Франц Кафка. Биография

Первая глава Родословная и детство. Часть 2

Кто они, кому «недоступно переселение за город», моду среди которых должен предусматривать купец «не для того ли, чтобы они выделились среди людей моего круга?» Герман Кафка вел оптовую торговлю галантерейными товарами, которые поставлялись для перепродажи в селах и провинциальных городках. Особенно ясно вспоминаются мне частые уютные домашние уроки, после которых я рассматривал магазин, когда Франц, провожая меня, в очередной раз тщетно пытался помочь стонущему под бременем работы отцу или хотя бы, по крайне мере, заверить его в своем намерении, так и не выжав из него ни мимолетного дружелюбного взгляда, ни слова одобрения. мать сама подвизалась в роли помошницы в делах отца неутомимой и, вероятно, незаменимой: я лишь иногда видел там сестер Франца. Но этого было далеко не достаточно для отца, властной натуре которого было приятней всего видеть семью постоянно сосредоточенной вокруг него. При всем том я не сказал бы, что впечатление, которое у меня сложилось от посещения Франца в магазине отца, в этом смысле абсолютно верное. Как расплывчато, как бледно отражаются эти воспоминания. зато мне ясно представляются две следующие семейные обители, где я так часто посещал Франца: Никласштрассе, 36 (сейчас Парижичка) с видом на набережную, Влтаву, купальни, зеленый склон Бельведера и  Опольский дом, угол Никласштрассе-Староместская площадь. Окно комнаты Франца выходило на Никласштрассе и было крайним слева на самом верхнем этаже. Внизу виднелась русская церковь с фигурой больше натуральной величины в стиле барокко.
Франц был старшим ребенком. Между прочим два брата (Генрих и Георг) умерли в самом нежном возрасте (первый двух лет, второй полугодом младше). В течение пяти лет появилась череда сестер, которые всегда обособлялись и вели себя с братом отчужденно. Позже, после заболевания Франца, эта отчужденность с благородной решительностью была преодолена самой младшей сестрой, она была и осталась для Франца самым близким и посвященным человеком. — Но детство Франца, судя по всем свидетельствам, должно вспоминаться его невыразимой одинокостью. Его воспитание, так как мать в течение всего дня и даже по вечерам (прежде всего в карточной игре) была неизменной компаньонкой мужа, в общем и целом осталось предоставленным гувернантке и бездушной школе. С француженкой-гувернанткой или другой француженкой память связывает эротическое пробуждение Франца.

О меланхолии и малоподвижности юных лет («земным притяжением» назвал Кафка однажды по другому поводу это свойство) рассказывают нижеследующие страницы Дневника 1911 года следовательно, с более широким кругозором:

«В то время как я иногда полагаю, что в течение всего гимназического периода и даже еще раньше мог думать особенно остро и то лишь из-за позднейшего ослабления памяти, а сегодня уже не способен судить правильно, поэтому я иной раз осознаю, что моя плохая память хочет мне просто польстить, и что я, по крайней мере, в самих по себе ничтожных, но чреватых последствиями обстоятельствах весьма скован умственной леностью. Хотя, правда, мне еще памятно, как часто я в гимназический период, пусть не слишком обстоятельно вероятно, уже тогда я очень уставал спорил с Бергманном³ о Боге и его возможностях, исходя из душевного порыва или подражая его талмудистской манере. Я охотно соединил тогда с этим обнаруженную в христианском журнале (полагаю «Христианский мир») проблему, когда друг с другом были сопоставлены время, и мир, и часовщик, и Господь, и существование часовщика должно подтверждать того же Бога. По свежим следам я смог оспорить все это своими соображениями перед Бергманном, даже если это опровержение не было строго мной обосновано и сначала мне пришлось перед высказыванием собирать его, словно головоломку. Такое опровержение однажды состоялось, когда мы бродили вокруг ратуши. Я вспоминаю об этом столь подробно потому, что как-то год тому назад напомнили об этом друг другу.

Но между тем, если я надеялся отличиться в этом отношении ко мне подступало не иначе, как желание отличиться, и не приносили мне радости все эти ассоциации и взаимодействия,то допускал это лишь из-за недостаточно интенсивных размышлений о том, что все время разгуливаю в третьесортной одежде, которую мои родители заказывают для меня поочередно у разных клиентов, дольше всегоу потного из Нусле. Я, естественно, замечал, да и трудно было не заметить, что ходил одетым особенно плохо, и не мог также не заметить, что другие-то одевались хорошо, только не был готов пронести мысли свои об этом через годы, чтобы объяснить причину своего жалкого вида скверной одеждой. Так как я уже тогда, скорее в предчувствии, чем в действительности, находился на пути к тому, чтобы себя презирать, я был убежден, что только на мне ранее одеревенело накрахмаленная одежда взморщивается гармошкой. Я вовсе не хотел новой одежды, потому что если уж я должен выглядеть скверно. То хотелось бы, по крайней мере, чувствовать себя удобно и, кроме того, избежать безобразия новой одежды, выставляя её напоказ миру, привыкшему к моей старой одежде. Это постоянно и продолжительно длящееся сопротивление моей матери, которая часто желала заказать мне новый костюм того же рода, так как она глазами взрослого человека все-таки могла обнаружить разницу между новым и старым костюмами, я отказывался, а это влияло на меня так, что мне приходилось убеждать себе, чуть ли не с подтверждением моих родителей, в том, что в моем внешнем виде от меня ничего не зависит.

