Франц Кафка. Биография

Четвёртая глава - Вплоть до публикации «Созерцаний». Часть 1

Ежегодное короткое лето, на две или три недели освобождавшее нас от скреп нашей канцелярщины, при тех обстоятельствах приобретало двойное значение. Несколько дней оказывались свободными, мир и люди естественными, представлялась возможность откровенно обсуждать противоречия мы наслаждались этим счастьем изо всех сил молодости. Совершая наши совместные путешествия, сначала мы радовались уже тем дням, когда готовились к ним с тщательностью, над которой по большей части смеялись сами, но которая солнечным лучом осеняла серые будни на работе. Наконец наставал день отъезда. Никогда в жизни я не был еще столь уравновешенно-радостным, как во время наших путешествий, совершенных с Кафкой. Все заботы, все дурное настроение оставались в Праге. Мы становились просто радостными детьми, мы откалывали самые странные, самые замечательные шутки было большим счастьем жить рядом с Кафкой и вкушать из первых рук его живую, бьющую ключом мысль (даже сама его ипохондрия была изобретательной и интересной).

Впрочем, случались не только большие совместные летние путешествия, но в течение года множество автомобильных поездок по ближайшим и отдаленным окрестностям Праги. В течение многих летних сезонов совершали мы в солнечные дни пешие прогулки, на Пасху и Троицу мы не возвращались по два-три дня. А то частенько уже в субботу после обеда покидали город. Третьим компаньоном в основном был Феликс Велч. Мы маршировали (такое я нахожу в своем Дневнике наряду с эпитетом «невыразимо прекрасно») по семь-восемь часов ежедневно, таков был наш спорт. Купание на открытом воздухе в реках и ручьях сопутствовали этому. Однажды юного Франца Верфеля, тогда еще гимназиста, мы взяли с собой в Сенограбы и сопричислили нашей безудержно-естественной жизни. После чего ему достался страшный солнечный ожог. Его стихи, прочитанные нам на топком берегу Сазавы, восхитили нас. — Я цитирую здесь довольно оригинальное письмо, которыми Кафка имел привычку представлять такие экскурсии: «Мой милый Макс, лишнего расхода не бросай по пневматической почте открытку, в которой Ты мне напишешь, что не сможешь быть в 6-05 на вокзале Франца-Иосифа, так как Ты обязан быть там, когда поезд, которым мы отправимся во Вран, отойдет в 6-05. В три четверти восьмого мы сделаем первый шаг по направлению к Давле, где около двенадцати часов обедаем в Стеховицам, вслед за чем обойдем окрестности. Около семи часов вечера на пароходе мы возвращаемся в Прагу. Долго не раздумывай и в три четверти шестого будь на вокзале. Впрочем, Ты можешь отправить открытку по пневматической почте что хочешь поехать в Добрицовичи или куда-нибудь в другое место». — несчетно прекрасных часов провели мы на настиле пражских купален, в лодке на Влтаве, выделывали трюки с лазаньем по мельничной запруде многое из этого нашло отражение в моем романе «Стефан Ротт». Я восхищался умением Кафки плавать и грести, особенно мастерски он управлялся с так называемой «плоскодонкой». Он всегда был более ловок, более смел, чем я, и имел своеобразную манеру в рискованной ситуации с почти свирепым смехом (что чуть ли не означало: «Выручай себя сам!») полагаться на произвол судьбы. Как я любил этот смех, в котором все же было так много и уверенности, и воодушевления! Франц был неистощим так мне казалось в изобретении новых спортивных возможностей. В этом также проявлялась его индивидуальность, даже этим он занимался (как и всем) со всей самоотверженностью.

Первое совместное летнее путешествие началось четвертого сентября 1909 года и вело в Риву. Кафка, мой брат Отто и я проводили полныеместаний часы в маленькой купальне ниже улицы Понале, в Bagni della Madonnina )Девичьей купальне итал.). Когда после первой мировой войны я снова приехал в Риву, я уже не нашел милых серых солнечных мостков, больше не увидел сверкающих ящериц, шныряющих по садовым дорожкам, которые образовали переход от изъезженной автомобилями пыльной улицы к прохладному покою купальни. В скромном достопамятном заведении под возвышающейся отвесной скалой я посвятил твоей памяти и нашему счастью речь над твоей бухтой, здесь мы были в покое, были в гостях у самой классической простоты юга. Никогда больше не казался он столь ласковым и столь благовторным одновременно. -Хотя позднее Кафка еще раз посетил Риву, но тогда (1913 год) после первой своей большой несчастной любви он жил один, на другой стороне озера, в санатории закаливания.

