Франц Кафка. Биография

Четвёртая глава - Вплоть до публикации «Созерцаний». Часть 4

1911 год. Конец августа. Восторги отпуска. Поездка в Цюрих. Затем Флуелы, потом Лугано. Везде нас интересует в основном плавание в оерах. Солнечные дни и все великолепие мира. Наша дружба к тому времени становится задушевнее, истекший год работы принес снова много нового, хотя столь же соответственно и тревог.

Так, в своих записях от 13 марта я нахожу:

«Кафка звонил мне по телефону, свет в его комнате погас и загорелся снова». Я подтвердил свою любовь к другу также тем, что сочинил простенькую мелодию на стихотворение «Душенька, пройдись в танце» («Приготовления к деревенской свадьбе», стр.131) с аккомпанементом на фортепиано. Уместно упомянуть, что ==е, словно в уплату за особенный дар музыкального словотворчества, не доставало собственно музыкального слуха. Я часто замечал, что многие авторы, стихи и проза которых по ритмике и динамике несут все признаки неплохой музыкальности, словно порастратились на язык, так что на богатое звучание собственно музыкального дара не стоит рассчитывать. Кафка не играл на музыкальных инструментах. Как-то он мне сказал, что не способен отличить «Веселой вдовы» от «Тристана». Во всяком случае это было достаточно близко к истине, так как он никогда не старался очень-то познать классическую музыку. Но природное чувство ритма и мелодии не ошибалось. Я частенько слышал, как он напевал для себя балладу Леви «Граф Эберштайн», она была его самой любимой вещью. — Я часто старался затащить его на конценрты. Но вскоре отказался от этого, ибо его впечатление от них было у него чисто внешнее. «Услышанная музыка развдигает стены вокруг меня, пишет он в Дневнике о концерте Брамса, и единственное постоянное влияние на меня музыки таково. Что я, до того запертый в тюрьму, получаю подобие свободы». Следует описание певицы, публики, духовной особы в ложе, отсутствуют замечания о музыке. — Тем восприимчивей Кафка был к актерской игре, декламации. Как много вечеров вместе мы провели в театрах. Кабаре, еще и в погребках с красивыми девушками. Как раз мнение о том, что в Кафке видят нечто вроде отшельника или анахорета, совершенно неверно. По меньшей мере к студенческим временам это не относится. А позднее? Позднее он требовал не слишком много от жизни, прежде гораздо большего, а именно полного совершенства, даже в любви только полного совершенства или решительно ничего; и это привело, конечно, к тому, что он сознательно сторонился флирта, что воспринимал эротические вещи лишь в самом сложном аспекте; да, он никогда не высказывал непристойных шуток и лишь только терпел, если в его присутствии такое рассказывали. Вся его сущность страстно устремлялась к чистоте. но в те молодые годы целомудренный образ жизни еще не развился столь отчетливо. Мне вспоминается его страсть к кельнерше из погребка по имени Ханси, о которой он однажды сказал, что целый кавалерийский полк проскакал через её утробу. Кафка был очень несчастлив в этой любовной связи. Это заметно даже на фотографии, где он снят вместе с Ханси, но создающая впечатление, что в следующее мгновение он сбежит от неё. В одной моей заметке в Дневнике говорится: «Погребок „Трокадеро“. Там он (Франц) любовался Германией на немецких почтовых марках. Chambre separe c. (Раздельные комнаты фран.) Даже уступал он особенным образом. Когда он говорит: „Я уплачу вам за постой“, он улыбается, следовательно, не было ли и это игрой». На это или подобное отношение намекают некоторые письма. Это необъяснимо и, вероятно, также можно его восприятие преимущественно в его восприятии обозначить так: нечистоплотное женское поведение можно при отсутствии в трех его больших романах и оставляет много следов в некоторых пассажах его произведений. Я привожу еще здесь одну открытку из Шпицберга в богемских лесах и три письма, которые свидетельствуют о страстно тоскующем и неудовлетворенном настрое по отношению к женскому обществу (книга, которую Франц упоминает, мой роман «Замок эльфов», 1908 год).

Видовая открытка.

«Мой милый Макс,

я сижу под крышей веранды, над которой собирается начаться дождь, я уважаю ноги, так что убрал их с холодного кирпичного пола на перекладину под столом и только тем, что пишу, отдаю дань рукам. И пишу я, что очень счастлив и был бы рад, находись ты здесь, потому что в лесах имеются вещи, о которых можно размышлять, годами лежа на мху. До свидания, ведь я скоро приеду. Твой Франц.»