Вследствие того, что мне к тому же приходилось жертвовать скверной одежде свою осанку, я передвигался с согбенной спиной, перекосив плечи, не зная, куда девать руки, опасался зеркала, так как оно подтверждало мое мнение о моем неизменном безобразии, которое, кроме того, не могло быть отражено совершенно правдиво, потому что, выгляди я так на самом деле, я обязательно бы привлек к себе всеобщее внимание, претерпевал на воскресных прогулках незлобивые тычки матери в спину и множество слишком абстрактных увещеваний и предостережений, которые я тогда не мог связать с действительными страданиями. Мне вообще не доставало существенной способности хоть сколько-нибудь предусмотреть фактическое будущее. Я оставался при своих мыслях о тогдашних обстоятельствах и их действительном положении не из основательности или чрезмерно удерживаемого интереса, а (в известной мере это вызывалось не слабостью мышления) из печали и страха; из печали потому, что, поскольку настоящее для меня столь печально, я полагаю, будто не осмелюсь покинуть его, пока оно не сольется со счастьем; из страха потому, что, поскольку я опасался малейшего действенного шага, я считал себя недостойным при моем презренном детском поведении серьезно, с ответственностью обсудить великое мужское будущее, которое чаще всего казалось мне столь невозможным, что любой крохотный успех казался поддельным мне и недостижимым моим близким.

С чудом я соглашался легче, чем с действительным успехом. Но было слишком расчетливо не позволить чуду существовать в своей сфере, а реальным шагам в своей. Поэтому перед сном я подолгу мог представлять себя богатым человеком, въезжающим в запряженной четверкой карете в еврейский город, одним только словом освобождающим несправедливо бичуемую прекрасную девушку и увозящим её в своей карете, но не затронув при этом игривых мыслей, которые, по-видимому, сближаются уже с нездоровой сексуальностью, оставаясь в убеждении, что я не сдам экзаменов в конце года, и даже если это должно удастся, что я не преуспею в следующем классе, и даже если при помощи надувательства избегну еще и этого, то должен в конце концов провалить экзамен на аттестат зрелости, и что непременно, безразлично, впрочем, в какое мгновение сразу поражу усыпленных моими регулярными показными успехами родителей, равно как и прочий мир проявлением исключительной бездарности. Но так как указателем будущего я всегда считал только собственную бездарность, лишь изредка мои на редкость слабые литературные труды, обдумывание будущего никогда не приносило мне пользы; это было лишь продолжением плетения существующей скорби. Правда, когда я хотел, я мог ходить, выпрямившись, о это вызывало усталость, и я даже не мог сообразить, что сутулость может повредить мне в будущем. Имей я будущее, тогда я был в этом уверен все само собой пришло бы в норму. Подобный принцип был выбран не потому, что содержал в себе доверие к будущему, существование которого, правда, не было предметом веры, скорее всего целью, чтобы облегчить себе жизнь. Так ходить, так умываться, так читать и в первую очередь запираться дома, чтобы потребовалось как можно меньше усилий и мужества. Выходя за эти пределы, я вынужден был применять смехотворные уловки.

Как-то выяснилось, что невозможно обойтись без черного выходного костюма, в частности. Потому, что мне было предложено решить, не захочу ли я посещать школу танцев. Был вызван тот портной из Нусле и стали обсуждать покрой. Я был в растерянности, как всегда в подобных случаях, когда приходится опасаться, что конкретным пожеланием буду не только вовлечен в неприятности близкого будущего, но и в еще более неприглядное дальнейшее. Итак, сначала я не хотел черного костюма, но когда при чужом человеке меня пристыдили ссылкой на то, что у меня нет выходного костюма, я допустил, чтобы речь зашла о фраке, о котором можно поговорить, но, в конце концов, никогда не могут решиться; мы сошлись на смокинге, который, благодаря его сходству с привычным пиджаком, казался мне, по крайней мере, сносным. Но когда я услышал, что к смокингу нужен жилет с большим вырезом, и в таком случае, значит, придется носить накрахмаленную сорочку, при таком обороте дела я решил защищаться почти изо всех сил. Такого смокинга я не желал, а если уж на это придется пойти, должен быть, пусть даже и на шелковой подкладке, но доверху застегнутый смокинг. Такого рода смокинг портному был не известен; тем не менее он заметил, что, сколько бы я не представлял себя напялившим такой пиджак, подобного костюма для танцев быть не может. Хорошо, тогда, значит, это не будет костюма для танцев; я вовсе не хочу танцевать, это даже и не обязательно; зато я хочу заказать себе вышеупомянутый пиджак. Портной все меньше понимал меня, потому что новую одежду до сих пор я принимал с застенчивой небрежностью без замечаний и пожеланий по поводу снятия мерок и примерки. Мне не оставалось поэтому ничего другого, к тому же по настоянию матери, как пойти (до чего это было мучительно) вместе с ним на на Староместскую площадь к витрине одного магазина, где я видел давным-давно демонстрировавшимся подобный безобидный смокинг и признал его пригодным для себя. Но, к несчастью, тот уже исчез из витрины, не обнаружился и внутри магазина даже после пристального высматривания, а выйти в магазин только ради того, чтобы выиискивать смокинг, я не отважился, так что мы возвратились при прежних разногласиях. И у меня было впечатление, что будущий смокинг проклят уже безрезультатностью нашего похода, по крайней мере, я воспользовался раздраженностью от обсуждений и возражений как предлогом, чтобы отправить портного восвояси с каким-то небольшим заказом, и, усталый, остался среди упреков матери, навсегда все, что происходило со мной, происходило безвозвратно, вдали от девушек, элегантных манер и бесед во время танцев. Одновременно с радостью, которую я тогда испытывал, я чувствовал себя жалким и, кроме того, я боялся стать посмешищем в глазах портного, как никакой другой его клиент."⁴

Назад | В начало | Читать дальше

---

³ Гуго Бергманн (родился в 1883 году) сегодня работает преподавателем философии в иудейском университете в Иерусалиме.

⁴ 30 декабря 1911 2 января 1912