Франц Кафка. Биография

Четвёртая глава - Вплоть до публикации «Созерцаний». Часть 5

К путешествию в следующем 1912 году мы были подготовлены особенно хорошо благодаря нашей любви к Гете, нашему годами длящемуся изучению его. Нужно было слышать, с каким благоговением Кафка говорил о Гете это было нечто совершенно необыкновенное: словно о своем прародителе говорило дитя, жившее в беспечные счастливые времена и в непосредственности близости к Божеству. И, чтобы уже опять вызвать к жизни иную крохотную нечувствительность по отношению к слову, Кафка случайно подчеркнул, что он весьма удивлен тому, как часто писатели столь опрометчиво цитируют Гете тезис Гете немируемо и чересчур опрометчиво сияет на фоне недалекого текста такого автора. На необыкновенное отношение Кафки к Гете указывает следующая выдержка из Дневника (которую я связываю с пассажем об изображении Лессинга), чтобы хотя бы приблизительно обрисовать позицию Кафки по отношению к немецкой классике:

«Гете мощью своих произведений задержал, вероятно, развитие немецкого языка. Если проза за это время иной раз и отрывалась от него, то сейчас она наконец опять к нему вернулась с еще большей страстностью, и даже старые обороты, которые, правда, встречаются у Гете, но от него не зависимы, она теперь усвоила, чтобы наслаждаться усовершенствованным видом своей безграничной зависимости».

По поводу Тельхайма (в «Минне фон Барнхельм») он отмечает для нас в Дневнике упомянутую книгу Дильтея: «У него была та ничем не ограниченная подвижность духовной жизни, которую под влиянием изменяющихся жизненных обстоятельств поражала в каждом новом аспекте, поскольку они приводят в действие процесс созидания лишь истинного поэта».

В этом расположении духа досточтимого благоговения мы, в первый и последний раз, посетили Веймар. Дополняя Дневники нашего путешествия, я приведу здесь соответствующее место из «Волшебного царства любви» с единственной поправкой, что в нашем двух скромных незначительных чиновников распоряжении был для Веймара не полный месяц, а чуть более недели.

«Они вместе совершили летнее путешествие. Только Веймар, один месяц в Веймаре; в почитании мощи Гете они были единодушны с самого начала, будучи совершенно не затронуты модным шепотком против писателя. Так как от них не требовалось воздействия друг на друга, это привело, по-видимому, к усилению их чувства. Впрочем, они не собирались ничего изучать в Веймаре, а жили там, как на курорте, съедали по вечерам в ресторане на главной площади по огромной чаще клубники, ежедневно купались в городском пруду прежде всего они хотели отдохнуть. Как все, с чем соприкасался Гарта, и это времяпровождение получило особое развитие. Словно бы против воли Гарты, только из-за выделяющихся черт его натуры чрезвычайно добросовестности и скрупулезности (не ума, а чувства).. а именно: завязались краткие нежные отношения между ним и прелестной дочерью смотрителя усадьбы. Гете на Frauenplan. Сказать любовная игра было бы сказано чересчур, скорее робкое, шутливое, вероятно, даже слегка болезненное чувство самолюбования обоих молодых людей. Следствием этого явилось то, что, кроме всего прочего, они проникли в недоступный для посещений сад. В комнаты гете в неприсутственное для посещений время, так что имели возможность осмотра спокойно, без топота туристов. Это выпало на их долю, словно они, пусть в самом приблизительном, древнеримском смысле принадлежали к семейству Гете. Нечто вроде музыки Гете радостно звучало в радости общения с чадом смотрителя, в летних, увитых зеленой листвой и розами вечера среди обвитых плющом старых стен сада. Тут он, тут присутствует невидимо величественный муж. — Из остальных достопримечательностей Веймара, также связанных с Гете, они увидели, пожалуй, не многое.

В переживаниях Гарты постоянно обретались пробелы, они всегда включали только частности, впрочем, лишь с мягкой убедительностью, вплоть до глубокой основы; но о полноте их никогда не могло быть и речи. Это легко можно было бы исказить шаблонной похвалой: интенсивная, не отмеченная болезненной страстью жизнь. Но Гарта не воспринимал это в качестве своего плюса всего лишь личная слабость, изъян. Что ему также не было дано совершенное восприятие переживаний, и когда он думал, что сумел, сравнивая, предположить у кого-нибудь тотальную искушенность жизненным опытом или неотступность энергичных устремлений, он восхищался им безмерно. Многочисленные высказывания позволяют предположить, что Кристофа (может быть, не совсем верно) он принимал за замечательного человека. Во всяком случае они дополняли друг друга самым благоприятным образом. Им до некоторой степени причиняла боль расстаться друг с другом после дней Веймара: Кристофу домой, Рихарду в санаторий в Гарце на лечение силами природы. Тогда они проехали еще вместе небольшой перегон. На развилке железной дороги Кристоф ы неожиданном порыве обнял друга и поцеловал его всего разочек легонько в щеку. По возвращении же домой теперь не проходило дня, когда они хотя бы на ходу не поговорили бы друг с другом. В течение многих недель они вечер за вечером проводили в городской школе плавания на горячих досках под осенними каштанами, в уже прохладных струях Влтавы. Служебные заботы, семья, первые отношения с девушками все поверяли они друг другу».

Поездка в Веймар была также замечательна в том отношении, что она привела нас в Лейпциг, где я познакомил Франца с Эрнстом Ровольтом и Куртом Вольфом, которые в то время совместно руководили издательством Ровольт. Тогда во мне воспылало стародавнее горячее желание увидеть опубликованной книгу моего друга.