---

(почтовая бумага Ассикурациони Женерали)

«Любезный Макс,

я благодарю Тебя. Ты верно констатировал мое злополучие тем, что я не поблагодарил Тебя раньше, когда в воскресенье до и после обеда вначале чувствовал себя абсолютно беспомощным, ужасно беспомощным, правда, лишь только из-за своего физического состояния не находил себе места; дальнейшее послеобеденное время я сидел у дедушки свободные часы часто отбирают и затем, естественно, в сумерках пребывал на софе рядом с кроватью милой мамы, тогда как она укутывала красным покрывалом тело своего мальчика.. Вчера ы упреках остальных, ночью в погребке, чтобы вернуться домой в половине шестого. Так что фактически в первый раз читаю Твою книгу, за которую Тебе очень благодарен. Читать я способен совсем немного то, что мне уже известно. Что за шум почти что господствующий. Твой Франц.»

«Мой милый Макс, полночь, следовательно, странное время для писания писем, даже если эта ночь столь жаркая, как сегодня. Ни один мотылек не приблизился к свету. После весьма счастливых дней в богемском лесу бабочки еще летают там, как при нас ласточки, теперь я в Праге я четыре дня и уже столь беспомощен. Никто не может меня пожалеть, и я никого, но второе лишь следствие; Твоя книга, которую я наконец беспрерывно читаю, действует на меня благотворно. Так глубоко необъяснимо неблагополучным я уже не был давно. Пока я её читал, ч прочно удерживался, даже если она не помогла моим несчастьям, а кроме того, я вынужден был срочно кого-нибудь искать, кто меня хотя бы дружески коснулся, так что вчера я был в отеле с девушкой. Она была достаточно потасканной, чтобы быть еще и меланхоличной; жаль только, что её даже не удивило то, что с проституткой обращаются не так, как с любовницей. Я её не утешал, так как она меня не утешила тоже.

Любезнейший Макс, пишу Тебе не потому, что в этом существует сама по себе необходимость, а потому, что это опять-таки ответ на Твой вопрос, Дятлов которого реплика была вчера по дороге домой была слишком куцей (не „вчера“, а именно в половине третьего ночи). Ты сказал, что она любит меня. Почему это? Была ли это шутка или внезапное прозрение. Она любит меня и ей не пришло в голову спросить, с кем я был в Стеховицах, как там проводил время, почему я не мог совершить экскурсию в будний день и тому подобное. В баре, видимо, времени не хватило, и тем не менее любой ответ был достаточен. Но для всего можно придумать благовидный предлог, а в дальнейшем даже не прибегать к опровержению: в Д. У меня был страх перед тем, что я встречу В. и сказал ей это, после чего у неё появится страх тоже, страх за меня, встретившего В. из всегоэтого воспоследовал несложный геометрический узор. Как она относится ко мне это величайшее дружелюбие, способное развиваться насколько только возможно. и в самой высочайшей степени равно удаленной от самой крошечной любви, поскольку она совершенное иное. Естественно, меня вовсе не следует включать в этот рисунок, он должен оставаться четким.

Теперь я окончательно заслужил свой сон. Твой Франц.»

Само собой разумеется, что мы, кроме прочего, еще много рассказывали друг другу о наших первых приключениях с женщинами, причем Франц по много раз задумывался о совсем далеко позади оставшихся отношениях с французской гувернанткой. О женщине, с которой он как-то познакомился в Цукмантеле. Он говорил тоже. И необъяснимая видовая открытка из Цукмантеля тоже находится в моем распоряжении очень раннего периода: мой адрес написан Францем, текст под изображением лесной прогулки, похоже, написан женским почерком. «Это лес, в этом лесу можно быть счастливым. Поэтому приезжай!» подпись стенографична, неразборчива. К этому эпизоду и дальнейшему в Риве 1913 года (о которой Франц хранил нерушимое молчание, торжественно пообещав это девушке) относится запись в Дневнике 1916 года: !«И еще никогда, кроме как в Цукмантеле, я не доверялся женщине. Потом еще со швейцаркой в Риве. Первой была незнакомая мне женщина, вторая дитя, которое я привел в полное замешательство».

