Франц Кафка. Биография

Четвёртая глава - Вплоть до публикации «Созерцаний». Часть 6

1912 год решающий в жизни Кафки. и два важных события совпали в тот день тринадцатого августа. У меня сохранилось письмецо, отправленное мне через посыльного Франц \ем утром следующего дня оно показывает (наряду с другими), что было бы неверно видеть меня лишь в амплуа побудителя публикации, Кафку — только в роли сопротивляющегося мне. В письме сказано: «Доброе утро! Милый Макс, вчера я при упорядочивании фрагментов пребывал под влиянием фройляйн, возможно, что совершена какая-то глупость, возникшая, быть может, только вследствие таинственной комической последовательности содержания. пРошу, взгляни еще и прими за это мою благодарность, присовокупив её к еще большей благодарности, которой я Тебе обязан». Далее еще два указания по небольшой правке.

Когда 29 сентября я вернулся из Порторозо, где с моим другом Феликсом Велчем работал над книгой «Образные представления и понятия2, на вокзале нас ожидал Франц и тотчас заговорил о только что законченной новелле „Приговор“, которую он охотно мне отдал для моего ежегодника „Аркадия“. Там она действительно напечатана в единственном выпуске этого года (1913) с посвящением возлюбленной.

Сразу после „приговора“ Франц продолжил работу над первой главой романа, который, по-видимому, он начал несколько раньше, но лишь теперь почувствовал душевный подъем. Это был „Пропавший без вести“, или „Америка“. Я приведу записи в моем Дневнике той поры. 29 сентября: „Кафка в экстазе, пишет ночи напролет. Роман, действие которого происходит в Америке“. 1 октября: „Кафка в неимоверном экстазе“. 2 октября: „Кафка чем дальше, тем вдохновеннее, первая глава готова. Я счастлив от этого“. 3 октября: „У Кафки дело идет хорошо“. 6 октября он прочитал мне „Приговор“ и „Кочегара“ (первую главу романа „Америка“). Сразу после этого (примерно 8 октября) завязалась переписка между мной и его матерью (о задуманном самоубийстве). 14 октября у меня в гостях был знаменитый декламатор Отто Штоссл, которого мы с Кафкой очень ценили, и мы втроем прогуливались по улочкам пражской Малой Страны. Но уже 28 октября принесло зловещее известие о том, что Франц написал фройляйн Ф. Письмо на 22 страницах и встревожен заботой о будущем. С этого началась трагедия их отношений. (Собственный Дневник Франца показывает пробел от 8 октября 1912 года до февраля 1913, так что я использую свои собственные заметки именно того периода). О 3 ноября я нахожу запись: „У Баума, где Кафка прочитал вторую свою замечательную главу. Он бесповоротно влюблен в Франц и счастлив. Этот роман его волшебное произведение“. И уже 24 ноября этого необычайно богатого года Кафка прочитал нам у Баума свою великолепную новеллу о насекомом (так называемое „Превращение“). Таковы три главных работы Кафки в период между концом сентября и завершением ноября 1912 года, следовательно, возникших или, если иметь в виду роман, вступивших в решающую фазу на протяжении двух месяцев.

К „Приговору“, этому мятущемуся рассказу, в котором доброму и послушному отцу открывается, что он строптив и жесток прежде всего по отношению к отцу и приговаривает себя к „смерти от утопления“, после чего он с криком „Милые родители, я все-таки вас любил“!» заставляет себя броситься в реку, к этому психологически на первый взгляд ясно сияющему, но уже после второго или третьего погружения в него снова с потаенной мыслью рассказу сам Кафка выстраивает три комментария. Первый в разговоре со мной. А именно он сказал мне как-то: «Ты знаешь, что означает последнее предложение?»²⁹ При этом я предчувствовал мощную эякуляцию«. Оба других толкования присутствуют в Дневнике, относящемуся ко времени написания.

11.2.1913.»Читая корректуру «Приговора», я выписывая все связи, которые стали мне ясны в этой истории, насколько я сейчас вижу их перед собой. Это необходимо, ведь рассказ появился из меня на свет, как при настоящих родах, покрытый грязью и слизью, и только моя рука может и хочет проникнуть в самую плоть.