Франц отнесся к этому желанию довольно-таки двусмысленно. Он хотел и вдруг опять не хотел. Временами верх брала отрешенность, особенно когда он, вернувшись в Прагу, вынужден был заняться тем, чтобы из рукописного богатства, в частности из Дневников, отбирать и подвергать последней шлифовке те небольшие прозаические вещи, которые он предназначал для печати, причем протекало это не без долгих раздумий по поводу дополнительной правки в «ярости» и отчаянности из-за непреодолимости правил пунктуации орфографических тонкостей. — издательстве после ознакомления с тем, что я привез с собой в Лейпциг, с самого начала заявили о своей заинтересованности (это были счастливые времена!), дело теперь было только за Францем отправить окончательный вариант рукописи. И тут он, правда, весьма сознательно закапризничал и счел негодным все, что написал, считая, что подбор старых «ничего не стоящих вещей помешает рождению более значительных произведений. Но я не позволил больше колебаться. Дневник Кафки свидетель его сопротивления мне, но ничто ему не помогло. Книга должна быть подготовлена и была готова. Когда объем её, показавшийся Францу достойным его отбора, оказался опять-таки невероятно небольшим, издательство решило позволить себе набрать «Созерцания» (так называлась книга) необычайно крупными литерами. 99-страничная книга сейчас большая редкость; восемьсот нумерованных экземпляров отпечатанного выпуска своим намеренно крупным шрифтом, схожим с античными манускриптами. Так, благодаря тому редкому случаю, который, по выражению Шопенгауэру, не содержит в себе ничего случайного, нашел свой выход духовный характер этой великой, прямо-таки несравненной книги.

Итак, внутреннее сопротивление Франца, благодаря добрым усилиям в те легендарные времена по меньшей мере еще уравновешивали злые силы мира, было преодолено и обратилось к его пользе. — Здесь прибавлю о случившемся голом раньше схожем споре со мной Кафки. я настаивал на осуществлении согласованного в Лугано плане романа «Рихард иСамуэль». Начатая нами работа застопорилась. Но я не уступал до тех пор, пока, пока не был написан по крайней мере существенный фрагмент, о котором стоило бы говорить. Часть затем опубликована Вилли Хаасом в «Гердеровском журнале» 1912 года (Рассказы, стр. 296). Продолжение должно было рассказать, что дружба подвержена таким же переменам и осложнениям, как и любовь, во время путешествия друзьям пришлось бы порядком посердиться друг на друга, должна была проясниться их полярность, , и только перед лицом опасности холеры в затхлом, чересчур жарком воздухе Милана (где я почти растрогал Франца до слез просьбой он может, если я умру на чужбине, разрешить, пусть с сердечной болью, похоронить меня тут), удалось старые обоюдные симпатии довести до высокой точки. «Путешествие закончилось тем, что друзья объединили свои способности в новом, своеобразном слиянии их мастерства,» говорится в предисловии к опубликованной главе. Само собой разумеется, друзья не были срисованы с натуры, прежде всего не Самуэль, который намеревался стать практичным, богатым и независимым, тем не менее многие из наших шуток использованы для обрисовки преимущественно своеобразия Рихарда, а путевые заметки Кафки применены мною для обрисовки Самуэля (но большей частью в обратной перспективе). Даже от этой работы Франц открещивался (сравните его новогоднюю 1911-1912 г. г. запись в Дневнике), тем не менее хорошо, что я поддерживал в нем этот интерес, по крайней мере, некоторое время. Он приучался к регулярной работе, преодолевал внутренние затруднения, с трудом вырывался из периода творческого бессилия, как раз в то время, когда мы писали «Рихарда и Самуэля», началось также более щедрое его изливание собственному Дневнику, даже работа над «Рихардом и Самужэлем» радовала его изредка, в виде исключения, дисциплинированность, которой он сам себя муштровал, привела его к мысли, что в нем намечается то, что Шиллер постулировал как «преобразование эмоций в характер». Итак, возрастают энергия и удовольствие от его плодотворности, вплоть до последовавшего в ночь я 22 на 23 сентября 1912 года окончательного прорыва с написанием одним духом «Приговора». Потрясающе записал Кафка эту ночь в Дневнике я думаю, что это авторское описание навсегда останется важным свидетельством для распознавания подлинной сути художественности. «ТОЛЬКО так можно писать, только в таком состоянии, с такой совершенной открытостью души и тела». Здесь Франц одновременно, прямо не осуждая, резко критикует навязываемые ему муки службы ради хлеба насущного.

Возбуждающим моментом для этой внезапной вспышки был приезд к нам девушки из Берлина, фройляйн Ф. Б.²⁸ на протяжении пяти лет отношения с ней руководили жизнью Кафки. «Когда тринадцатого августа я пришел к Броду, она сидела у стола»,-Дневник начал рассказывть об этой роковой встрече и приводит затем пассаж: «Пока я усаживался, я уже с первого взгляда достаточно внимательно , присмотрелся к ней, а когда сел, уже вынес окончательный приговор». — В моем Дневнике от 13.8. эта встреча зафиксирована тоже и вслед за записью о встрече в доме моих родителей стоит: «Kafe City. Кафка с подготовленной книгой, доставившей мне огромную радость. Ф. Б. Затем я еще раз читаю „Созерцания“, божественно. В среду, четырнадцатого августа, я отправил „Созерцания“ Ровольту».

Назад | В начало | Читать дальше

---

²⁸ Фелиции Бауэр В.Б.