дневнике. И: „прилив крови к мозгу и бесплодная её циркуляция. Что за незадача!“ У Баума он читает вслух „Приговор“ со слезами на глазах. „Непреложность истории оправдана“. Это сильная фразу убежденности осознания самого себя, достаточно редкая для Франца. — третьего мая 1913 года он пытается рвущееся наружу возбуждение привести в равновесие с помощью работы в саду. К первому июля его охватило „подсознательное устремление к уединению. Быть представленным только самому себе. Возможно, я найду это в Риве“. А третьего июля: „Расширение и возвышение бытия с помощью брака. Нравоучительная сентенция. Но я почти догадываюсь об этом“. 21 июля он составил для себя „список того, что говорит за и против моей женитьбы“. Потрясающий документ заканчивается восклицанием, специально выделенным разбивкой букв: „Ж а л к и й я ч е л о в е к !“ и: „ЧТО ЗА БЕДА!“ перечислены следующие пункты:

1. Неспособность одному выносить жизнь, не неспособность жить, совсем напротив, кажется даже невероятным, что я смогу вместе с кем-то жить, но я не способен выносить натиска моей собственной личности, атак времени и возраста, неожиданного наплыва страсти к писанию, бессонницы, близости безумия выносить все это в одиночку я не способен. Вероятно, добавляю я, конечно. Союз с Ф. Придаст мне сопротивляемости.

2. Все заставляет меня раздумывать. Шутка в юмористической газете, воспоминание о Флобере и Грильпарцере, вид ночных сорочек на приготовленных ко сну постелях моих родителей, женитьба Макса. Вчера сестра мне сказала: „все женатые (наши знакомые) счастливы, и этого я не могу понять“. Это высказывание тоже заставило меня задуматься, я снова ощутил страх.

3. Я много времени должен быть один. Все, что я сделал, только плод одиночества.

4. Я ненавижу все, что не имеет отношения к литературе, мне скучно вести разговоры (даже о литературе), мне скучно ходить в гости, горести и радости моих родителей мне смертельно скучны. Разговоры лишают все мои мысли важности, серьезности, истинности.

5. Страх перед соединением, слиянием. После этого я никогда не смогу уже быть один.

6. Перед моими сестрами я часто бывал совсем иным человеком, нежели перед другими людьми, особенно раньше было так. Бесстрашным, откровенным, сильным, неожиданным, таким одержимым, каким бывал, только когда писал. Если бы я мог благодаря жене быть таким перед всеми! Но не будет ли это за счет писания? Только не это, только не это!

7. Живи я один, я, может быть, когда-нибудь действительно мог бы отказаться от службы. Женатый, я никогда не смогу этого сделать».*

13 августа он записывает:

«Может быть, теперь все кончено, и мое письмо было последним. Это было бы, безусловно, правильным. Какие страдания предстоят мне, какие страдания ни предстоят ей, их нельзя сравнить с теми страданиями. Которые будут уготованы нам вместе. Я постепенно приду в себя, она выйдет замуж это единственный выход у живых людей. Вдвоем мы не сможем прорубить себе дорогу в скале, достаточно того, что мы целый год проплакали и промучились из-за этого. Она должна понять это из моих последних писем. Если же нет, я, конечно, женюсь на ней на ней, ибо я слишком слаб, чтобы противиться её представлению о нашей совместной счастье, если это зависит от меня, не могу не осуществить того, чего она считает возможным».*
тем не менее события развиваются другим путем..

14 августа: «произошло же все иначе. Получил три письма. Перед последним не смог устоять. я люблю её, насколько способен, но любовь задыхается пол наваливающимся на неё страхами и самообвинениями».