Друг это связь между отцом и сыном, он их самая большая общность. Сидя в одиночестве у своего окна, Георг сладострастно копается в этом общем, думает, что отец существует в нем самом, и ему кажется, что все, если не считать мимолетной печальной задумчивости, исполнено миролюбия. Дальнейшее же развитие истории показывает, как от общности от друга отец отделяется и оказывается противоположностью Георгу, подкрепленной другими, менее важными общностями, например, любовью, преданности матери, верностью её памяти, клиентурой, которую отец все же привлек когда-то к фирме. У Георга нет ничего: его невесту отец легко изгоняет она ведь существует в рассказе лишь благодаря связи с другом, то есть, общим, и, поскольку свадьба еще не состоялась, она не может войти в круг кровных отношений, охватывающий отца и сына. Общее целиком громоздится вокруг отца, Георг ощущает его лишь как нечто чуждое, ставшее самостоятельным, никогда в достаточной мере не защищенное, вроде русской революции, и только потому, что у него самого больше нет ничего, кроме оглядки на отца, на него так сильно действует приговор, полностью преграждающий ему доступ к отцу.

Имя «Георг» имеет столько же букв, сколько Франц. В фамилии «Бендеман» окончание «ман» лишь усиление «Бенде», предпринятое для выявления все еще скрытых возможностей рассказа. «Бенде» имеет столько же букв, сколько Кафка, и буква «е» расположена на тех же местах, что и буква «а» в фамилии Кафка.

«Фрида» имеет столько же букв, что и Ф. И тут же начальную букву. Бранденфельд начинается с той же буквы, что и Б., и «фельд» тоже значимое слово. Может быть, даже мысль о Берлине появилась не без влияния, и воздействовало, может быть, воспоминание о Бранденбургской марке.

12.2.1913. при описании друга на чужбине я много думал о Штойере³⁰ Когда я однажды, месяца через три после написания рассказа, случайно встретил его, он сообщил мне, что месяца три назад обрачился.

Вчера, после того как я прочил рассказ вслух у Велча, старый Велч вышел из комнаты, и, вскоре вернувшись, стал хвалить зримость образов в рассказе. Вытянув руку, он сказал: «Я прямо-таки вижу перед собой собственного отца», и при этом глядел на пустое место, в котором сидел во время чтения.

Сестра сказала: «Ведь это наша квартира». Я удивился, что она не поняла место действия, и сказал: «В таком случае отец должен жить в клозете».³¹

В январе 1913 года «Созерцания» вышли из печати. В книгу внесено посвящение: «Максу Броду». И в экземпляре, который подарил мне Франц, под этой строкой вписано: «Раз уж здесь это напечатано, моему милому Максу Франц Кафка».

О его первой книге и о тематике его творчества в целом я написал в единственном большом эссе о нем, опубликованном при его жизни (Neue Rundscyau, ноябрь 1921 год), среди прочего следующее:

С чего начать? Безразлично. Потому что особенность этого издания в том, что любая страница в нем приводит к одному и тому же выводу. Уже это показывает, насколько ему присущи правдивость, незыблемая подлинность и чистота. Потому что ложь с любой сторон представляет себе другое зрелище и отдает скверной. Но здесь, у Франца Кафки, и это исключено: рядом с ним, во всем современном литературном окружении, отсутствуют и мерцание скверны, и очернение, и закулисье. Здесь правда и ничего, кроме пправды.