Мы жили в Лугано, счастливые на природе. Франц был мастером животворного, заключившего союз земного с мечтательными небесами, наслаждения природой. (Прочтите еще раз строку, которую он написал мне по возвращении из богемских лесов: «Бабочки по-прежнему летают там, как при нас ласточки».) В Лугано мы наслаждались нашим замечательным отпуском в отеле «Бельведер» и ближней купальне, вкупе с пешими прогулками; по вечерам мы на веранде отеля усердно вели дневнки, на этот раз не тайком друг от друга, а в согласии. При этом возник проект совместного романа «Рихард и Самуэль», в котором мы доброжелательно несколько раз пошутили друг над другом (Рассказы, стр.296). без крохотных колкостей, которые, правда, всегда были сопровождены очень нежным чувством, Кафка редко обходился, когда был весел. Впрочем, тогда мы выпестовали из ведущихся Дневников целую теорию наслаждения жизнью или хотя бы путешествием. Мне вспоминается, как на пароходе Фирвальдского озера мы жалели тех туристов, которые имели с собой «только» фотоаппараты и, очевидно, не подозревали о высоком искусстве воспоминаний о путешествии с помощью Дневника. — И еще второй план возник в том коротком, но столь бесконечно богатом по содержанию путешествии, (которое вело еще и в Милан, а оттуда делало круг из-за опасности холеры на Стрезу и Париж), план, граничащий с безумием, но развивавшийся нами обоими с настойчивостью и все новыми шутками. Нам пришла в голову мысль выпустить новый тип путеведителя. Он должен называться «доступный», «недорогой». Что-нибудь вроде «Недорого по Швейцарии», «Недорого в Париж» и так далее. Франц был неутомим и по-детски радовался построению этого проекта, который должен сделать нас миллионерами, а главное избавить от отвратительнейшей конторской работы, и обсуждал его во всех тонкостях. Я тогда со всей серьезностью занимался перепиской с издателями о «реформе путеводителей». Переговоры потерпели крах из-за того. Что мы не пожелали расстаться с дорогой тайной без аванса в виде путешествия. — На подобной грани серьезности и шутки Франц балансировал очень охотно и с чрезвычайной виртуозностью. Часто было нельзя понять, имеет ли он в виду нечто серьезное или забавляется; по-видимому, он сам он не всегда знал это и просто забавлялся, предаваясь творческой фантазии сказочника. Так он разыгрывал со мной спектакль о новом Бедекере, плакатах нашего «Доступного», которые мы уже видели расклееными по всем стенам парижского метро рядом с рекламами Byrrch и других популярных аперитивов. «Доступный» должен был прежде всего избавить путешественника от выбора, он разрушал стереотип прежде обязательного маршрута, только ОДИН отель в любом городе, только ОДНО средство передвижения что является смым экономичным. Организация должна часто обновлять сведения. «Точнее о чаевых» вписал Кафка в наш совместный меморандум. И замечает: «Не нетерпеливый или медлительный путешественник, а группа с определенными средствами. Исключения тем более возможны, что всегда можно присовокупить уточнения.» Далее «Доступный» должен в специальных разделах обсуждать следующие вопросы: «Что предпринять в дождливый день», «Сувениры на память о путешствии», «Подобающая одежда», «Бесплатные концерты», «Где и как получить контрамарку, наряду с местными жителями», «В картинных галереях лишь немного стоящих картин, но их рассматривать обязательно». Особенно мы дурачились с разговорником «Доступного», исходящего из принципа: «Невозможно в совершенстве изучить чужой язык. Мы скорее учим как раз ломаный. Приложите немного усилий и достаточно для взаимопонимания. Наподобие эсперанто нами изобретенный ломаный французский и английский. Кроме того, для местного употребления диалекты и язык знаков.». — все наши с удовольствием и большой люовью разрабатываемые планы, причем мы довольно сильно смеялись, естественно, включая искреннюю иронию, препирались из-за наших собственных недостатков (мы оба были не способны к иностранным языкам) и нашей, к сожалению, благодаря обстоятельствам, вынужденной бережливости.- для отражения тех дней, которые, быть может, высвечивались необычайно ясно в моей памяти, хочу еще в известной мере добросовестно присовокупить позднейшую выдержку из своего Дневника: «трогательно, что Платон неоднократно хотел воплотить свое учение на практике (Сицилия). Как могло все так и происходить внутри него, вокруг него? Именно определенные идеи которую связывают с именем Платона, совершенно не подходят к этой, скорее шутовской действительности? ²⁷

Назад | В начало | Читать дальше

---

²⁷ Это мое замечание доказывает, как далек я был тогда от верного восприятия Платона. И не нужен ли современности человек, который, будучи во многом несправедлив, оказался бы предпочтительнее дурака и зануды. Потомки менее или даже вовсе не пострадают из-за его крайностей, ибо в любом случае в нем, сияя, выступает вперед "Идеальное", забывая, что это "Идеальное" и эти крайности взаимно связаны. Если уж быть абсолютно откровенным: не выпадало ли на мою долю там и сям иногда то, что Кафка становился в тягость? Например, в Лугано, когда он не хотел принимать слабительное из-за верности своим принципам верности природным средствам и стенаниями портил мне настроение? - При всем том гений Кафки был исключительным столь невыразима его нежность и деликатность. Сам я затрудняюсь сказать, какие из признаков гениальности изглаживают проистекающие недоразумения вплоть до полной неощутимости. Она даже были едва заметными, просто рудиментами, вроде непунктуальности.