18 августа: во время долгой прогулки он сказал мне, что добивается Фелиции. Я застал его за работами в саду в Трое, где он давал мне очень практичные, действенные советы по решению моих проблем, которые тогда накопились. В конце концов он, теперь уже менее высокомерно, перешел к разговору о своих собственных делах. Я записал об этом в своем Дневнике: Франц о своем браке. Он домогается. Его несчастье. Все или ничего. Мотивация его голое чувство, без анализа, без возможности и потребности анализа. Осложнившаяся ситуация весьма меня занимает. Он говорит о Радешовицах.* , где все мысли замужних женщин с половыми расстройствами устремлены к еще не родившимся детям. Он ратует за полнейшую уединенность от всего мира«. — то же самое состояние двойственности находит выражение в его собственных Дневниках. Так, 15 августа: «Мучительное утро в постели. Единственным выходом мне казался прыжок из окна. Мать подошла к кровати и спросила, отправил ли я письмо* и было ли оно написано по-старому. Я сказал, что по-старому, только еще более резко. Она сказала, что не понимает меня. Я ответил, что она, конечно, не понимает меня. И не только в этом вопросе. Позже она спросила, напишу ли я дяде Альфреду, он заслуживает, чтобы я написал ему. Я ответил, чем он это заслужил. „Он телеграфировал, он писал, он хорошо относится к тебе“. „Это все показное,-сказал я, он мне совершенно чужой, он не понимает меня, он не знает, чего я хочу и что мне нужно, я не имею к нему никакого отношения“. „Стало быть, никто тебя не понимает,-сказала мать,-я тебе, наверное, тоже чужая, и отец тоже. Мы все, стало быть, желаем тебе лишь плохого“. „Конечно, вы все мне чужие. Между нами только родство крови, но оно ни в чем не проявляется. Плохого мне вы, конечно, не желаете“.

Эти и некоторые другие самонаблюдения убедили меня в том, что моя растущая решительность и уверенность делает возможным вопреки всему сохранить себя в браке, более того брак поможет укрепить мою решительность. Правда, этим убеждением я проникся. Находясь уже в известной мере на краю окна.

Я запрусь ото всех и до бесчувствия предамся одиночеству. Со всеми рассорюсь, ни с кем не буду разговаривать».

Он читает Кьеркегора антологию «Книгу судии». Сходство судьбы Кьеркегора с собственной для него совершенно ясна.

В сентябре 1913 года он спасается бегством в Риву, в санаторий с закаливанием. «Мысль о свадебном путешествии приводит меня в ужас», пишет он мне. — Он пережил редкостную встречу со швейцаркой. Она осталась во мгле неизвестности. «Все налагает запрет на записи. Знай я, что подчиняюсь её запрету ничего о ней не говорить (строго, почти без усилий придерживаюсь я этого) тогда я был бы удовлетворен». И позднее слова: «Слишком поздно. Очарование любви и печали. всего это самое прекрасное. Постоянное желание умереть и пока еще удерживает одно только любовь».

В ноябре появился в Праге «посланец» от Фелиции, подруга, позднее сыгравшая в этом смысле не вполне ясную роль. — Как раз тогда я некстати мучил его своим «взращиванием единения». , сионизмом. Это привело к уже упомянутому единственному, на краткий срок, омрачению нашей дружбы. «Вечером третьего дня был у Макса. Он становится все более чужим, таким он был для меня уже часто, таким я стал и для него». И немного позднее еще возглас: «Что у меня общего с евреями? У меня и с собой-то едва ли найдется что общее, и мне следует довольствоваться тем. Что я, жалкий, могу затаиться в углу». Его Дневники кишат описаниями снов, началами новелл, набросками. Все исполнено чудовищной экзальтации. Имеются важные записи, в которых отчетливо проявляются истоки его мыслей о домашнем очаге и творчестве, из-за полного самоанализа, который вообще-то подрывал планы брака, сказываясь на богатстве повествования и фантазирования: «9 декабря. Ненавижу дотошный самоанализ. Психологические метания, вроде: вчера я был таким-то, и это потому, что... а сегодня я такой-то, и это потому... все это неправда: не потому и не потому. И, следовательно, таким-то и таким-то. Нужно спокойно разобраться в себе, не спешить с выводами, жить так, как подобает, а не гоняться, как собака, за собственным хвостом».

Назад | В начало | Читать дальше

---

³³ Перевод Е. Кацевой

³⁴ Перевод Е.Кацевой

³⁵ Перевод Е.Кацевой

³⁶ Дачный район близ Праги.

³⁷ Родителям Фелиции.