1909 год прошел для всех нас троих очень даже неплохо. И даже дискуссии с поэтом и поклонником Природы Дельгадо, который, как и мы посещал ту же купальню, не омрачали нашего удовольствия. Участие в путешествиях моего услужливого практичного брата, просто восхищавшегося Кафкой, помогало нам преодолевать множество затруднений. Брат мой, так сказать, «открыл» для нас Риву, и был там годом раньше, теперь он водил нас самыми легкими дорогами везде, где было красиво и интересно. Одна фотография показывает нашего Франца под арками гостиницы Тоболино, другая сидящим на корточках с моим братом на мраморной плите в зеленых прибрежных зарослях. — В идиллию Девичьей купальни ворвалось сообщение (само собой разумеется. Тогда мы читали лишь итальянскую местную прессу Ривы), что в Брешии состоится первый испытательный полет. мы никогда еще не видели аэроплана, с большим воодушевлением преисполнились намерением, несмотря на толкотню в кассе. прежде всего увлекся эти полетом Кафка, и здесь, может быть, уместно еще раз настоятельно указать на то, насколько фальшиво мнение, считавшее Кафку in einer turris eburnea (обитателем башни из слоновой кости итал.), подданным мира далеких от жизни фантазий, представляло его изможденным религиозными умозрениями аскетом. Он был совсем другим: интересовался всем новым, современным. Техническим; например, зарождающимся кинематографом; никогда он высокомерно не отстранялся, даже злоупотребления и извращения проявления современности он с терпением и любопытством прослеживал до самых корней, сохраняя в себе надежды на сокровенный людской разум; никогда в гордом «слушании», никогда в позе Стефана Георге не отвергал связи со сформированным пошлостью окружающим миром. Только непристойное, безнравственное не казалось ему привлекательным. У него был дар считать это просто-напросто скучным. Так, например, я никогда не мог довести его чтение Казановы (которого я тогда, может быть, слишком переоценивал, хотя еще и сегодня считаю значительным и весьма заслуживающим чтения) далее описания побега из свинцовой камеры. — Брешия была переполнена. Там нам приходилось очень экономить, в конце концов мы переночевали в комнате, которую сочли разбойничьим вертепом, и посредине пола которой (еще сегодня я спрашиваю себя, не ошибка ли это памяти) большое круглое отверстие позволяло разглядывать расположенный под нами внизу общий зал. Мы думали, что каждое мгновение при нас должно случиться Sparafucile. — А на другой день в солнечном сиянии аэродрома мы смеялись над страшными ночными часами среди паутины. Из ночлега при возвращении домой в Дезенцано мы, правда, оказались вытесненными на улицу множеством клопов, подкарауливавших на иконах, пришлось зябнуть до утра на скамейке набережной озера. Да, тогда мы так и путешествовали никогда не зная отельной роскоши, и тем не менее были беззаботно-веселыми. Правда, это было время, представлявшее большой интерес. Рива была австрийской, Брешия итальянской; еще были разговоры о напряженных отношениях, неоднократно распространялись слухи о возведении военных укреплений, Монте-Брионе близ Ривы, но в основном людьми это серьезно не воспринималось, война была понятием ирреальным, чуть ли не «философским камнем», и когда при нашем полете мы пересекали границу, то совсем не заметили этого.

Первые полеты, увиденные нами, произвели на нас глубокое впечатление. Я потребовал от Франца, по возможности, все, что он станет наблюдать, тотчас фиксировать и резюмировать для статьи. Благодаря идее спортивного поединка между ним и мной я сделал эту мысль приемлемой для него. Я тогда хотел написать статью, и мы собирались определить, кому удались более глубокие замечания. Такая игровая, почти детская целевая установка в основном не преминула оказать свое воздействие на Кафку. Особенно необычайно забавной для него было то, что во время полета мы прилагали большие усилия, чтобы укрыть друг от друга наших заметок, ни чем не выдавая наших точек зрения на все то, что мы видели. Лишь в конце увидели бы, у кого птица в клетке... но при всем этом устремлении я преследовал тайную цель... К тому времени литературные труды Кафки оставались под спудом, он месяцами не завершал их и часто мне жаловался. Что его талант, по-видимому, расточился, раз и навсегда его покинул. Ведь неоднократно месяцами он жил в состоянии летаргии, совсем отчаявшись; вновь и вновь я нахожу в своем Дневнике записи о его грусти. «Le cjeur triste, l esprit gui» (печаль сердца, веселый дух фран.) это выражение подходило ему совершенно определенно и объясняло, как вышло, что даже в чрезвычайно подавленном состоянии, оказываясь часами в предельной близости с тем, с кем он часто общался, Кафка не подавлял, а возбуждал. Тем не менее, как тяжко он страдал, я знал уже тогда из многих его исповедей, и потому теперь хотел показать ему наглядно, как необходимо собираться с силами, хотел доказать ему, что его опасения по поводу литературного бессилия необоснованны, что требуется лишь известное желание сконцентрироваться, чтобы его продуктивность вновь обрела действенную полноту. — Мой замысел удался. Статья «Аэропланы в Брешии», писавшаяся Кафкой с удовольствием, была закончена и впервые опубликована, в сильно сокращенном виде в сентябре 1909 года в «Богемии» (я вручил ей Паулю Виглеру, тогдашнему редактору «Богемии»), и позднее я добился, чтобы Франц разрешил мне поместить её полностью (в моей книге «По поводу красоты безобразных картин». Во вступлении к этой книге я сделал следующее замечание по поводу вклада Кафки:

Назад | В начало | Читать дальше

---