Возьмите, к примеру, его язык! Дешевыми средствами (изобретение новых слов, словосочетаний, перемещение членов предложений и тд.) этими средствами он пренебрегает. «Пренебрегает» даже не подходящее слово. Кафка им недоступен, как чистоте недоступна скверна, она под запретом. Его язык кристально-ясен. И, скользя по его поверхности, словно бы не замечают другого стремления, кроме соответствующего, четкого следования сюжету. И тем более привлекательны сны и видения беспредельной глубины под ясной, зеркальной поверхностью этого чистого языка. Всмотритесь в глубину и очаруетесь красотой и своеобразием. Но нельзя сказать, по крайней мере с первого взгляда не скажешь, в чем заключается своеобразие этих не более чем правильных, здравых, простых по форме предложений. Прочитавший несколько предложений Кафки почувствует очарование дыханием языка, никогда не испытываемого прежде. Каденции, фразы, кажется, следуют полным таинственности законам, небольшие паузы между группами слов имеют свою собственную архитектуру, выражающуюся мелодией, сформированной из реений этого мира. Это совершенство окончательное, абсолютное, то совершенство чистой формы, которое заставило Флобера прослезиться пред руинами стен Акрополя. Но это совершенство в растревоженности, на марше, почти на бегу. Я вспоминаю, например, «Дети на шоссе», этой классически ясной, столь совершенно тихим дыханием привнесенной прозе, с которой начинается его первая книга («Созерцания»). В ней огонь, совершенно невероятный огонь и темперамент тревожного, зловещего детства; подвижность пламени повинуется невидимой дирижерской палочке; не обрывки пламени, а дворец, каждый строительный элемент которого источает пламень. Совершенство и именно потому не утрированно, не экстравагантно. Скачут лишь до тех пор, пока не достигнут крайней границы, линии, которая охватывает все. Всеобъемлющего прыжком не одолеть. — Но вот не скучно ли это? Здесь таится средоточие художественного своеобразия Кафки. я уже говорил это: оно завершающее в движении, в пути. А потом всеобъемлющее непринужденно сочетается с наимельчайшими, даже смешными деталями. Океан с забавным тусклым профессионализмом канцелярской жизни, услада спасения с новоиспеченным адвокатом, который, по правде говоря, является боевым конем Буцефалом, или с несчастным сельским врачом, или мелким коммивояжером, или в розовом, с блестками платьице цирковой наездницы. Отсюда и большая художественная завершенность периодов и простота стиля, тем не менее озаренных неожиданной мыслью в каждом предложении, в каждом слове. Отсюда неприметность метафор, которые всегда (замечают их поразительность только некоторое время спустя) говорят новое. Отсюда покой, кругозор, свобода, словно над облаками и добрая слезинка, и сердобольное сердце. Отпусти ангел в небесах шутку она обнаружится в рчениях Франца Кафки. его речь огонь, но не оставляющий после себя копоти. Она обладает величием безмерного пространства и тем не менее вибрирует пульсациями всякой твари.

То, что чистоты не в состоянии коснуться грязь в этом при теперешних обстоятельствах как его сила, так и его слабость. Сила: так как это означает, прочувствуя дистанцию между собой и абсолютом, ощутить конец, смерть. Но эта дистанция сама по себе есть нечто негативное, сама она слабость. И, таким образом, сила чистоты может выразиться тем, что она настаивает на стремлении не сокращать себе окончательный путь к абсолюту; тем, что она прямо-таки преувеличвает свою слабость вроде линзы с тысячекратным увеличением. Но что существует только эта сила, она имеет право и может не признавать, пока стремится обрести свою точку зрения. Так воздействует двойственность положения и, как и везде, где присутствует двойственность, юмор. Да, даже среди ужаса подобного своенравия, такого упорства в опаснейшем из всех положений (ведь при этом речь идет о жизни и смерти) выступает вперед прелестная улыбка. Это новая улыбка, которой отмечены произведения Кафки, улыбка вблизи последних обстоятельств, словно бы метафизическая улыбка, да, часто, когда он читал друзьям свои рассказы, это впечатление возрастало, и мы громко смеялись. Но вскоре мы замолкали. Это не улыбка, присущая людям. Так имеют право улыбаться только ангелы (которых, правда, не стоит представлять себе рафаэлевскими ангелочками, нет ангелы-серафимы с тремя парами исполинских крыльев, демонические существа: еще не боги, но уже не люди).

Назад | В начало | Читать дальше

---

²⁹ Оно гласило после упоминания самоубийства: "В это время на мосту было прямо-таки неостановимое движение".

³⁰ Друг юности Кафки.

³¹ Перевод отрывка Е.Кацевой.